Не следовало давать ему повод для
излишних размышлений, привлекать его внимание к горестным
обстоятельствам действительности, к тому, что он когда-нибудь
умрет, к страданиям других людей. Наверняка на смертном одре, в
тот час, когда со времен Сократа принято произносить
какие-нибудь возвышенные слова, он сказал жене то же, что один
из моих дядьев сказал своей, которая двенадцать ночей подряд не
отходила от его постели: "Тебя, Тереза, я не благодарю, ты
просто исполнила свой долг". Перед человеком, который дошел до
таких высот, нельзя не снять шляпу.
Глаза Парротена, на которые я изумленно взирал, указывали
мне на дверь. Но я не уходил, я сознательно решил проявить
бестактность. Когда-то мне пришлось в Эскуриале подолгу
рассматривать один из портретов Филиппа II, и я знал, что, если
вглядеться в лицо, которое пылает сознанием права, через
некоторое время пламя выгорает и остается пепел -- вот этот-то
пепел меня и интересовал.
Парротен сопротивлялся долго. Но вдруг глаза его погасли,
картина потускнела. И что осталось? Два слепых глаза, узкий,
как сдохшая змея, рот и щеки. Бледные круглые детские щеки --
они выставили себя на полотне во всей своей красе. Служащие АСБ
и не подозревали об их существовании: им никогда не приходилось
подолгу задерживаться в кабинете Парротена. Входя, они как на
стену наталкивались на этот грозный взгляд. Он то и прикрывал
щеки -- белые и дряблые. Сколько лет понадобилось жене
Парротена, чтобы их разглядеть? Два года? Пять лет? Представляю
себе, как однажды, когда муж спал с ней рядом и луч луны играл
на его носу или когда он с натугой переваривал пищу в жаркий
полдень, откинувшись в кресле и прикрыв глаза, а солнечное
пятно легло на его подбородок, она отважилась взглянуть ему в
лицо, и вся эта плоть предстала перед ней без защиты: отечная,
слюнявая, чем-то непристойная. Без сомнения, с этого самого дня
мадам Парротен взяла бразды правления в свои руки.
Отступив на несколько шагов, я охватил общим взглядом всех
этих великих мужей -- Пакома, президента Эбера, двух
Парротенов, генерала Обри. Они носили цилиндры, по воскресеньям
на улице Турнебрид встречали жену мэра мадам Грасьен, которой
во сне явилась Святая Цицелия. Они приветствовали ее
церемонными поклонами, секрет которых ныне утерян.
Их изобразили необыкновенно точно, и, однако, под кистью
художника их лица утратили таинственную слабость человеческих
лиц. Эти физиономии, даже самые безвольные, были отшлифованы,
как изделия из фаянса: тщетно искал я в них следы родства с
деревьями, с животными, с миром земли или воды. Я понимал, что
при жизни им не обязательно было иметь такие лица. Но, готовясь
перейти в бессмертие, они вверили себя именитым художникам,
чтобы те деликатно подвергли их лица тому же углублению,
бурению, ирригации, посредством которых сами они изменили море
и поля вокруг Бувиля. Так с помощью Ренода и Бордюрена они
подчинили Природу -- вовне и в самих себе. На этих темных
полотнах передо мной представал человек, переосмысленный
человеком, и в качестве единственного его украшения -- лучшее
завоевание человечества: букет Прав Человека и Гражданина. Без
всякой задней мысли я восхищался царством человеческим.
Вошли господин с дамой. Они были в трауре и старались
казаться незаметными. Потрясенные, они застыли на пороге зала,
господин машинально обнажил голову.
-- Вот это да! -- взволнованно произнесла дама.
Господин первым обрел хладнокровие.
-- Целая эпоха, -- почтительно произнес он.
-- Да, -- сказала дама, -- эпоха моей бабушки.
Они сделали несколько шагов и встретились взглядом с Жаном
Парротеном. Дама разинула рот, но муж ее не был гордецом: вид у
него стал приниженный, на него, наверно, не раз устремляли
устрашающие взгляды и выпроваживали за дверь. Он тихонько
потянул жену за рукав.
-- Посмотри вот на этого, -- сказал он.
Улыбка Реми Парротена всегда ободряла униженных. Женщина
подошла и старательно прочитала:
"Портрет Реми Парротена, профессора Медицинской школы в
Париже, родившегося в Бувиле в 1849 году, кисти Ренода".
-- Парротен, член Академии наук, -- сказал ее муж, --
написан членом Французской академии Ренода. Это сама История!
Дама кивнула головой, потом поглядела на Великого
Наставника.
-- Как он хорош! -- сказала она. -- Какое у него умное
лицо.
Муж широким жестом обвел зал.
-- Это все они и создали Бувиль, -- просто сказал он.
-- Хорошо, что их всех соединили здесь, -- сказала
растроганная дама.
Мы были трое рядовых, маневрировавших, как на плацу, в
этом громадном зале. Муж, который из почтительности беззвучно
посмеивался, кинул на меня беспокойный взгляд и внезапно
перестал смеяться. Я отвернулся и подошел к портрету Оливье
Блевиня. Тихая радость завладела мной -- точно, я не ошибся.
Вот умора!
Женщина подошла ближе ко мне.
-- Гастон, -- позвала она, внезапно расхрабрившись. -- Иди
же сюда.
Муж подошел.
-- Послушай, -- сказала она, -- ведь это его именем
названа улица -- улица Оливье Блевиня. Помнишь, маленькая такая
улочка, она идет вверх по Зеленому Холму возле самого
Жукстебувиля. -- И, помолчав, добавила: -- Видно, он был
человек с характером.
-- Да уж надо думать, не давал спуску смутьянам.
Фраза была обращена ко мне. Господин покосился на меня
краешком глаза и засмеялся на сей раз громче, с самодовольным и
требовательным видом, точно сам он и был Оливье Блевинь.
Оливье Блевинь не смеялся. Он нацелил в нас свою
перекошенную челюсть, кадык его выдавался вперед. Настала
минута молчания и экстаза.
-- Кажется, вот-вот шевельнется, -- сказала дама.
-- Это был крупный торговец хлопком, -- с готовностью
пояснил муж. -- А потом он занялся политикой, стал депутатом.
Я это знал. Два года назад я навел о нем справки в
"Кратком словаре великих людей Бувиля" аббата Морелле. И
переписал посвященную ему статью.
"Блевинь, Оливье-Марсиаль, сын предыдущего, родился и умер
в Бувиле (1849 -- 1908), закончил юридический факультет в
Париже, в 1872 году получил звание лиценциата. Глубоко
потрясенный восстанием коммунаров, которое принудило его, как и
многих других, укрыться в Версале под защиту Национального
Собрания, он еще в том возрасте, когда молодые люди помышляют
об одних удовольствиях, дал себе клятву "посвятить жизнь
восстановлению Порядка". Он сдержал слово -- возвратившись в
наш город, он основал известный "Клуб Друзей Порядка", где в
течение долгих лет каждый вечер собирались крупнейшие
коммерсанты и судовладельцы Бувиля.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66
излишних размышлений, привлекать его внимание к горестным
обстоятельствам действительности, к тому, что он когда-нибудь
умрет, к страданиям других людей. Наверняка на смертном одре, в
тот час, когда со времен Сократа принято произносить
какие-нибудь возвышенные слова, он сказал жене то же, что один
из моих дядьев сказал своей, которая двенадцать ночей подряд не
отходила от его постели: "Тебя, Тереза, я не благодарю, ты
просто исполнила свой долг". Перед человеком, который дошел до
таких высот, нельзя не снять шляпу.
Глаза Парротена, на которые я изумленно взирал, указывали
мне на дверь. Но я не уходил, я сознательно решил проявить
бестактность. Когда-то мне пришлось в Эскуриале подолгу
рассматривать один из портретов Филиппа II, и я знал, что, если
вглядеться в лицо, которое пылает сознанием права, через
некоторое время пламя выгорает и остается пепел -- вот этот-то
пепел меня и интересовал.
Парротен сопротивлялся долго. Но вдруг глаза его погасли,
картина потускнела. И что осталось? Два слепых глаза, узкий,
как сдохшая змея, рот и щеки. Бледные круглые детские щеки --
они выставили себя на полотне во всей своей красе. Служащие АСБ
и не подозревали об их существовании: им никогда не приходилось
подолгу задерживаться в кабинете Парротена. Входя, они как на
стену наталкивались на этот грозный взгляд. Он то и прикрывал
щеки -- белые и дряблые. Сколько лет понадобилось жене
Парротена, чтобы их разглядеть? Два года? Пять лет? Представляю
себе, как однажды, когда муж спал с ней рядом и луч луны играл
на его носу или когда он с натугой переваривал пищу в жаркий
полдень, откинувшись в кресле и прикрыв глаза, а солнечное
пятно легло на его подбородок, она отважилась взглянуть ему в
лицо, и вся эта плоть предстала перед ней без защиты: отечная,
слюнявая, чем-то непристойная. Без сомнения, с этого самого дня
мадам Парротен взяла бразды правления в свои руки.
Отступив на несколько шагов, я охватил общим взглядом всех
этих великих мужей -- Пакома, президента Эбера, двух
Парротенов, генерала Обри. Они носили цилиндры, по воскресеньям
на улице Турнебрид встречали жену мэра мадам Грасьен, которой
во сне явилась Святая Цицелия. Они приветствовали ее
церемонными поклонами, секрет которых ныне утерян.
Их изобразили необыкновенно точно, и, однако, под кистью
художника их лица утратили таинственную слабость человеческих
лиц. Эти физиономии, даже самые безвольные, были отшлифованы,
как изделия из фаянса: тщетно искал я в них следы родства с
деревьями, с животными, с миром земли или воды. Я понимал, что
при жизни им не обязательно было иметь такие лица. Но, готовясь
перейти в бессмертие, они вверили себя именитым художникам,
чтобы те деликатно подвергли их лица тому же углублению,
бурению, ирригации, посредством которых сами они изменили море
и поля вокруг Бувиля. Так с помощью Ренода и Бордюрена они
подчинили Природу -- вовне и в самих себе. На этих темных
полотнах передо мной представал человек, переосмысленный
человеком, и в качестве единственного его украшения -- лучшее
завоевание человечества: букет Прав Человека и Гражданина. Без
всякой задней мысли я восхищался царством человеческим.
Вошли господин с дамой. Они были в трауре и старались
казаться незаметными. Потрясенные, они застыли на пороге зала,
господин машинально обнажил голову.
-- Вот это да! -- взволнованно произнесла дама.
Господин первым обрел хладнокровие.
-- Целая эпоха, -- почтительно произнес он.
-- Да, -- сказала дама, -- эпоха моей бабушки.
Они сделали несколько шагов и встретились взглядом с Жаном
Парротеном. Дама разинула рот, но муж ее не был гордецом: вид у
него стал приниженный, на него, наверно, не раз устремляли
устрашающие взгляды и выпроваживали за дверь. Он тихонько
потянул жену за рукав.
-- Посмотри вот на этого, -- сказал он.
Улыбка Реми Парротена всегда ободряла униженных. Женщина
подошла и старательно прочитала:
"Портрет Реми Парротена, профессора Медицинской школы в
Париже, родившегося в Бувиле в 1849 году, кисти Ренода".
-- Парротен, член Академии наук, -- сказал ее муж, --
написан членом Французской академии Ренода. Это сама История!
Дама кивнула головой, потом поглядела на Великого
Наставника.
-- Как он хорош! -- сказала она. -- Какое у него умное
лицо.
Муж широким жестом обвел зал.
-- Это все они и создали Бувиль, -- просто сказал он.
-- Хорошо, что их всех соединили здесь, -- сказала
растроганная дама.
Мы были трое рядовых, маневрировавших, как на плацу, в
этом громадном зале. Муж, который из почтительности беззвучно
посмеивался, кинул на меня беспокойный взгляд и внезапно
перестал смеяться. Я отвернулся и подошел к портрету Оливье
Блевиня. Тихая радость завладела мной -- точно, я не ошибся.
Вот умора!
Женщина подошла ближе ко мне.
-- Гастон, -- позвала она, внезапно расхрабрившись. -- Иди
же сюда.
Муж подошел.
-- Послушай, -- сказала она, -- ведь это его именем
названа улица -- улица Оливье Блевиня. Помнишь, маленькая такая
улочка, она идет вверх по Зеленому Холму возле самого
Жукстебувиля. -- И, помолчав, добавила: -- Видно, он был
человек с характером.
-- Да уж надо думать, не давал спуску смутьянам.
Фраза была обращена ко мне. Господин покосился на меня
краешком глаза и засмеялся на сей раз громче, с самодовольным и
требовательным видом, точно сам он и был Оливье Блевинь.
Оливье Блевинь не смеялся. Он нацелил в нас свою
перекошенную челюсть, кадык его выдавался вперед. Настала
минута молчания и экстаза.
-- Кажется, вот-вот шевельнется, -- сказала дама.
-- Это был крупный торговец хлопком, -- с готовностью
пояснил муж. -- А потом он занялся политикой, стал депутатом.
Я это знал. Два года назад я навел о нем справки в
"Кратком словаре великих людей Бувиля" аббата Морелле. И
переписал посвященную ему статью.
"Блевинь, Оливье-Марсиаль, сын предыдущего, родился и умер
в Бувиле (1849 -- 1908), закончил юридический факультет в
Париже, в 1872 году получил звание лиценциата. Глубоко
потрясенный восстанием коммунаров, которое принудило его, как и
многих других, укрыться в Версале под защиту Национального
Собрания, он еще в том возрасте, когда молодые люди помышляют
об одних удовольствиях, дал себе клятву "посвятить жизнь
восстановлению Порядка". Он сдержал слово -- возвратившись в
наш город, он основал известный "Клуб Друзей Порядка", где в
течение долгих лет каждый вечер собирались крупнейшие
коммерсанты и судовладельцы Бувиля.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66