На ночном столике у ее
кровати, как всегда, лежит том "Истории Франции" Мишле. Над
кроватью -- теперь я это рассмотрел -- она повесила фотографию,
одну-единственную, репродукцию портрета Эмилии Бронте,
написанного братом писательницы.
Анни возвращается и говорит напрямик:
-- А теперь рассказывай о себе.
И снова исчезает в ванной. Вот это я помню, несмотря на
свою плохую память: она всегда задавала прямые вопросы, которые
меня весьма смущали, потому что в них чувствовался, с одной
стороны, искренний интерес, с другой -- желание поскорее
покончить с темой. Во всяком случае, после этого вопроса
сомнений уже не остается -- ей что-то от меня надо. Это все еще
только подступы: отмести то, что может помешать, окончательно
уладить второстепенные вопросы ("Теперь рассказывай о себе").
После этого о себе заговорит она. И мне вдруг совершенно
расхотелось что бы то ни было ей рассказывать. К чему? Тошнота,
страх, существование... Пусть лучше все это останется при мне.
-- Ну же, поторапливайся, -- кричит она из-за перегородки.
-- Она возвращается с чайником в руках. -- Ты живешь в Париже?
-- Я живу в Бувиле.
-- В Бувиле? Почему вдруг? Ты, надеюсь, не женился?
-- Женился? -- Я так и подпрыгнул.
Мне очень льстит, что Анни могла прийти в голову такая
мысль. Я от нее этого не скрываю.
-- Что за чушь! Это из тех натуралистических фантазий, за
которые ты меня когда-то укоряла. Помнишь, когда я воображал
тебя вдовой с двумя сыновьями. И рассказывал тебе всякие
истории о том, что с нами будет. Ты терпеть их не могла.
-- А тебе это нравилось, -- говорит она без всякого
смущения. -- Ты рассказывал их, чтобы самоутвердиться. Впрочем,
на словах ты негодуешь, но с тебя станется втихомолку жениться.
Ты целый год с негодованием твердил, что ни за что не пойдешь
на "Императорские фиалки". А потом я однажды заболела, и ты
один пошел смотреть фильм в кинотеатре по соседству.
-- Я живу в Бувиле, -- с достоинством говорю я, -- потому
что пишу книгу о маркизе де Рольбоне.
Анни смотрит на меня, усердно выказывая
заинтересованность.
-- Маркиз де Рольбон? Который жил в XVIII веке?
-- Да.
-- Правда, ты мне о нем рассказывал, -- уклончиво говорит
она. -- Значит, это исторический труд?
--Да.
-- А-а!
Если она задаст мне хотя бы один вопрос, я расскажу ей
все. Но она ни о чем больше не спрашивает. Несомненно, считает,
что того, что она узнала обо мне, вполне достаточно. Анни
прекрасно умеет слушать, но только тогда, когда хочет. Я смотрю
на нее -- она опустила глаза, она думает о том, что мне сейчас
господин де Грассен говорил, что в Париже варят очень крепкий
начать ее расспрашивать? Думаю, ей это ни к чему. Она
заговорит, когда сочтет нужным. Сердце у меня громко стучит.
-- А я изменилась, -- внезапно говорит она.
Вот и начало. Но она умолкла. Она разливает чай в белые
фарфоровые чашки. Она ждет ответа -- значит, надо что-то
сказать. Но не первые попавшиеся слова, а именно то, чего она
ждет. Я полон терзаний. Верно ли, что она изменилась? Ну да,
она потолстела, вид у нее усталый, но она, конечно, имеет в
виду другое.
-- Не знаю. Не нахожу. Ты смеешься, как прежде, как
прежде, подходишь и кладешь руки мне на плечи, как прежде,
любишь рассуждать вслух. Ты все так же читаешь "Историю" Мишле.
Ну, и многое другое...
Например, то, что для нее очень важна моя непреходящая
сущность и ей совершенно безразлично, что со мной может
случиться в жизни, и еще этот забавный наигрыш, педантичный и в
то же время очаровательный, и то, как, с первой минуты
отбрасывая заученные формулы вежливости, изъявления дружелюбия,
-- все, что облегчает людям общение, она вынуждает своих
собеседников непрестанно импровизировать.
Она пожимает плечами.
-- Нет, я изменилась, -- сухо говорит она, -- изменилась
полностью. Я стала совершенно другим человеком. И думала, ты
заметишь это с первого взгляда. А ты мне толкуешь об "Истории"
Мишле. -- Она становится прямо передо мной. -- Поглядим, так ли
этот человек умен, как он воображает. Ну-ка, угадай, в чем я
изменилась.
Я мнусь. Она притоптывает ногой, пока еще улыбаясь, но
явно начиная раздражаться.
-- Было у меня одно свойство, которое когда-то тебя
мучило. Так, по крайней мере, ты утверждал. А теперь все, было
да сплыло. Ты должен был это заметить. Разве ты не чувствуешь
себя сейчас уверенней в моем присутствии?
Я не решаюсь сказать: нет, не чувствую; я совсем, как
прежде, сижу на кончике стула и весь поглощен тем, чтобы не
угодить в какую-нибудь западню и не вызвать необъяснимых для
меня вспышек гнева.
Она снова села.
-- Ну так вот, -- говорит она, убежденно кивая головой, --
раз ты не понимаешь, значит, ты очень многое забыл. Даже
больше, чем я думала. Ну вот хотя бы, помнишь свои прежние
грехи? Ты приходил, говорил, уходил -- и все невпопад.
Представь, что все осталось, как было: ты вошел бы, на стенах
висели бы маски и шали, я сидела бы на постели и сказала бы
тебе (она запрокидывает голову и, раздувая ноздри, театрально
произносит, словно потешаясь над самой собой): "Ну, чего ты
ждешь? Садись". -- И само собой, я бы ни в коем случае не
предупредила тебя: -- "Только не в кресло у окна".
-- Ты подстраивала мне ловушки.
-- Это были не ловушки... И конечно, ты -- ты бы
непременно направился прямехонько к креслу.
-- И что бы со мной случилось? -- спрашиваю я,
оборачиваясь и с любопытством разглядывая кресло.
Вид у него самый обыкновенный, слащаво-уютный и удобный.
-- Неприятности, -- кратко отвечает Анни.
Я не расспрашиваю -- Анни всегда окружала себя
разнообразными табу.
-- По-моему, я кое о чем догадываюсь, -- говорю я. -- Хотя
это было бы очень странно. Постой, дай сообразить. В самом
деле, комната эта совсем пустая. Согласись -- это я заметил
сразу же. Ну так вот, я вошел бы и впрямь увидел бы на стенах
маски, шали и все прочее. Гостиница всегда кончалась у твоих
дверей. Твой номер -- это был уже другой мир... Ты бы не пошла
мне открывать. Ты сидела бы, забившись в угол, может, даже
прямо на полу, на красном ковре, который ты всюду с собой
возила, и глядела бы на меня беспощадным взглядом, ожидая... Не
успел бы я сказать слово, сделать движение, отдышаться, как ты
начала бы хмуриться и я сразу почувствовал бы, что провинился,
сам не знаю в чем. Потом с каждой минутой мои оплошности
множились бы и я был бы кругом виноват...
-- Сколько раз так бывало?
-- Сотни раз.
-- Не меньше! Может, с тех пор ты поумнел, стал
проницательней?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66
кровати, как всегда, лежит том "Истории Франции" Мишле. Над
кроватью -- теперь я это рассмотрел -- она повесила фотографию,
одну-единственную, репродукцию портрета Эмилии Бронте,
написанного братом писательницы.
Анни возвращается и говорит напрямик:
-- А теперь рассказывай о себе.
И снова исчезает в ванной. Вот это я помню, несмотря на
свою плохую память: она всегда задавала прямые вопросы, которые
меня весьма смущали, потому что в них чувствовался, с одной
стороны, искренний интерес, с другой -- желание поскорее
покончить с темой. Во всяком случае, после этого вопроса
сомнений уже не остается -- ей что-то от меня надо. Это все еще
только подступы: отмести то, что может помешать, окончательно
уладить второстепенные вопросы ("Теперь рассказывай о себе").
После этого о себе заговорит она. И мне вдруг совершенно
расхотелось что бы то ни было ей рассказывать. К чему? Тошнота,
страх, существование... Пусть лучше все это останется при мне.
-- Ну же, поторапливайся, -- кричит она из-за перегородки.
-- Она возвращается с чайником в руках. -- Ты живешь в Париже?
-- Я живу в Бувиле.
-- В Бувиле? Почему вдруг? Ты, надеюсь, не женился?
-- Женился? -- Я так и подпрыгнул.
Мне очень льстит, что Анни могла прийти в голову такая
мысль. Я от нее этого не скрываю.
-- Что за чушь! Это из тех натуралистических фантазий, за
которые ты меня когда-то укоряла. Помнишь, когда я воображал
тебя вдовой с двумя сыновьями. И рассказывал тебе всякие
истории о том, что с нами будет. Ты терпеть их не могла.
-- А тебе это нравилось, -- говорит она без всякого
смущения. -- Ты рассказывал их, чтобы самоутвердиться. Впрочем,
на словах ты негодуешь, но с тебя станется втихомолку жениться.
Ты целый год с негодованием твердил, что ни за что не пойдешь
на "Императорские фиалки". А потом я однажды заболела, и ты
один пошел смотреть фильм в кинотеатре по соседству.
-- Я живу в Бувиле, -- с достоинством говорю я, -- потому
что пишу книгу о маркизе де Рольбоне.
Анни смотрит на меня, усердно выказывая
заинтересованность.
-- Маркиз де Рольбон? Который жил в XVIII веке?
-- Да.
-- Правда, ты мне о нем рассказывал, -- уклончиво говорит
она. -- Значит, это исторический труд?
--Да.
-- А-а!
Если она задаст мне хотя бы один вопрос, я расскажу ей
все. Но она ни о чем больше не спрашивает. Несомненно, считает,
что того, что она узнала обо мне, вполне достаточно. Анни
прекрасно умеет слушать, но только тогда, когда хочет. Я смотрю
на нее -- она опустила глаза, она думает о том, что мне сейчас
господин де Грассен говорил, что в Париже варят очень крепкий
начать ее расспрашивать? Думаю, ей это ни к чему. Она
заговорит, когда сочтет нужным. Сердце у меня громко стучит.
-- А я изменилась, -- внезапно говорит она.
Вот и начало. Но она умолкла. Она разливает чай в белые
фарфоровые чашки. Она ждет ответа -- значит, надо что-то
сказать. Но не первые попавшиеся слова, а именно то, чего она
ждет. Я полон терзаний. Верно ли, что она изменилась? Ну да,
она потолстела, вид у нее усталый, но она, конечно, имеет в
виду другое.
-- Не знаю. Не нахожу. Ты смеешься, как прежде, как
прежде, подходишь и кладешь руки мне на плечи, как прежде,
любишь рассуждать вслух. Ты все так же читаешь "Историю" Мишле.
Ну, и многое другое...
Например, то, что для нее очень важна моя непреходящая
сущность и ей совершенно безразлично, что со мной может
случиться в жизни, и еще этот забавный наигрыш, педантичный и в
то же время очаровательный, и то, как, с первой минуты
отбрасывая заученные формулы вежливости, изъявления дружелюбия,
-- все, что облегчает людям общение, она вынуждает своих
собеседников непрестанно импровизировать.
Она пожимает плечами.
-- Нет, я изменилась, -- сухо говорит она, -- изменилась
полностью. Я стала совершенно другим человеком. И думала, ты
заметишь это с первого взгляда. А ты мне толкуешь об "Истории"
Мишле. -- Она становится прямо передо мной. -- Поглядим, так ли
этот человек умен, как он воображает. Ну-ка, угадай, в чем я
изменилась.
Я мнусь. Она притоптывает ногой, пока еще улыбаясь, но
явно начиная раздражаться.
-- Было у меня одно свойство, которое когда-то тебя
мучило. Так, по крайней мере, ты утверждал. А теперь все, было
да сплыло. Ты должен был это заметить. Разве ты не чувствуешь
себя сейчас уверенней в моем присутствии?
Я не решаюсь сказать: нет, не чувствую; я совсем, как
прежде, сижу на кончике стула и весь поглощен тем, чтобы не
угодить в какую-нибудь западню и не вызвать необъяснимых для
меня вспышек гнева.
Она снова села.
-- Ну так вот, -- говорит она, убежденно кивая головой, --
раз ты не понимаешь, значит, ты очень многое забыл. Даже
больше, чем я думала. Ну вот хотя бы, помнишь свои прежние
грехи? Ты приходил, говорил, уходил -- и все невпопад.
Представь, что все осталось, как было: ты вошел бы, на стенах
висели бы маски и шали, я сидела бы на постели и сказала бы
тебе (она запрокидывает голову и, раздувая ноздри, театрально
произносит, словно потешаясь над самой собой): "Ну, чего ты
ждешь? Садись". -- И само собой, я бы ни в коем случае не
предупредила тебя: -- "Только не в кресло у окна".
-- Ты подстраивала мне ловушки.
-- Это были не ловушки... И конечно, ты -- ты бы
непременно направился прямехонько к креслу.
-- И что бы со мной случилось? -- спрашиваю я,
оборачиваясь и с любопытством разглядывая кресло.
Вид у него самый обыкновенный, слащаво-уютный и удобный.
-- Неприятности, -- кратко отвечает Анни.
Я не расспрашиваю -- Анни всегда окружала себя
разнообразными табу.
-- По-моему, я кое о чем догадываюсь, -- говорю я. -- Хотя
это было бы очень странно. Постой, дай сообразить. В самом
деле, комната эта совсем пустая. Согласись -- это я заметил
сразу же. Ну так вот, я вошел бы и впрямь увидел бы на стенах
маски, шали и все прочее. Гостиница всегда кончалась у твоих
дверей. Твой номер -- это был уже другой мир... Ты бы не пошла
мне открывать. Ты сидела бы, забившись в угол, может, даже
прямо на полу, на красном ковре, который ты всюду с собой
возила, и глядела бы на меня беспощадным взглядом, ожидая... Не
успел бы я сказать слово, сделать движение, отдышаться, как ты
начала бы хмуриться и я сразу почувствовал бы, что провинился,
сам не знаю в чем. Потом с каждой минутой мои оплошности
множились бы и я был бы кругом виноват...
-- Сколько раз так бывало?
-- Сотни раз.
-- Не меньше! Может, с тех пор ты поумнел, стал
проницательней?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66