В своем плутовстве он искренен, непосредствен,
воистину великодушен и так же чистосердечен, как в своей любви
к добродетели. Предав своих друзей и благодетелей, он со всей
серьезностью обращает свои взоры к происшедшему, чтобы извлечь
из него мораль. Он считает, что не имеет никаких прав на
других, а другие на него, и дары, которые ему подносит жизнь,
не заслужены им, но зато безвозмездны. Он страстно увлекается
всем и так же легко ко всему остывает. А все его письма и труды
писал вовсе не он -- он заказывал их наемному писаке.
Только если я стану все это воображать, мне впору писать о
маркизе Рольбоне роман.
11 часов вечера
Поужинал в "Приюте путейцев". Хозяйка оказалась на месте,
пришлось с ней переспать; но это была с моей стороны чистейшая
любезность. Она мне чем-то неприятна: слишком белая и пахнет
новорожденным. В порыве страсти она прижимала мою голову к
своей груди -- она считает, что так надо. Мои пальцы вяло
копошились под одеялом, потом рука отяжелела. Я подумал о
маркизе де Рольбоне -- в конце концов, что мне мешает написать
о нем роман? Рука скользнула вдоль бедра хозяйки, и я вдруг
увидел маленький сад, заросший приземистыми, широкими
деревьями, а с них свисали огромные, покрытые волосками листья.
И всюду кишели муравьи, сороконожки и моль. Были тут животные
еще более отвратительные: тело их состояло из ломтика
поджаренного хлеба -- из таких делают канапе с голубями,
двигались они боком, переступая на крабьих клешнях. Листья были
черным-черны от всех этих насекомых. Позади кактусов и опунций
стоящая в городском парке Велледа указывала пальцем на свои
половые органы. "Этот сад воняет блевотиной!" -- крикнул я.
-- Я не хотела вас будить, -- сказала хозяйка, -- но
складка простыни натирает мне ягодицы, и потом мне пора сойти
вниз, обслужить клиентов с парижского поезда.
Канун поста
Я высек Мориса Барреса. Нас было трое солдат, и у одного
из нас посередине лица -- дыра. Морис Баррес подошел к нам и
сказал: "Молодцы" -- и каждому дал по букетику фиалок. "А я не
знаю, куда его девать", -- сказал солдат с дырявым лицом. И
тогда Морис Баррес сказал: "Сунь его в дырку в своей голове".
"Я суну его тебе в задницу", -- ответил солдат. И мы положили
Мориса Барреса лицом вниз и стали стаскивать с него штаны. Под
штанами у него оказалась кардинальская мантия. Мы задрали
мантию, а Морис Баррес стал кричать: "Осторожней! У меня брюки
со штрипками". Но мы высекли его до крови и лепестками фиалок
выложили на его заду голову Деруледа.
С некоторых пор я слишком часто запоминаю свои сны. И как
видно, во сне беспокойно мечусь на постели -- по утрам одеяло
всегда валяется на полу. Сегодня канун поста, но для Бувиля
этот день мало что значит: во всем городе едва наберется сотня
человек, которые рядятся в карнавальные костюмы.
Когда я спускался по лестнице, меня окликнула хозяйка:
-- Вам письмо.
Письмо. Последнее письмо я получил в мае прошлого года от
хранителя руанской библиотеки. Хозяйка ведет меня в свой
кабинет и протягивает длинный конверт, желтый и пухлый, --
письмо от Анни. Вот уже пять лет я не имею от нее известий.
Письмо было отправлено по моему старому парижскому адресу, на
нем штемпель от первого февраля.
Выхожу из отеля на улицу -- в руке у меня конверт, я не
решаюсь его открыть. Анни пишет все на той же почтовой бумаге.
Интересно, покупает ли она ее, как и раньше, в писчебумажном
магазинчике на Пиккадилли? Наверно, она сохранила свою прежнюю
прическу, думаю я, свои густые белокурые волосы, которые не
хотела стричь. И наверно, ведет терпеливую борьбу перед
зеркалами, чтобы сохранить свое лицо, и не из кокетства, не из
боязни постареть -- просто она хочет остаться такой, какая она
есть, точь-в-точь такой же. Может, это мне и нравилось в ней
больше всего -- властная, неумолимая верность малейшей черточке
своего облика.
Буквы адреса, выведенные твердым почерком фиолетовыми
чернилами (и чернилами она пользуется прежними), все еще слегка
поблескивают.
"Мсье Антуану Рокантену".
Как я люблю читать свое имя на этих конвертах. Сквозь
туман проступила одна из ее улыбок, я увидел ее глаза,
склоненную голову: когда я сидел, она с улыбкой становилась
передо мной. Моя голова оказывалась на уровне ее талии, Анни
вытягивала руки, хватала меня за плечи и встряхивала.
Конверт тяжелый, в письме, должно быть, не меньше шести
страниц. Каракули моей бывшей консьержки наползают сверху на
прекрасный почерк.
"Отель "Прентания" -- Бувиль"
Эти крохотные буквы совсем без блеска. Распечатав конверт,
я от разочарования молодею на шесть лет.
"Не понимаю, как у Анни получаются такие разбухшие
конверты, -- внутри в них никогда ничего нет".
Сто раз я повторял эту фразу весной 1924 года, пытаясь с
трудом, как сегодня, отлепить от подкладки конверта клочок
бумаги в клетку. Подкладка конверта -- темно-зеленое
великолепие, усеянное золотыми звездами, -- похожа на плотную,
накрахмаленную ткань. Она одна составляет три четверти веса
всего конверта.
Анни написала карандашом:
"Через несколько дней буду проездом в Париже. Приходи ко
мне в отель "Испания" 20 февраля. Прошу тебя (слова "прошу
тебя" надписаны над строкой и соединены забавной спиралью со
словами "ко мне"). Мне НЕОБХОДИМО с тобой увидеться.
Анни".
В Мекнесе, в Танжере, бывало, я вечером приду к себе и на
кровати нахожу записку: "Хочу тебя видеть немедленно". Бегу,
Анни открывает мне дверь, удивленно вздернув брови: ей больше
нечего мне сказать, ее даже немного злит, что я пришел. Пойду и
теперь. Быть может, она откажется меня принять. А может, портье
в отеле мне скажет: "Особа с таким именем у нас не
останавливалась". Впрочем, вряд ли она так поступит. Зато через
неделю она может написать мне, что передумала.
Люди сейчас на службе. В воздухе чувствуется заурядный
канун поста. На улице Инвалидов Войны, как всегда к дождю,
резко пахнет сырым деревом. Не люблю эти странные дни: в
кинотеатрах утренние сеансы, у школьников каникулы; на улицах
смутное подобие праздника, оно требует к себе внимания, но
стоит в него вглядеться, оно тает.
Конечно, я увижусь с Анни, но не могу сказать, что мысль о
предстоящей встрече меня радует. С тех пор как я получил ее
письмо, я как неприкаянный. По счастью, сейчас уже полдень; я
не голоден, но пойду поем, чтобы убить время. Захожу к Камилю
на улице Часовщиков.
Это крошечное заведение, здесь всю ночь напролет подают
кислую капусту или рагу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66
воистину великодушен и так же чистосердечен, как в своей любви
к добродетели. Предав своих друзей и благодетелей, он со всей
серьезностью обращает свои взоры к происшедшему, чтобы извлечь
из него мораль. Он считает, что не имеет никаких прав на
других, а другие на него, и дары, которые ему подносит жизнь,
не заслужены им, но зато безвозмездны. Он страстно увлекается
всем и так же легко ко всему остывает. А все его письма и труды
писал вовсе не он -- он заказывал их наемному писаке.
Только если я стану все это воображать, мне впору писать о
маркизе Рольбоне роман.
11 часов вечера
Поужинал в "Приюте путейцев". Хозяйка оказалась на месте,
пришлось с ней переспать; но это была с моей стороны чистейшая
любезность. Она мне чем-то неприятна: слишком белая и пахнет
новорожденным. В порыве страсти она прижимала мою голову к
своей груди -- она считает, что так надо. Мои пальцы вяло
копошились под одеялом, потом рука отяжелела. Я подумал о
маркизе де Рольбоне -- в конце концов, что мне мешает написать
о нем роман? Рука скользнула вдоль бедра хозяйки, и я вдруг
увидел маленький сад, заросший приземистыми, широкими
деревьями, а с них свисали огромные, покрытые волосками листья.
И всюду кишели муравьи, сороконожки и моль. Были тут животные
еще более отвратительные: тело их состояло из ломтика
поджаренного хлеба -- из таких делают канапе с голубями,
двигались они боком, переступая на крабьих клешнях. Листья были
черным-черны от всех этих насекомых. Позади кактусов и опунций
стоящая в городском парке Велледа указывала пальцем на свои
половые органы. "Этот сад воняет блевотиной!" -- крикнул я.
-- Я не хотела вас будить, -- сказала хозяйка, -- но
складка простыни натирает мне ягодицы, и потом мне пора сойти
вниз, обслужить клиентов с парижского поезда.
Канун поста
Я высек Мориса Барреса. Нас было трое солдат, и у одного
из нас посередине лица -- дыра. Морис Баррес подошел к нам и
сказал: "Молодцы" -- и каждому дал по букетику фиалок. "А я не
знаю, куда его девать", -- сказал солдат с дырявым лицом. И
тогда Морис Баррес сказал: "Сунь его в дырку в своей голове".
"Я суну его тебе в задницу", -- ответил солдат. И мы положили
Мориса Барреса лицом вниз и стали стаскивать с него штаны. Под
штанами у него оказалась кардинальская мантия. Мы задрали
мантию, а Морис Баррес стал кричать: "Осторожней! У меня брюки
со штрипками". Но мы высекли его до крови и лепестками фиалок
выложили на его заду голову Деруледа.
С некоторых пор я слишком часто запоминаю свои сны. И как
видно, во сне беспокойно мечусь на постели -- по утрам одеяло
всегда валяется на полу. Сегодня канун поста, но для Бувиля
этот день мало что значит: во всем городе едва наберется сотня
человек, которые рядятся в карнавальные костюмы.
Когда я спускался по лестнице, меня окликнула хозяйка:
-- Вам письмо.
Письмо. Последнее письмо я получил в мае прошлого года от
хранителя руанской библиотеки. Хозяйка ведет меня в свой
кабинет и протягивает длинный конверт, желтый и пухлый, --
письмо от Анни. Вот уже пять лет я не имею от нее известий.
Письмо было отправлено по моему старому парижскому адресу, на
нем штемпель от первого февраля.
Выхожу из отеля на улицу -- в руке у меня конверт, я не
решаюсь его открыть. Анни пишет все на той же почтовой бумаге.
Интересно, покупает ли она ее, как и раньше, в писчебумажном
магазинчике на Пиккадилли? Наверно, она сохранила свою прежнюю
прическу, думаю я, свои густые белокурые волосы, которые не
хотела стричь. И наверно, ведет терпеливую борьбу перед
зеркалами, чтобы сохранить свое лицо, и не из кокетства, не из
боязни постареть -- просто она хочет остаться такой, какая она
есть, точь-в-точь такой же. Может, это мне и нравилось в ней
больше всего -- властная, неумолимая верность малейшей черточке
своего облика.
Буквы адреса, выведенные твердым почерком фиолетовыми
чернилами (и чернилами она пользуется прежними), все еще слегка
поблескивают.
"Мсье Антуану Рокантену".
Как я люблю читать свое имя на этих конвертах. Сквозь
туман проступила одна из ее улыбок, я увидел ее глаза,
склоненную голову: когда я сидел, она с улыбкой становилась
передо мной. Моя голова оказывалась на уровне ее талии, Анни
вытягивала руки, хватала меня за плечи и встряхивала.
Конверт тяжелый, в письме, должно быть, не меньше шести
страниц. Каракули моей бывшей консьержки наползают сверху на
прекрасный почерк.
"Отель "Прентания" -- Бувиль"
Эти крохотные буквы совсем без блеска. Распечатав конверт,
я от разочарования молодею на шесть лет.
"Не понимаю, как у Анни получаются такие разбухшие
конверты, -- внутри в них никогда ничего нет".
Сто раз я повторял эту фразу весной 1924 года, пытаясь с
трудом, как сегодня, отлепить от подкладки конверта клочок
бумаги в клетку. Подкладка конверта -- темно-зеленое
великолепие, усеянное золотыми звездами, -- похожа на плотную,
накрахмаленную ткань. Она одна составляет три четверти веса
всего конверта.
Анни написала карандашом:
"Через несколько дней буду проездом в Париже. Приходи ко
мне в отель "Испания" 20 февраля. Прошу тебя (слова "прошу
тебя" надписаны над строкой и соединены забавной спиралью со
словами "ко мне"). Мне НЕОБХОДИМО с тобой увидеться.
Анни".
В Мекнесе, в Танжере, бывало, я вечером приду к себе и на
кровати нахожу записку: "Хочу тебя видеть немедленно". Бегу,
Анни открывает мне дверь, удивленно вздернув брови: ей больше
нечего мне сказать, ее даже немного злит, что я пришел. Пойду и
теперь. Быть может, она откажется меня принять. А может, портье
в отеле мне скажет: "Особа с таким именем у нас не
останавливалась". Впрочем, вряд ли она так поступит. Зато через
неделю она может написать мне, что передумала.
Люди сейчас на службе. В воздухе чувствуется заурядный
канун поста. На улице Инвалидов Войны, как всегда к дождю,
резко пахнет сырым деревом. Не люблю эти странные дни: в
кинотеатрах утренние сеансы, у школьников каникулы; на улицах
смутное подобие праздника, оно требует к себе внимания, но
стоит в него вглядеться, оно тает.
Конечно, я увижусь с Анни, но не могу сказать, что мысль о
предстоящей встрече меня радует. С тех пор как я получил ее
письмо, я как неприкаянный. По счастью, сейчас уже полдень; я
не голоден, но пойду поем, чтобы убить время. Захожу к Камилю
на улице Часовщиков.
Это крошечное заведение, здесь всю ночь напролет подают
кислую капусту или рагу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66