переходите к нам!
Это было сказано так мило, как будто она приглашала меня перейти из кабинета в гостиную. Очень даже возможно, что она именно так и смотрела на свою миссию, потому что, когда я высказал ей это предположение, она нимало не удивилась и сказала:
– Ну, так что ж! и перейдите!
Тогда я, взяв ее за ручки, сказал: "Ах, боже мой!" – и обещал…
Потом пришел преклонных лет старец и отрекомендовался: – ваш искренний доброжелатель. – Этот начал без обиняков:
– Нельзя так, сударь мой, нельзя-с!
– В чем же я, вашество, провинился?
– Во всем-с. Скверно у нас, гадко, ни на что не похоже – не спорю! Но так… нельзя-с!
Он волновался и беспокоился, хотя не мог сказать, об чем. По-видимому, что-то было для него ясно, только он не понимал, что именно. Оттого он и повторял так настойчиво: нельзя-с! Еще родители его это слово повторяли, и так как для них, действительно, было все ясно, то он думал, что и ему, если он будет одно и то же слово долбить, когда-нибудь будет ясно. Но когда он увидел, что я он ничего не понимает, и я ничего не понимаю, то решился, как говорится, "положить мне в рот".
– Цели не вижу-с! – произнес он, – не вижу цели-с! Все можно-с: и критиковать, и указывать, и предъявлять… но так нельзя-с!
– Ах, вашество!
– Цели нет-с – это главное. Гадко у нас, мерзко-с – это знает всякий! Но надобно иметь в виду цель, а ее-то я и не вижу-с!
– Вашество! да кто же нынче какие-нибудь цели имеет! Живут, как бог пошлет. Прошел день, прошла ночь, а потом опять день да ночь…
– Вы говорите: как бог пошлет? – прекрасно-с! – вот вам и цель-с! Благополучно прошел день, спокойно – и слава богу! И завтра будет день, и послезавтра будет день, а вы – живите! И за границей не лучше живут! Но там – довольны, а мы – недовольны!
Говоря это, старик волновался-волновался и наконец так закашлялся, что я инстинктивно бросился к нему и стал растирать ему грудь.
– Вот видите! – сказал он, успокоиваясь, – начала-то в вас положены добрые! Вы и ближнему помочь готовы, и к старости уважение имеете… отчего же вы не во всем так? Ах, молодой человек, молодой человек! дайте мне слово, что вы исправитесь!
– Но что же я такое…
– Ничего "такого", а просто: так нельзя! – загвоздил он опять, – нельзя так, цели нет! И за границей живут, и у нас живут; там не ропщут, а у нас – ропщут! Почему там не ропщут? – потому что роптать не на что! почему у нас ропщут? – потому что нельзя не роптать! Постойте! кажется, я что-то такое сказал?
– Ничего, вашество, все слава богу!
– Прекрасно. Обещайте же мне…
Но тут опять его пристиг пароксизм кашля. Взрывы следовали за взрывами, а в промежутках он говорил:
– Тридцать лет… кашляю… все вот так… В губернаторах двадцать лет кашлял… теперь в звании сенатора… десять лет кашляю… Что, по-вашему, это значит? А то, мой друг, что я и еще тридцать лет прокашлять могу!
– Дай-то бог! – отозвался я.
– И даже мер особливых не принимаю, потому что – цель вижу! – уверенно продолжал он. – Вижу цель и знаю, что созидаемое мною здание – прочно! А вы цели не видите и строите на песце!.. Нехорошо-с! нельзя-с!
Он встал и долго смотрел мне в глаза, отечески укоризненно покачивая головой.
– Утешь, мой друг, старика! – воскликнул он, простирая ко мне объятия.
Я не выдержал и устремился. Я не понимал, что именно обещаю, но обещал. Он же гладил меня по голове и говорил:
– Всегда я утверждал, что лаской можно из него сделать… все!
После всех пришел дальний родственник (в роде внучатного племянника) и объявил, что он все лето ходил с бабами в лес по ягоды и этим способом успел проследить два важные потрясения. За это он, сверх жалованья, получил сдельно 99 р. 3 к., да черники продал в Рамбове на 3 руб. 87 коп. Да, сверх того, общество поощрения художеств обещало устроить в его пользу подписку.
– Не хотите ли, дяденька, поступить? Но на этот раз я рассердился.
XV
Весь день я раздумывал, каким образом я выполню принятые обязательства, или, лучше сказать, каким способом уклонюсь от их выполнения. Еще недавно мы с Глумовым провели день в окрестностях Петербурга, встретили в лесу статистика, который под видом собирания грибов производил разведки. И так он мне показался нехорош из себя, что при одной мысли о возможности очутиться в роли купальщика или собирателя грибов меня тошнило. Но спрашивается: что же предстоит предпринять, ежели вопрос будет поставлен так: или собирай статистику, или навсегда оставайся в списке неблагонамеренных и езди по кукуевской насыпи?
Понятно, как я обрадовался, когда на другой день утром пришел ко мне Глумов. Он был весел и весь сиял, хотя лицо его несколько побледнело и нос обострился. Очевидно, он прибежал с намерением рассказать мне эпопею своей любви, но я на первых же словах прервал его. Не нынче завтра Выжлятников мог дать мне второе предостережение, а старик и девушка, наверное, уже сию минуту поджидают меня. Что же касается до племянника, то он, конечно, уж доставил куда следует статистический материал. Как теперь быть?
– Бежать надо! – сразу решил Глумов.
– А ты?
– И я заодно. И Фаинушку с собой возьмем… бабочка-то какая! – золото!
– Куда же мы побежим?
– А будем постепенно подвигаться вперед. Сначала по железной дороге поедем, потом на пароход пересядем, потом на тройке поедем или опять по железной дороге. Надоест ехать, остановимся. Провизии с собой возьмем, в деревню этнографическую экскурсию сделаем, молока, черного хлеба купим, станем песни, былины записывать; если найдем слепенького кобзаря – в Петербург напоказ привезем.
– Чудак! это прежде былины-то по деревням собирали, а нынче за такое дело руки к лопаткам и марш в холодную!
– А ежели всех постигает такая участь, так и мы от миру не прочь. Я уж Фаинушку спрашивал: пойдешь ты за мною в народ? – Хоть на край света! говорит. Для науки, любезный друг, и в холодной посидеть можно!
– Вот, Глумов, тебе об деле говорят, а ты все шутки шутишь!
– Нимало не шучу. Говорю тебе: бежать надо – и бежим. Ждать здесь нечего. Спасать шкуру я согласен, но украшать или приспосабливать ее – слуга покорный! А я же кстати и весточку тебе такую принес, что как раз к нашему побегу подходит. Представь себе, ведь Онуфрий-то целых полмиллиона на университет отвалил.
– На сибирский?
– Нет, новый хочет взбодрить, в новых землях. В Самарканде или в Маргелане – еще не решили.
– А про кафедру митирогнозии для Очищенного не забыл?
– Помилуй, Онуфрий сам именно ее и имел в виду. При сношениях с инородцами нет, говорит, этой науки полезнее.
– То-то будет рад почтенный старичок!
– Мы, любезный друг, и об Редеде вспомнили. Так как, по нынешним обстоятельствам, потребности в политической экономии не предвидится, то он науку о распространении московских плисов и миткалей будет в новом университете читать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130
Это было сказано так мило, как будто она приглашала меня перейти из кабинета в гостиную. Очень даже возможно, что она именно так и смотрела на свою миссию, потому что, когда я высказал ей это предположение, она нимало не удивилась и сказала:
– Ну, так что ж! и перейдите!
Тогда я, взяв ее за ручки, сказал: "Ах, боже мой!" – и обещал…
Потом пришел преклонных лет старец и отрекомендовался: – ваш искренний доброжелатель. – Этот начал без обиняков:
– Нельзя так, сударь мой, нельзя-с!
– В чем же я, вашество, провинился?
– Во всем-с. Скверно у нас, гадко, ни на что не похоже – не спорю! Но так… нельзя-с!
Он волновался и беспокоился, хотя не мог сказать, об чем. По-видимому, что-то было для него ясно, только он не понимал, что именно. Оттого он и повторял так настойчиво: нельзя-с! Еще родители его это слово повторяли, и так как для них, действительно, было все ясно, то он думал, что и ему, если он будет одно и то же слово долбить, когда-нибудь будет ясно. Но когда он увидел, что я он ничего не понимает, и я ничего не понимаю, то решился, как говорится, "положить мне в рот".
– Цели не вижу-с! – произнес он, – не вижу цели-с! Все можно-с: и критиковать, и указывать, и предъявлять… но так нельзя-с!
– Ах, вашество!
– Цели нет-с – это главное. Гадко у нас, мерзко-с – это знает всякий! Но надобно иметь в виду цель, а ее-то я и не вижу-с!
– Вашество! да кто же нынче какие-нибудь цели имеет! Живут, как бог пошлет. Прошел день, прошла ночь, а потом опять день да ночь…
– Вы говорите: как бог пошлет? – прекрасно-с! – вот вам и цель-с! Благополучно прошел день, спокойно – и слава богу! И завтра будет день, и послезавтра будет день, а вы – живите! И за границей не лучше живут! Но там – довольны, а мы – недовольны!
Говоря это, старик волновался-волновался и наконец так закашлялся, что я инстинктивно бросился к нему и стал растирать ему грудь.
– Вот видите! – сказал он, успокоиваясь, – начала-то в вас положены добрые! Вы и ближнему помочь готовы, и к старости уважение имеете… отчего же вы не во всем так? Ах, молодой человек, молодой человек! дайте мне слово, что вы исправитесь!
– Но что же я такое…
– Ничего "такого", а просто: так нельзя! – загвоздил он опять, – нельзя так, цели нет! И за границей живут, и у нас живут; там не ропщут, а у нас – ропщут! Почему там не ропщут? – потому что роптать не на что! почему у нас ропщут? – потому что нельзя не роптать! Постойте! кажется, я что-то такое сказал?
– Ничего, вашество, все слава богу!
– Прекрасно. Обещайте же мне…
Но тут опять его пристиг пароксизм кашля. Взрывы следовали за взрывами, а в промежутках он говорил:
– Тридцать лет… кашляю… все вот так… В губернаторах двадцать лет кашлял… теперь в звании сенатора… десять лет кашляю… Что, по-вашему, это значит? А то, мой друг, что я и еще тридцать лет прокашлять могу!
– Дай-то бог! – отозвался я.
– И даже мер особливых не принимаю, потому что – цель вижу! – уверенно продолжал он. – Вижу цель и знаю, что созидаемое мною здание – прочно! А вы цели не видите и строите на песце!.. Нехорошо-с! нельзя-с!
Он встал и долго смотрел мне в глаза, отечески укоризненно покачивая головой.
– Утешь, мой друг, старика! – воскликнул он, простирая ко мне объятия.
Я не выдержал и устремился. Я не понимал, что именно обещаю, но обещал. Он же гладил меня по голове и говорил:
– Всегда я утверждал, что лаской можно из него сделать… все!
После всех пришел дальний родственник (в роде внучатного племянника) и объявил, что он все лето ходил с бабами в лес по ягоды и этим способом успел проследить два важные потрясения. За это он, сверх жалованья, получил сдельно 99 р. 3 к., да черники продал в Рамбове на 3 руб. 87 коп. Да, сверх того, общество поощрения художеств обещало устроить в его пользу подписку.
– Не хотите ли, дяденька, поступить? Но на этот раз я рассердился.
XV
Весь день я раздумывал, каким образом я выполню принятые обязательства, или, лучше сказать, каким способом уклонюсь от их выполнения. Еще недавно мы с Глумовым провели день в окрестностях Петербурга, встретили в лесу статистика, который под видом собирания грибов производил разведки. И так он мне показался нехорош из себя, что при одной мысли о возможности очутиться в роли купальщика или собирателя грибов меня тошнило. Но спрашивается: что же предстоит предпринять, ежели вопрос будет поставлен так: или собирай статистику, или навсегда оставайся в списке неблагонамеренных и езди по кукуевской насыпи?
Понятно, как я обрадовался, когда на другой день утром пришел ко мне Глумов. Он был весел и весь сиял, хотя лицо его несколько побледнело и нос обострился. Очевидно, он прибежал с намерением рассказать мне эпопею своей любви, но я на первых же словах прервал его. Не нынче завтра Выжлятников мог дать мне второе предостережение, а старик и девушка, наверное, уже сию минуту поджидают меня. Что же касается до племянника, то он, конечно, уж доставил куда следует статистический материал. Как теперь быть?
– Бежать надо! – сразу решил Глумов.
– А ты?
– И я заодно. И Фаинушку с собой возьмем… бабочка-то какая! – золото!
– Куда же мы побежим?
– А будем постепенно подвигаться вперед. Сначала по железной дороге поедем, потом на пароход пересядем, потом на тройке поедем или опять по железной дороге. Надоест ехать, остановимся. Провизии с собой возьмем, в деревню этнографическую экскурсию сделаем, молока, черного хлеба купим, станем песни, былины записывать; если найдем слепенького кобзаря – в Петербург напоказ привезем.
– Чудак! это прежде былины-то по деревням собирали, а нынче за такое дело руки к лопаткам и марш в холодную!
– А ежели всех постигает такая участь, так и мы от миру не прочь. Я уж Фаинушку спрашивал: пойдешь ты за мною в народ? – Хоть на край света! говорит. Для науки, любезный друг, и в холодной посидеть можно!
– Вот, Глумов, тебе об деле говорят, а ты все шутки шутишь!
– Нимало не шучу. Говорю тебе: бежать надо – и бежим. Ждать здесь нечего. Спасать шкуру я согласен, но украшать или приспосабливать ее – слуга покорный! А я же кстати и весточку тебе такую принес, что как раз к нашему побегу подходит. Представь себе, ведь Онуфрий-то целых полмиллиона на университет отвалил.
– На сибирский?
– Нет, новый хочет взбодрить, в новых землях. В Самарканде или в Маргелане – еще не решили.
– А про кафедру митирогнозии для Очищенного не забыл?
– Помилуй, Онуфрий сам именно ее и имел в виду. При сношениях с инородцами нет, говорит, этой науки полезнее.
– То-то будет рад почтенный старичок!
– Мы, любезный друг, и об Редеде вспомнили. Так как, по нынешним обстоятельствам, потребности в политической экономии не предвидится, то он науку о распространении московских плисов и миткалей будет в новом университете читать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130