А он мне между прочим презент! Однако я его и тогда предупреждал. Ну, куда ты, говорю, лезешь, скажи на милость! ведь если ты проиграешь сражение – тебя турки судить будут, а если выиграешь – образованная Европа судить будет! Подавай-ка лучше в отставку!
– Не послушался?
– Не послушался – и проиграл! А жаль Эюба, до слез жаль! Лихой малый и даже на турку совсем не похож! Я с ним вместе в баню ходил – совсем, как есть, человек! только тело голубое, совершенно как наши жандармы в прежней форме до преобразования!
Балалайкин на минуту задумался, как бы захлебнувшись. Очевидно, лганье плыло на него с такой быстротой, что он не успевал справиться с массами беспрерывно вырабатывающегося материала.
– Да, господа, много-таки я в своей жизни перипетий испытал! – начал он вновь. – В Березов сослан был, пробовал картошку там акклиматизировать – не выросла! Но зато много и радостей изведал! Например, восход солнца на берегах Ледовитого океана – это что же такое! Представьте себе, в одно и то же время и восходит, и заходит – где это увидите? Оттого там никто и не спит. Зимой спят, а летом тюленей ловят!
– Желал бы я знать, тюленье мясцо – приятно оно на вкус? – полюбопытствовал Очищенный.
– Мылом отдает, а, впрочем, мы с Немировичем ели. Немирович, Латкин и я. Там, батюшка, летом семьдесят три градуса морозу бывает, а зимой – это что ж! Так тут и тюленине будешь рад. Я однажды там нос отморозил; высморкался – смотрю, ан нос в руке!
– Ах, черт побери!
– Да, батюшка. К счастью, я сейчас же нашелся: взял тепленького тюленьего маслица, помазал, приставил – и вот как видите!
Он предложил нам освидетельствовать свой нос: действительно, нельзя было даже заподозрить, чтоб тут когда-нибудь пустое место было.
– Всего я испытал! и на золотых приисках был; такие, я вам скажу, самородки находил, что за один мне разом пять лет каторги сбавили. Теперь он в горном институте, в музее, лежит.
– Гм… да? А скажите, пожалуйста, слыхивал я, что на приисках рабочие это самое золото очень искусно скрывают. Возьмет будто бы иной золотничок или два песочку и так спрячет, что никакими то есть средствами… Правда ли это?
– Не по золотничку, а фунтов по пяти разом прячут – вот я вам как скажу! Я сам… да что тут! вы думаете, состояние-то мы откуда? Обстановка эта и все?..
– Неужто?
– Все оттуда! там всему начало положено, там-с! Отыскивая для мятежных ханов невест, не много наживешь! Черта с два – наживешь тут! Там все, и связи мои все там начались! Я теперь у всех золотопромышленников по всем делам поверенным состою: женам шляпки покупаю, мужьям – прически. Сочтите, сколько я за это одного жалованья получаю? А рябчики сибирские? а нельма? – это не в счет! Мне намеднись купец Трапезников мамонтов зуб из Иркутска в подарок прислал – хотите, покажу?
– Ах, сделайте ваше одолжение!
– И покажу, если, впрочем, в зоологический сад не отдал. У меня денег пропасть, на сто лет хватит. В прошлом году я в Ниццу ездил – смотрю, на горе у самого въезда замок Одиффре стоит. Спрашиваю: что стоит? – миллион двести тысяч! Делать нечего, вынул из кармана деньги и отсчитал!
– Ах, господи!
Очищенный не выдержал: встал с кресла и перекрестился.
– Видал я, господин Балалайкин! даже очень часто видал! – сказал он, – но, признаюсь…
– Я в Ницце двадцать лет жил, так все даже удивлялись. Оркестр у меня был, концерты по пятницам…
Балалайкин постепенно вошел в такой экстаз, что пена у него показалась у рта. Тяжело становилось.
– Скажите, Балалайкин, как вам приходится покойный Репетилов? – спросил я, чтобы как-нибудь разредить атмосферу лганья.
– Репетилов? мне? Помилуйте! да он меня от купели воспринимал! Но, кроме того, и еще чем-то приходится. Наш род очень древний! Мы – пронские – Прокопа Ляпунова помните? – ну, так мы все по женской линии от него. Молчалины, Репетиловы, Балалайкины, Фамусовы – все! А Чацкий Александр Андреич – тот на границе с скопинским уездом!
– А знаете ли, Балалайкин, что про вас, пронских, дурная слава идет?
– Это что лгуны-то мы, что ли? Да, нечего сказать, любят-таки мои соотечественники поврать! Представьте себе, на днях какой случай был. Приезжает ко мне один компатриот: знаешь ли, говорит, что твоя родительница опять к Илюшке Соколову в табор сбежала? [13] Натурально, сейчас же телеграмму в триста тридцать слов к Загорецкому: так и так, нельзя ли предотвратить? И что ж! ровно через год получаю ответ: помилуй, сердечный друг! твоя родительница вот уже третий год, как без ног в Пронске на постоялом дворе лежит! Нет, вы мне скажите, зачем он мне солгал? Взбудоражил, заставил горячку пороть? а?
Беседуя таким образом, мы и не заметили, как съели и выпили все, что находилось на подносах. Наконец Глумов первый опомнился.
– А ведь мы сели совсем не с тем, чтобы пронское вранье слушать, – сказал он. – Иван Иваныч! ты, кажется, нам историю своих превращений обещал?
– Я готов!
– Так вот что, Балалайкин! велите-ка вы нам подать тех сигар, которые вам гаванский губернатор за лжесвидетельство прислал, да ликерцу того, который вам подарил Эрбер за написание объявления о распродаже вин и ликеров! – без церемонии распорядился Глумов.
Мы перешли в кабинет Балалайкина, и хотя он умолял нас прежде всего просмотреть приобретенную им в Париже коллекцию фотографических картинок, но мы переломили себя и отложили это благонамеренное занятие до более благоприятного времени. Усевшись кругом стола, покуривая удивительнейшие "non plus ultra" [14] и имея перед собой рюмки с душистым ликером des iles [15], мы были совершенно готовы к восприятию исповеди вольнонаемного редактора газеты «Краса Демидрона».
– Рассказывай-ка, Иван Иваныч, рассказывай, брат! – молвил Глумов, усаживаясь поудобнее в кресло и зажмуривая глаза.
Очищенный начал.
VI
"Я – отпрыск старинного дворянского рода, и настоящая, коренная моя фамилия – Гадюк. Очищенными же мы стали зваться недавно, по одному особенному случаю, о котором я упомяну в своем месте.
Насчет происхождения моих предков существуют два сказания: одно, мало достоверное, принадлежит маститому историку из Москвы, другое, еще менее достоверное, сложилось здесь, в Петербурге.
Маститый московский историк производит наш род из доисторического Новгорода. Был-де новгородский "благонамеренный человек" (а по другим источникам, "вор"), Добромысл Гадюк, который прежде других возымел мысль о призвании варягов, о чем и сообщил на вече прочим новгородским обывателям. "С незапамятных времен, – сказал он, – варяги учат нас уму-разуму: жгут города и села, грабят имущества, мужей убивают, жен насилуют, но и за всем тем ни ума, ни разума у нас нет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130
– Не послушался?
– Не послушался – и проиграл! А жаль Эюба, до слез жаль! Лихой малый и даже на турку совсем не похож! Я с ним вместе в баню ходил – совсем, как есть, человек! только тело голубое, совершенно как наши жандармы в прежней форме до преобразования!
Балалайкин на минуту задумался, как бы захлебнувшись. Очевидно, лганье плыло на него с такой быстротой, что он не успевал справиться с массами беспрерывно вырабатывающегося материала.
– Да, господа, много-таки я в своей жизни перипетий испытал! – начал он вновь. – В Березов сослан был, пробовал картошку там акклиматизировать – не выросла! Но зато много и радостей изведал! Например, восход солнца на берегах Ледовитого океана – это что же такое! Представьте себе, в одно и то же время и восходит, и заходит – где это увидите? Оттого там никто и не спит. Зимой спят, а летом тюленей ловят!
– Желал бы я знать, тюленье мясцо – приятно оно на вкус? – полюбопытствовал Очищенный.
– Мылом отдает, а, впрочем, мы с Немировичем ели. Немирович, Латкин и я. Там, батюшка, летом семьдесят три градуса морозу бывает, а зимой – это что ж! Так тут и тюленине будешь рад. Я однажды там нос отморозил; высморкался – смотрю, ан нос в руке!
– Ах, черт побери!
– Да, батюшка. К счастью, я сейчас же нашелся: взял тепленького тюленьего маслица, помазал, приставил – и вот как видите!
Он предложил нам освидетельствовать свой нос: действительно, нельзя было даже заподозрить, чтоб тут когда-нибудь пустое место было.
– Всего я испытал! и на золотых приисках был; такие, я вам скажу, самородки находил, что за один мне разом пять лет каторги сбавили. Теперь он в горном институте, в музее, лежит.
– Гм… да? А скажите, пожалуйста, слыхивал я, что на приисках рабочие это самое золото очень искусно скрывают. Возьмет будто бы иной золотничок или два песочку и так спрячет, что никакими то есть средствами… Правда ли это?
– Не по золотничку, а фунтов по пяти разом прячут – вот я вам как скажу! Я сам… да что тут! вы думаете, состояние-то мы откуда? Обстановка эта и все?..
– Неужто?
– Все оттуда! там всему начало положено, там-с! Отыскивая для мятежных ханов невест, не много наживешь! Черта с два – наживешь тут! Там все, и связи мои все там начались! Я теперь у всех золотопромышленников по всем делам поверенным состою: женам шляпки покупаю, мужьям – прически. Сочтите, сколько я за это одного жалованья получаю? А рябчики сибирские? а нельма? – это не в счет! Мне намеднись купец Трапезников мамонтов зуб из Иркутска в подарок прислал – хотите, покажу?
– Ах, сделайте ваше одолжение!
– И покажу, если, впрочем, в зоологический сад не отдал. У меня денег пропасть, на сто лет хватит. В прошлом году я в Ниццу ездил – смотрю, на горе у самого въезда замок Одиффре стоит. Спрашиваю: что стоит? – миллион двести тысяч! Делать нечего, вынул из кармана деньги и отсчитал!
– Ах, господи!
Очищенный не выдержал: встал с кресла и перекрестился.
– Видал я, господин Балалайкин! даже очень часто видал! – сказал он, – но, признаюсь…
– Я в Ницце двадцать лет жил, так все даже удивлялись. Оркестр у меня был, концерты по пятницам…
Балалайкин постепенно вошел в такой экстаз, что пена у него показалась у рта. Тяжело становилось.
– Скажите, Балалайкин, как вам приходится покойный Репетилов? – спросил я, чтобы как-нибудь разредить атмосферу лганья.
– Репетилов? мне? Помилуйте! да он меня от купели воспринимал! Но, кроме того, и еще чем-то приходится. Наш род очень древний! Мы – пронские – Прокопа Ляпунова помните? – ну, так мы все по женской линии от него. Молчалины, Репетиловы, Балалайкины, Фамусовы – все! А Чацкий Александр Андреич – тот на границе с скопинским уездом!
– А знаете ли, Балалайкин, что про вас, пронских, дурная слава идет?
– Это что лгуны-то мы, что ли? Да, нечего сказать, любят-таки мои соотечественники поврать! Представьте себе, на днях какой случай был. Приезжает ко мне один компатриот: знаешь ли, говорит, что твоя родительница опять к Илюшке Соколову в табор сбежала? [13] Натурально, сейчас же телеграмму в триста тридцать слов к Загорецкому: так и так, нельзя ли предотвратить? И что ж! ровно через год получаю ответ: помилуй, сердечный друг! твоя родительница вот уже третий год, как без ног в Пронске на постоялом дворе лежит! Нет, вы мне скажите, зачем он мне солгал? Взбудоражил, заставил горячку пороть? а?
Беседуя таким образом, мы и не заметили, как съели и выпили все, что находилось на подносах. Наконец Глумов первый опомнился.
– А ведь мы сели совсем не с тем, чтобы пронское вранье слушать, – сказал он. – Иван Иваныч! ты, кажется, нам историю своих превращений обещал?
– Я готов!
– Так вот что, Балалайкин! велите-ка вы нам подать тех сигар, которые вам гаванский губернатор за лжесвидетельство прислал, да ликерцу того, который вам подарил Эрбер за написание объявления о распродаже вин и ликеров! – без церемонии распорядился Глумов.
Мы перешли в кабинет Балалайкина, и хотя он умолял нас прежде всего просмотреть приобретенную им в Париже коллекцию фотографических картинок, но мы переломили себя и отложили это благонамеренное занятие до более благоприятного времени. Усевшись кругом стола, покуривая удивительнейшие "non plus ultra" [14] и имея перед собой рюмки с душистым ликером des iles [15], мы были совершенно готовы к восприятию исповеди вольнонаемного редактора газеты «Краса Демидрона».
– Рассказывай-ка, Иван Иваныч, рассказывай, брат! – молвил Глумов, усаживаясь поудобнее в кресло и зажмуривая глаза.
Очищенный начал.
VI
"Я – отпрыск старинного дворянского рода, и настоящая, коренная моя фамилия – Гадюк. Очищенными же мы стали зваться недавно, по одному особенному случаю, о котором я упомяну в своем месте.
Насчет происхождения моих предков существуют два сказания: одно, мало достоверное, принадлежит маститому историку из Москвы, другое, еще менее достоверное, сложилось здесь, в Петербурге.
Маститый московский историк производит наш род из доисторического Новгорода. Был-де новгородский "благонамеренный человек" (а по другим источникам, "вор"), Добромысл Гадюк, который прежде других возымел мысль о призвании варягов, о чем и сообщил на вече прочим новгородским обывателям. "С незапамятных времен, – сказал он, – варяги учат нас уму-разуму: жгут города и села, грабят имущества, мужей убивают, жен насилуют, но и за всем тем ни ума, ни разума у нас нет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130