Я часто плакал в первые шесть месяцев своей жизни, особенно по ночам. Мать укладывала меня рядом с собой, но у родителей была общая кровать, и отец поэтому плохо спал. Он до смерти уставал за день от тяжелой работы и, конечно, был раздражен и зол оттого, что никогда не мог как следует отдохнуть.
«Но почему в таком случае он не спал в другой комнате или по крайней мере на отдельной кровати?» — может задать вопрос какая-нибудь сострадательная душа. У нас была только одна кровать. Трое других детей спали на стульях или устраивались где поудобнее, но вскоре двое из них переселились на кладбище. Правда, была еще одна, парадная комната, в которой вообще не полагалось спать; нас укладывали там, лишь когда кто-нибудь заболевал. В этой комнате, олицетворявшей собой светлую сторону жизни, стоял мамин мягкий диван, комод, на нем фарфоровые собачки и две гипсовые вазы, круглый стол с резьбой, чугунная печка, — и больше места ни для чего не оставалось.
У меня не сохранилось никаких воспоминаний о Гертруде, моей старшей сестре. Мне было всего полгода, когда она умерла. Смутно помню я самого старшего брата, Кристиана, маленького больного уродца с непомерно большой головой. Когда мне было около трех лет, ему минуло шесть. Он всегда лежал в какой-нибудь плетеной корзине, края которой беспрестанно по кусочкам обламывал. Но, к моему изумлению, по рукам ему за это не давали. Когда солнце уходило, мать переносила брата к окну в другую комнату. Отец однажды сказал:
— Когда Кристиан умрет, у нас станет просторнее.
Мать заплакала. Кристиан требовал больше забот, чем остальные дети, и поэтому, вероятно, был ближе всех ее сердцу. Она никогда не говорила о нем, но даже несколько лет спустя после его смерти я видел иногда, как она плакала над выдвинутым ящиком комода, держа в руке локон или маленькую рубашечку Кристиана. О его смерти и похоронах у меня не осталось никаких воспоминаний, но помню, что я скучал по нем и спросил как-то у матери, куда девался брат.
быть счастливы, что попадут хоть в землю.
Помню, как я вдруг оказался в совершенно новом положении. Мой брат Георг, который был старше меня на два года, стал теперь самым старшим; за ним следовал я. Это означало своего рода повышение. Я уже не был последним среди целой кучи детей, так как у нас появилась новая сестричка. Такое обстоятельство придавало мне вес, но вместе с тем прибавилось работы и ответственности: надо было смотреть за сестренкой. Дети бедняков должны нянчить друг друга, и у нас это было поручено брату. Но он старался свалить на меня основную часть своей работы и добился этого, всячески меня расхваливая.
Мать впервые забеременела, когда ей исполнилось девятнадцать лет. Тогда они с отцом решили пожениться. Но тут началась война 1864 года, и отец должен был идти в солдаты. Ему удалось наскрести пятьдесят далеров, чтобы выставить за себя другого, и мои родители наконец поженились. Но уплаченные пятьдесят далеров лежали на них тяжелым бременем в течение многих лет. В 1869 году родился я, уже четвертый по счету, — четверо детей за пять лет! Для матери это были годы тяжелого труда. Она мыла лестницы, разносила газеты и в экстренных случаях прислуживала у своих прежних хозяев. Мать была женщина необычайно деятельная и выносливая.
Ее упорство и настойчивость передались и мне — я был упрям. Отец обнаружил у меня это качество еще в младенческом возрасте, — несмотря на внушительные шлепки, я не переставал кричать. Впоследствии при каждом удобном случае я слышал напоминание о моем упрямстве от отца, от братьев и сестер, которые повторяли его слова. Но не помню, чтобы мать особенно страдала от моего упрямства. Она всегда легко справлялась со мной, могла заставить меня сделать все что угодно. У матери была необыкновенно приятная улыбка, какой я не видел ни у одной женщины. Когда она улыбалась, моя строптивость разом исчезала.
Из одиннадцати детей я был четвертым по счету; это относительно хорошее положение. Во всяком случае я остался в живых и — хотя не совсем безоговорочно — примирился с жизнью. Очевидно, я действительно обладал достаточной долей настойчивости, чтобы не сказать — упрямства. У меня хватило силы устоять против судьбы, постоянно и упорно требовавшей моей смерти.
Георг, третий ребенок, по-видимому, унаследовал от родителей полный запас жизнеспособности, так что мне ничего не досталось. Он всегда отличался прекрасным здоровьем, однако на сорок третьем году жизни неожиданно заболел и умер.
Не изменяет ли мне память?
Я родился на улице св. Анны, прямо под золотым куполом церкви Спасителя, на чердаке ветхого домика. «Второй этаж во дворе, — всегда подсказывала мне мать, когда мы об этом вспоминали. — Вот это была действительно хорошая квартира! У нее был только один недостаток: не давали покою крысы»,— добавляла она.
Мне шел третий год, когда мы переехали в дом Общества Врачей. Я совершенно не помню самого переезда, хотя он может считаться крупным событием в жизни ребенка. От этого времени у меня осталось лишь смутное воспоминание: глубокое окно, из которого видна раскаленная солнцем крыша, а под окном — желоб, где растет трава. Какой-то красный предмет, вероятно шарик, лежит там, а я, растянувшись на животе, никак не могу достать его. Сзади раздается крик; я подумал, что подошел слишком близко к печке, и поэтому мать закричала. Она втащила меня за ногу обратно в комнату и как-то странно дрожала, хотя знала, что печка не топлена. Я спутал раскаленную крышу с печкой.
Отчетливее вспоминаю я огромную стену, про которую мать говорила, что она крадет у нас солнце. Я очень радовался, что стена не оставляла его себе навсегда, — утром украденное солнце появлялось на другой стороне. Сырость нарисовала на стене огромные причудливые миры. По ним путешествовали странные маленькие чудовища со множеством ног — сороконожки и мокрицы. Мне казалось, что я могу дотянуться до кровельного желоба и поймать их — стена бьща не так далеко. Над ней возвышался огромный золоченый купол церкви Спасителя, — он как бы висел высоко высоко в небе. Над клочками травы, проросшей в желобе, вились хлопотливые птицы. В один прекрасный день там, мне на удивление, распустился красный цветок. Дети бедняков знакомятся с природой, любуясь цветком, выросшим на крыше.
Мать говорила потом, что я многого не помню. Но это воспоминание тем не менее сохранилось, и до сих пор дворы Кристиансхавна остаются моим любимым уголком. Мать живо помнила множество подробностей своего детства, которое прошло в городе Стеге, на острове Мён; она уехала оттуда трехлетним ребенком и больше никогда не возвращалась на родину. У детей бедняков память, вероятно, вообще лучше, чем у ребятишек, которые знали светлую, беззаботную жизнь, — нужда рано оставляет неизгладимые борозды в сознании бедных людей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45