— Хватит, они уже раз подбили Георга на воровство, — заявляла она. — И боже упаси вас водиться с ними!
Сыновья шарманщика были настоящие хулиганы. Только один из них еще не конфирмовался, остальные — взрослые и сильные парни—были порядочные лентяи. Они слонялись всюду без дела, дрались и воровали. Мать часто шикала на нас и шепотом сообщала, что полиция снова явилась к соседям. Иногда один из них на некоторое время исчезал. «Он сидит»,— объясняла мать. Это выражение имело для меня загадочный смысл. Когда же Георг сказал: «Ах ты глупыш, просто он опять сел в лужу», — это тоже нисколько не разъясняло дела.
Мне жилось довольно трудно даже теперь, в хорошие времена. Каждый день появлялись новые проблемы, настойчиво требовавшие своего разрешения. Были вопросы, которым как будто доставляло удовольствие возникать все в новых и новых видах, и приходилось каждый день решать их заново, но они не отступали, Многие из них угрожающе громоздились передо мной, словно вызывали на бесконечный поединок. Известный и понятный мне мир становился уже слишком мал, чтобы питать мое воображение. Напротив, неизвестный мир, окружавший меня со всех сторон, подавлял своими размерами. Когда я был еще совсем ребенком, из всех чувств мною чаще всего, пожалуй, владел страх. Иногда страх перерастал в необъяснимый ужас. В мое сознание врывались бесформенные осколки неизвестного мира в виде отдельных слов или мыслей. Они завладевали всем моим существом; фантазия всегда напряженно работала; непонятное подстерегало меня на каждом шагу. Иногда я с утра до вечера повторял какое-нибудь одно слово, попавшее в мой мирок извне, и не мог отделаться от него, переворачивая его и так и этак.
— Перестань же наконец твердить одно и то же! — ворчала мать.
Но как можно было перестать, когда не понятная мне новая Мысль завладевала мной и билась, словно муха об оконное стекло. Такие мысли, то вносившие тревогу, то заставлявшие сердце трепетать от радости, врывались в мое существование.
Матери казалось, что пора уже заняться моим воспитанием: я должен был поступить в приют. Он находился напротив, по другую сторону, у дороги, ближе к Восточному полю; начальницей приюта была дама, о которой моя мать и другие женщины, обсуждая вопрос о моем поступлении туда, постоянно говорили, что она «провалилась». Это таинственное слово овладело моим сознанием. Приютская учительница представлялась мне каким-то чудовищем, бесформенным, фантастическим существом, таким огромным, какого я никогда еще не видел. Сердце у меня билось от напряженного ожидания, когда я, держась за руку матери, шел, чтобы предстать перед учительницей, такой тяжелой, что пол не мог ее выдержать. После такого полета фантазии мне не легко было спуститься на землю, а тут еще шуточки и смех, которые не прекращались до тех пор, пока я не заревел, уткнувшись в угол. Мне казалось, что я самый жалкий дурачок на свете.
Говорят, человеку трудно жить на земле. Я начал сознавать это по мере того, как понемногу стал разбираться в жизни. Неприятно глотать вонючий рыбий жир и есть прогорклое американское сало, но все же с этим можно было мириться. Я делал отчаянное усилие над собой, давился так, что слезы навертывались на глаза, но зато на несколько часов был избавлен от неприятных ощущений.
Однако существовали трудности, которых я никогда не мог преодолеть: вечно меня подстерегали болезни, они появлялись внезапно и подкашивали меня. Ощущение собственной слабости, которое и так было достаточно сильно, возрастало благодаря постоянным возгласам окружающих: «Он этого не может! Ему это не по силам». Видно, мало одного желания, чтобы сделать что-нибудь, — моя воля к жизни не соответствовала моим слабым возможностям. Внутренне я был убежден, что сумею добиться своего, но при первой же попытке доказать это терпел неудачу. К чему непоколебимая вера в себя, продиктованная, быть может, предчувствием будущей силы, если единственная реальность — настоящее — доказывает тебе совершенно обратное и ты терпишь поражение.
Духовное одиночество человека, пожалуй, тесно связано с его отчужденностью от окружающего мира, поэтому ему чрезвычайно трудно слиться с этим миром или хотя бы приноровиться к нему. В детстве все мне казалось чуждым, я чувствовал себя одиноким и боялся людей; мной постоянно владел необъяснимый страх, и следы его сохранились на всю жизнь. Часто мне представлялось, будто даже то хорошее, что есть в моей жизни, таит в себе какую-то смутную угрозу.
Ребенком я относился с полным доверием только к матери, — она была близким, безгранично добрым существом. Вообще же люди казались мне до ужаса загадочными, от них можно было всего ожидать. Мне казалось, что разговаривать с ними — это все равно что возиться с заряженными минами; и я так никогда и не мог окончательно отделаться от этого ощущения. Позже мне пришлось встречаться с широкими массами. Миллионы сердец открылись мне, и я научился понимать и любить тысячи и тысячи людей. Иногда, выступая перед большой аудиторией, я испытываю в глубине души отчаянный страх и начинаю дрожать, как в ознобе, хотя чувствую, что мои слова пленяют слушателей.
Мне и сейчас трудно ориентироваться в жизни, а в детстве я, маленький, болезненный мальчишка, и подавно ни в чем не мог разобраться, никому не мог дать отпор. Я страстно желал принимать во всем участие, но был очень слаб физически. Меня считали неженкой, и я, воспринимая это как очередную несправедливость, глубоко огорчался. Но от этого ничто не менялось. Окружающие и не подозревали, что мне постоянно приходилось воевать с самим собой и внешним миром, где меня со всех сторон подстерегали опасности и ужасы. Чтобы защитить себя и добиться признания своей личности, я иногда заявлял, что многое сумею сделать не хуже взрослого, но в таких случаях меня или высмеивали, или называли хвастуном.
Я не отличался особенной находчивостью, и, разумеется, отсутствие этого качества отнюдь не улучшало мое положение. Когда я придумывал какую-нибудь ложь, она была слишком явной. Как Георг ни бился со мной, я так и не научился придумывать отговорки, даже мало верил в их ценность, — это свидетельствует только о том, что я очень плохо знал людей. Я находил, что лгать глупо, но тем не менее ложь всегда оказывает свое действие.
Впрочем, у матери был такой характер, что мне не приходилось лгать. Если учесть все заботы и хлопоты, какие выпали на ее долю, то у нее была просто ангельская кротость. Одна ее улыбка могла превратить сухую корку хлеба в праздничный обед. Мать служила нам хорошим, радостным примером, который так необходим всем людям, и в особенности детям. Если ничего нельзя было изменить в жизни, мать принимала ее как она есть;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45