Но не забудь, что теперь ты наш. Ты должен привыкнуть к атмосферному давлению в мире идей. Впрочем, возможно, Драммонд для тебя слишком сильная доза. Кстати, у него много общего с Бьёрнсоном.
Может, у Драммонда и было что-то общее с Бьёрнсоном, но я предпочел обойтись без него. Я слишком много лет работал, слишком многое испытал, и опыт подсказывал мне, что все разговоры о победе доброго начала — только пустая болтовня. Что вообще подразумевалось под словами «быть добрым»? Человек, который среди друзей, да и по всей округе, слыл добрым, мог быть злее цепного пса со своими подчиненными; родных детей он, конечно, баловал и жалел, но зато батрачонка мог загонять до полусмерти. Нет, я на собственном опыте убедился, что добрый никогда не побеждает, наоборот — он всегда оказывается побежденным; только научившись огрызаться, человек может добиться сколько-нибудь сносных условий жизни.
Весь этот опыт лежал во мне мертвым грузом, не влиял на мои поступки и не помогал сложиться четкому мировоззрению; а теперь случилось так, что мне помог идеализм, принятый в слишком сильной дозе: мертвый груз пришел в движение и поставил меня перед необходимостью определить свой путь. Я не прочь был стать работником умственного труда, но в то же время хотел остаться тем же, кем и был. Я верил, что можно построить такой духовный мир, где нашлось бы место для миллионов простых людей, — мир, который опирался бы на их опыт. Ведь, как ни говори, мир создан именно руками трудящихся.
— Ты просто невозможен, — сказал Фоверскоу,—ведь мир, с божьей помощью, создали мыслители.
— Нет, мы создали, мы—рабочие,—неожиданно пришел мне на помощь Нильс Ларсон.—Труд рождает мысль.
Фоверскоу только головой покачал, услышав такую «ересь». Он долго и задумчиво смотрел на меня и наконец сказал:
— Видимо, примирить резкие противоречия и найти путь к созданию такого общества, где все проблемы будут решаться только добром, — задача людей умственного труда. Может быть, мы все-таки через сердце человеческое придем к осуществлению мечты Грундтвига о мире, где, по его словам, «лишь немногие имели бы слишком много, и еще более немногие — слишком мало».
Мысль прекрасная и заманчивая, но как осуществить ее с помощью одного только сердца! Я давно уже утратил детскую веру в то, что достойные всегда пробьются наверх, а недостойные останутся внизу. А как же добро, которое должно установить справедливость? Ведь она исходит от достойных, — значит, сверху, и притом по доброй воле. Но внизу-то останутся одни, а с ними добром не поладишь.
Получалось что-то непонятное.
Как-то вечером я пошел к Фугльсангу — к «непримиримым», как их называл Фоверскоу. Он, конечно, рассердится, когда узнает об этом, но... «Непримиримые» сидели в большом зале и пили пиво; толстый Мунк председательствовал за столом. Увидев меня, он в знак приветствия потряс бутылкой.
— А ну-ка, кружку баварского ученику Высшей народной школы! — закричал он, освобождая место подле себя.
Прерванная моим приходом беседа возобновилась, как только я уселся. Фоверскоу не ошибся, — разговоры были самого материального порядка, — как добиться увеличения заработной платы и сокращения рабочего дня. Духовных вопросов они не касались.
— А о чем нам, черт подери, еще говорить? — заявил Мунк. — О бороде Магомета, что ли? У кого жена и дети, те только по воскресеньям могут позволить себе роскошь начистить свои деревянные башмаки. А путь от дома до работы часто такой длинный, что время остается только на еду и сои. «Не все сразу», — как сказала баба, родив двойню. Дай нам кусок хлеба, дай нам время для отдыха, тогда и о другом поговорить можно.
Я промолчал, и они продолжали беседу. То и дело упоминалось слово «забастовка».
Я и сам однажды участвовал в забастовке, хотя до сих пор даже не подозревал об этом. Случилось это еще в Нексе, в мастерской тюремного смотрителя. Мы почти все воскресенье проработали на хозяина и решили немножко дольше поспать в понедельник. За это нам утром не дали кофе. И тогда мы, все трое, в отместку принарядились и ушли в город. На третий день хозяин послал за нами, и конфликт был улажен: с той поры, если мы жертвовали хозяину часть воскресного отдыха, нам в понедельник подавали кофе прямо в постель.
Итак, я бастовал в то время стихийно, совершенно не связывая свои поступки со зловещим словом «стачка», которое нагоняло страх на всех, в том числе и на меня. Ведь по-английски оно означает «бить», бить сплеча, — настолько-то я разбирался в этом языке; и даже теперь я не мог отделаться от неприятного чувства, которое вызывало у меня это слово.
Я снова вмешался в спор, ссылаясь на Драммонда, хотя сам не признавал его: привел притчу о том, как солнце и ветер поспорили, кто скорее заставит человека скинуть пальто.
— Победило солнце, — с торжеством сказал я. —Вы проповедуете ненависть и раздоры, а надо любить друг друга, тогда не будет ни нужды, ни бедности.
Я, может быть, потому так горячо отстаивал старые взгляды, от которых сам давно отрекся, что все еще не нашел нужных слов для защиты новых. В молодости со мной это случалось не раз; кстати сказать, большинство писателей умеет выразить только свою предпоследнюю точку зрения.
Мунк слушал с почтительным вниманием, и когда кто-нибудь хотел перебить меня, делал знак молчать. Я был изумлен — как легко оказалось переубедить Мунка! Лицо его буквально сияло от умиления. Может быть, это все-таки и есть правильный путь?
— Про солнце и пальто — это ловко придумано,— сказал Мунк, когда я кончил. — Все равно как хозяин, который хочет раздеть своих рабочих. Немножко ласки — и фюить! — ты уже стоишь голенький. Так, по-твоему, надо любить всех людей и хозяина тоже, да?
Меня ошеломило толкование, которое Мунк дал моей притче о солнце и ветре; кроме того, мне было страшно неприятно, что я так опростоволосился, защищая взгляды, от которых сам отказался.
— А почему же нет? Ведь он дает нам кусок хлеба. — Не уступал я уже из чистого упрямства, терять мне все равно было нечего.
— Ах, так это он тебя кормит? — закричали все в один голос. — Тогда тебе незачем и работать!
Один Мунк молчал. Он только усмехался, покачиваясь всем своим огромным телом; выражение лица у него было такое, как будто я сообщил необыкновенно интересную новость и теперь он обдумывает ее.
— Стало быть, хорошо выполнять свою работу — этого мало? — задумчиво спросил он. — Надо еще за те же деньги любить хозяина? Может быть, душить его в объятиях? А целовать надо? И ласково похлопывать? А вдруг он за это вычтет из жалованья? Неплохой из тебя выйдет учитель, если ты как следует постараешься,—, надсмотрщик над рабами, вроде твоего заведующего.
Будешь надевать на нас зеленые очки, чтобы мы ели щепки и думали, что это овощи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43
Может, у Драммонда и было что-то общее с Бьёрнсоном, но я предпочел обойтись без него. Я слишком много лет работал, слишком многое испытал, и опыт подсказывал мне, что все разговоры о победе доброго начала — только пустая болтовня. Что вообще подразумевалось под словами «быть добрым»? Человек, который среди друзей, да и по всей округе, слыл добрым, мог быть злее цепного пса со своими подчиненными; родных детей он, конечно, баловал и жалел, но зато батрачонка мог загонять до полусмерти. Нет, я на собственном опыте убедился, что добрый никогда не побеждает, наоборот — он всегда оказывается побежденным; только научившись огрызаться, человек может добиться сколько-нибудь сносных условий жизни.
Весь этот опыт лежал во мне мертвым грузом, не влиял на мои поступки и не помогал сложиться четкому мировоззрению; а теперь случилось так, что мне помог идеализм, принятый в слишком сильной дозе: мертвый груз пришел в движение и поставил меня перед необходимостью определить свой путь. Я не прочь был стать работником умственного труда, но в то же время хотел остаться тем же, кем и был. Я верил, что можно построить такой духовный мир, где нашлось бы место для миллионов простых людей, — мир, который опирался бы на их опыт. Ведь, как ни говори, мир создан именно руками трудящихся.
— Ты просто невозможен, — сказал Фоверскоу,—ведь мир, с божьей помощью, создали мыслители.
— Нет, мы создали, мы—рабочие,—неожиданно пришел мне на помощь Нильс Ларсон.—Труд рождает мысль.
Фоверскоу только головой покачал, услышав такую «ересь». Он долго и задумчиво смотрел на меня и наконец сказал:
— Видимо, примирить резкие противоречия и найти путь к созданию такого общества, где все проблемы будут решаться только добром, — задача людей умственного труда. Может быть, мы все-таки через сердце человеческое придем к осуществлению мечты Грундтвига о мире, где, по его словам, «лишь немногие имели бы слишком много, и еще более немногие — слишком мало».
Мысль прекрасная и заманчивая, но как осуществить ее с помощью одного только сердца! Я давно уже утратил детскую веру в то, что достойные всегда пробьются наверх, а недостойные останутся внизу. А как же добро, которое должно установить справедливость? Ведь она исходит от достойных, — значит, сверху, и притом по доброй воле. Но внизу-то останутся одни, а с ними добром не поладишь.
Получалось что-то непонятное.
Как-то вечером я пошел к Фугльсангу — к «непримиримым», как их называл Фоверскоу. Он, конечно, рассердится, когда узнает об этом, но... «Непримиримые» сидели в большом зале и пили пиво; толстый Мунк председательствовал за столом. Увидев меня, он в знак приветствия потряс бутылкой.
— А ну-ка, кружку баварского ученику Высшей народной школы! — закричал он, освобождая место подле себя.
Прерванная моим приходом беседа возобновилась, как только я уселся. Фоверскоу не ошибся, — разговоры были самого материального порядка, — как добиться увеличения заработной платы и сокращения рабочего дня. Духовных вопросов они не касались.
— А о чем нам, черт подери, еще говорить? — заявил Мунк. — О бороде Магомета, что ли? У кого жена и дети, те только по воскресеньям могут позволить себе роскошь начистить свои деревянные башмаки. А путь от дома до работы часто такой длинный, что время остается только на еду и сои. «Не все сразу», — как сказала баба, родив двойню. Дай нам кусок хлеба, дай нам время для отдыха, тогда и о другом поговорить можно.
Я промолчал, и они продолжали беседу. То и дело упоминалось слово «забастовка».
Я и сам однажды участвовал в забастовке, хотя до сих пор даже не подозревал об этом. Случилось это еще в Нексе, в мастерской тюремного смотрителя. Мы почти все воскресенье проработали на хозяина и решили немножко дольше поспать в понедельник. За это нам утром не дали кофе. И тогда мы, все трое, в отместку принарядились и ушли в город. На третий день хозяин послал за нами, и конфликт был улажен: с той поры, если мы жертвовали хозяину часть воскресного отдыха, нам в понедельник подавали кофе прямо в постель.
Итак, я бастовал в то время стихийно, совершенно не связывая свои поступки со зловещим словом «стачка», которое нагоняло страх на всех, в том числе и на меня. Ведь по-английски оно означает «бить», бить сплеча, — настолько-то я разбирался в этом языке; и даже теперь я не мог отделаться от неприятного чувства, которое вызывало у меня это слово.
Я снова вмешался в спор, ссылаясь на Драммонда, хотя сам не признавал его: привел притчу о том, как солнце и ветер поспорили, кто скорее заставит человека скинуть пальто.
— Победило солнце, — с торжеством сказал я. —Вы проповедуете ненависть и раздоры, а надо любить друг друга, тогда не будет ни нужды, ни бедности.
Я, может быть, потому так горячо отстаивал старые взгляды, от которых сам давно отрекся, что все еще не нашел нужных слов для защиты новых. В молодости со мной это случалось не раз; кстати сказать, большинство писателей умеет выразить только свою предпоследнюю точку зрения.
Мунк слушал с почтительным вниманием, и когда кто-нибудь хотел перебить меня, делал знак молчать. Я был изумлен — как легко оказалось переубедить Мунка! Лицо его буквально сияло от умиления. Может быть, это все-таки и есть правильный путь?
— Про солнце и пальто — это ловко придумано,— сказал Мунк, когда я кончил. — Все равно как хозяин, который хочет раздеть своих рабочих. Немножко ласки — и фюить! — ты уже стоишь голенький. Так, по-твоему, надо любить всех людей и хозяина тоже, да?
Меня ошеломило толкование, которое Мунк дал моей притче о солнце и ветре; кроме того, мне было страшно неприятно, что я так опростоволосился, защищая взгляды, от которых сам отказался.
— А почему же нет? Ведь он дает нам кусок хлеба. — Не уступал я уже из чистого упрямства, терять мне все равно было нечего.
— Ах, так это он тебя кормит? — закричали все в один голос. — Тогда тебе незачем и работать!
Один Мунк молчал. Он только усмехался, покачиваясь всем своим огромным телом; выражение лица у него было такое, как будто я сообщил необыкновенно интересную новость и теперь он обдумывает ее.
— Стало быть, хорошо выполнять свою работу — этого мало? — задумчиво спросил он. — Надо еще за те же деньги любить хозяина? Может быть, душить его в объятиях? А целовать надо? И ласково похлопывать? А вдруг он за это вычтет из жалованья? Неплохой из тебя выйдет учитель, если ты как следует постараешься,—, надсмотрщик над рабами, вроде твоего заведующего.
Будешь надевать на нас зеленые очки, чтобы мы ели щепки и думали, что это овощи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43