В чужих людях
Повесть
С палкой в руках и узелком за плечами я решительно вышел из дому и отправился на новое место, куда нанялся в работники. Мне предстояло пройти около мили по Южной дороге, а дальше — проселками. Каким же ветром занесло меня на «Холм висельников», за Пресное озеро? До сих пор я не знаю, как это вышло. В детские годы случается много такого, чего тебе никто не сумеет объяснить, а сам ты и подавно. Быть может, мне хотелось в последний раз поиграть здесь и попрощаться с детством, и это безотчетное желание привело меня сюда. Мне не много пришлось играть в моей жизни. По-настоящему я играл только на этом пастбище. И вот я снова тут, хотя по всем расчетам мне уже давно пора быть на месте.
Дождь и ветер, хлеставшие в лицо, вернули меня к действительности, и, к своему ужасу, я обнаружил, что уже темнеет. Теперь я, конечно, опоздаю, и сколько я там ни буду работать, за мной на всю жизнь так и останется слава, что вот, мол, человек нанялся на работу и начал с того, что не явился вовремя.
Я растерялся: мне нужно было вернуться на дорогу, а я вместо этого пошел к Лангеде, чтобы, обогнув болото, выбраться к Поульскеру. Тем самым я значительно удлинил свой путь.
Я пустился бегом, хотя дождь по-прежнему хлестал мне в лицо. Большой храбростью я не обладал, — впрочем, откуда ей было взяться? Я уже всего натерпелся в своей жизни и привык обходиться без чужой помощи чуть ли не с тех пор, как научился ползать, но все мне твердили, что детство прошло и началась настоящая жизнь; что теперь никто уж не станет заботиться обо мне. Детство... разве я хоть когда-нибудь чувствовал себя ребенком? Быть ребенком — это значит ни за что не отвечать; но разве мне не приходилось отвечать за каждый свой шаг с тех пор, как я себя помню?
— Вечно с тобой что-нибудь приключается, — ворчал отец, когда бродячая собака кусала меня за ногу. — Ты что ж, не мог пройти по другой улице?
А мать только говорила:
— Слава богу, хоть штаны целы, а нога и без заплат заживет.
И так всегда — в конце концов во всем оказывался виноват я сам. Но зато если уж мне что-нибудь удавалось, то это была моя собственная заслуга. На выгоне мне пришлось справляться одному, обходиться только своим умом и своими силами, и все же я справлялся, да так, что заслужил похвалу и всеобщее уважение. «Лучшего пастуха во всем городе не сыскать», — говорил про меня хозяин. Это подняло меня в собственных глазах и придало мне храбрости. Я даже прослыл лихим парнем, который ничего на свете не боится.
А теперь вся храбрость мигом слетела с меня. Когда я в потемках месил грязь, а дождь яростно хлестал мне в лицо, я немногого стоил.
Между тем стало совсем темно, хоть глаз выколи, я тонул в непролазной грязи, встречный ветер валил
меня с ног, и я тихонько всхлипывал на ходу. В довершение всего темнота пугала меня — так бывало всегда, когда я падал духом, —и я казался себе безнадежно маленьким, никчемным и заброшенным. Как, должно быть, уютно сейчас дома! Мать, наверно, прядет при свете уличного фонаря, который так удачно поставили как раз против нашего окна; сестренки вяжут и по очереди читают вслух. Почему же именно мне пришлось уйти из родного дома? И я казался себе неоперившимся, выброшенным из гнезда птенцом, который камнем падает в бездонную тьму и неизвестность. Уж не лучше ли сразу броситься в сточную канаву и окончательно погрузиться во мрак, чем бежать еще куда-то. Где-то там сидят взрослые чужие люди, сидят и дожидаются маленького, забитого мальчугана, чтобы взвалить на него самую тяжелую работу и понукать его. Наверно, они и сердятся вдобавок, что его до сих пор нет, и уж без всякого сомнения они все злые-презлые, а я целиком в их власти. Ну как угодить им, если мальчишек только затем и нанимают, чтобы они делали такую работу, за которую не хотят браться взрослые? А в руках у меня все еще нет настоящей силы. К тому же я не только мал и тщедушен, но еще и глуповат в придачу. Дедушка не раз повторял, что в жизни мне придется несладко, потому что я пошел в него, — говорю всем правду в глаза. А чтобы на свете легко жилось, нужно уметь подлаживаться.
Но бабушка тут же добавляла: что бы ни было, нужно выполнять свой долг, тогда все будет хорошо. Вот я и плелся все дальше и дальше, тихонько скулил от страха перед тем чужим и незнакомым, что ожидало меня, и все же не поворачивал назад. Я очень озяб и, чтобы как-то защититься от холода, поднял до самых ушей воротник своей легонькой куртки и прижимал концы подбородком. У меня ныло сердце от тоски и отчаяния. Далеко впереди, на юге, пылало зарево, огненные языки жадно лизали ночное небо. В глазах у меня стояли слезы, и багровое зарево раскалывалось на множество мелких лучиков Где-то в южной части острова опять горел какой-нибудь крестьянский хутор. Мать и сестры, наверно, стоят сейчас у слухового окна и удивляются: как много хуторов сгорело за последний год! А может, это тот самый хутор, куда я нанялся, и я уже
там больше не нужен? Не могу сказать, чтобы эта мысль меня огорчила.
Вдруг я услышал позади себя тяжелые шаги и рокочущий бас, и хотя я ничего так страстно не желал, как встретить живое существо, я с перепугу бросился в придорожную канаву. Мне ничего не видно было в темноте, но тяжелые шаги я слышал явственно: они затихли как раз возле меня. Кто-то невидимый поковырял палкой в канаве и угодил прямо мне в живот.
— Ты чего прячешься? — спросил густой добродушный голос. — Людей боишься, что ли?
Огромная ручища нащупала меня, схватила за плечо и вытащила из канавы. Я смутно различал очертания невысокой, коренастой мужской фигуры. Незнакомец наклонился ко мне и ободряюще сказал:
— Вот дурашка, от людей в канаву прячется. Ты же промок весь и дрожишь. Пошли быстрей, согреешься.
Он повлек меня за собой, пригнувшись, чтобы заслонить меня от ветра, и мы разговорились. Его широкая ладонь грела мою руку сквозь рукав куртки, от него веяло теплом, которое мешалось с запахом пота и селедочного рассола, голос его — и тот согревал меня. Когда он говорил, я чувствовал, что даже пальцам на ногах становится тепло. Чем-то он напоминал мне огромного быка Иегову, потому что от быка так же пахло селедочным рассолом, а в ненастную погоду от него так же исходило тепло, и это было приятно, но немножко противно. У меня было такое чувство, как будто я стою на вулкане: тепло, уютно, но в любую минуту можешь ни с того ни с сего полететь вверх тормашками, — все равно что сидеть верхом на Иегове.
— Да ты ведь слишком мал! — воскликнул он, когда я рассказал, кто я и куда иду. — Ну конечно мал. Где тебе там справиться. Работницы тебя и за человека считать не будут и скотина тоже бояться не станет., А про хозяев и говорить нечего — они тебя з-аездят.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43
Повесть
С палкой в руках и узелком за плечами я решительно вышел из дому и отправился на новое место, куда нанялся в работники. Мне предстояло пройти около мили по Южной дороге, а дальше — проселками. Каким же ветром занесло меня на «Холм висельников», за Пресное озеро? До сих пор я не знаю, как это вышло. В детские годы случается много такого, чего тебе никто не сумеет объяснить, а сам ты и подавно. Быть может, мне хотелось в последний раз поиграть здесь и попрощаться с детством, и это безотчетное желание привело меня сюда. Мне не много пришлось играть в моей жизни. По-настоящему я играл только на этом пастбище. И вот я снова тут, хотя по всем расчетам мне уже давно пора быть на месте.
Дождь и ветер, хлеставшие в лицо, вернули меня к действительности, и, к своему ужасу, я обнаружил, что уже темнеет. Теперь я, конечно, опоздаю, и сколько я там ни буду работать, за мной на всю жизнь так и останется слава, что вот, мол, человек нанялся на работу и начал с того, что не явился вовремя.
Я растерялся: мне нужно было вернуться на дорогу, а я вместо этого пошел к Лангеде, чтобы, обогнув болото, выбраться к Поульскеру. Тем самым я значительно удлинил свой путь.
Я пустился бегом, хотя дождь по-прежнему хлестал мне в лицо. Большой храбростью я не обладал, — впрочем, откуда ей было взяться? Я уже всего натерпелся в своей жизни и привык обходиться без чужой помощи чуть ли не с тех пор, как научился ползать, но все мне твердили, что детство прошло и началась настоящая жизнь; что теперь никто уж не станет заботиться обо мне. Детство... разве я хоть когда-нибудь чувствовал себя ребенком? Быть ребенком — это значит ни за что не отвечать; но разве мне не приходилось отвечать за каждый свой шаг с тех пор, как я себя помню?
— Вечно с тобой что-нибудь приключается, — ворчал отец, когда бродячая собака кусала меня за ногу. — Ты что ж, не мог пройти по другой улице?
А мать только говорила:
— Слава богу, хоть штаны целы, а нога и без заплат заживет.
И так всегда — в конце концов во всем оказывался виноват я сам. Но зато если уж мне что-нибудь удавалось, то это была моя собственная заслуга. На выгоне мне пришлось справляться одному, обходиться только своим умом и своими силами, и все же я справлялся, да так, что заслужил похвалу и всеобщее уважение. «Лучшего пастуха во всем городе не сыскать», — говорил про меня хозяин. Это подняло меня в собственных глазах и придало мне храбрости. Я даже прослыл лихим парнем, который ничего на свете не боится.
А теперь вся храбрость мигом слетела с меня. Когда я в потемках месил грязь, а дождь яростно хлестал мне в лицо, я немногого стоил.
Между тем стало совсем темно, хоть глаз выколи, я тонул в непролазной грязи, встречный ветер валил
меня с ног, и я тихонько всхлипывал на ходу. В довершение всего темнота пугала меня — так бывало всегда, когда я падал духом, —и я казался себе безнадежно маленьким, никчемным и заброшенным. Как, должно быть, уютно сейчас дома! Мать, наверно, прядет при свете уличного фонаря, который так удачно поставили как раз против нашего окна; сестренки вяжут и по очереди читают вслух. Почему же именно мне пришлось уйти из родного дома? И я казался себе неоперившимся, выброшенным из гнезда птенцом, который камнем падает в бездонную тьму и неизвестность. Уж не лучше ли сразу броситься в сточную канаву и окончательно погрузиться во мрак, чем бежать еще куда-то. Где-то там сидят взрослые чужие люди, сидят и дожидаются маленького, забитого мальчугана, чтобы взвалить на него самую тяжелую работу и понукать его. Наверно, они и сердятся вдобавок, что его до сих пор нет, и уж без всякого сомнения они все злые-презлые, а я целиком в их власти. Ну как угодить им, если мальчишек только затем и нанимают, чтобы они делали такую работу, за которую не хотят браться взрослые? А в руках у меня все еще нет настоящей силы. К тому же я не только мал и тщедушен, но еще и глуповат в придачу. Дедушка не раз повторял, что в жизни мне придется несладко, потому что я пошел в него, — говорю всем правду в глаза. А чтобы на свете легко жилось, нужно уметь подлаживаться.
Но бабушка тут же добавляла: что бы ни было, нужно выполнять свой долг, тогда все будет хорошо. Вот я и плелся все дальше и дальше, тихонько скулил от страха перед тем чужим и незнакомым, что ожидало меня, и все же не поворачивал назад. Я очень озяб и, чтобы как-то защититься от холода, поднял до самых ушей воротник своей легонькой куртки и прижимал концы подбородком. У меня ныло сердце от тоски и отчаяния. Далеко впереди, на юге, пылало зарево, огненные языки жадно лизали ночное небо. В глазах у меня стояли слезы, и багровое зарево раскалывалось на множество мелких лучиков Где-то в южной части острова опять горел какой-нибудь крестьянский хутор. Мать и сестры, наверно, стоят сейчас у слухового окна и удивляются: как много хуторов сгорело за последний год! А может, это тот самый хутор, куда я нанялся, и я уже
там больше не нужен? Не могу сказать, чтобы эта мысль меня огорчила.
Вдруг я услышал позади себя тяжелые шаги и рокочущий бас, и хотя я ничего так страстно не желал, как встретить живое существо, я с перепугу бросился в придорожную канаву. Мне ничего не видно было в темноте, но тяжелые шаги я слышал явственно: они затихли как раз возле меня. Кто-то невидимый поковырял палкой в канаве и угодил прямо мне в живот.
— Ты чего прячешься? — спросил густой добродушный голос. — Людей боишься, что ли?
Огромная ручища нащупала меня, схватила за плечо и вытащила из канавы. Я смутно различал очертания невысокой, коренастой мужской фигуры. Незнакомец наклонился ко мне и ободряюще сказал:
— Вот дурашка, от людей в канаву прячется. Ты же промок весь и дрожишь. Пошли быстрей, согреешься.
Он повлек меня за собой, пригнувшись, чтобы заслонить меня от ветра, и мы разговорились. Его широкая ладонь грела мою руку сквозь рукав куртки, от него веяло теплом, которое мешалось с запахом пота и селедочного рассола, голос его — и тот согревал меня. Когда он говорил, я чувствовал, что даже пальцам на ногах становится тепло. Чем-то он напоминал мне огромного быка Иегову, потому что от быка так же пахло селедочным рассолом, а в ненастную погоду от него так же исходило тепло, и это было приятно, но немножко противно. У меня было такое чувство, как будто я стою на вулкане: тепло, уютно, но в любую минуту можешь ни с того ни с сего полететь вверх тормашками, — все равно что сидеть верхом на Иегове.
— Да ты ведь слишком мал! — воскликнул он, когда я рассказал, кто я и куда иду. — Ну конечно мал. Где тебе там справиться. Работницы тебя и за человека считать не будут и скотина тоже бояться не станет., А про хозяев и говорить нечего — они тебя з-аездят.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43