— Да, ты не слыхал, что Якоба Кристианска умерла? — вдруг спросил он. — Ворона на ясене в ту ночь каркнула три раза, так я уж знал, что это, верно, соседка наша, Кристианска, отдала богу душу. И не хотелось же ей помирать. Она из таких была, что все никак досыта не наживутся. Раздулась так, что на ней прямо кожа лопалась, когда ее обряжали и клали в гроб Ты небось заночуешь у нас и погреешь бабушке спину?
— Нет, мне надо бежать обратно, да и бабушки ведь нет.
— Да, верно. Когда и ее черед настанет, я перееду к твоим родителям, на двоих у меня денег нет, вот может...
Дедушка стоял сгорбившись, голова у него тряслась, рука, когда я на прощанье пожал ее, дрожала. Он уже унесся мыслями куда-то далеко и вряд ли даже заметил, что я ухожу. Одиночество, казалось, всецело завладело им. Я не уверен даже, понял ли он, что я приходил к нему. Он и говорил как будто не со мной, а с бабушкой; теперь у него находилось куда больше слов для нее, чем в те дни, когда они жили вместе.
Я побежал обратно. Мне жалко было оставлять дедушку одного в пустом доме; в то же время меня радовала мысль, что не я стар и не у меня трясутся руки. У хозяина мне жилось неважно, по правде говоря, даже очень плохо, но зато в моей жизни могло случиться еще много хорошего и интересного, прежде чем я успею состариться, как дедушка. В канаве я нашел кнут и, пощелкивая им, побежал домой, а на душе у меня — непонятно почему — было так легко, как давно уже не бывало.
Я своевременно предупредил хозяина, что отказываюсь от места; сердце у меня замирало, но он принял мой отказ довольно равнодушно.
— Уж больно ты мал,— объяснил он.— Стараться ты, конечно, старался, ничего не скажешь, да уж больно мал.
— Он у нас все-таки подрос,—сказал старик, но я ему не поверил.
Мне страшно хотелось подрасти, и я ловил каждое сколько-нибудь утешительное замечание на этот счет, но всякий раз, когда я приходил домой, мать с жалостью смотрела на меня и частенько плакала, —таким забитым и щуплым казался я ей.
Теперь худшее осталось позади, я достиг вершины — прожил здесь половину срока. Начинался спуск, ноша стала легче, впереди забрезжил свет. Каждая палочка на крышке сундука, которую я ежедневно зачеркивал, была частицей мрака, побежденного мной.
Согласно уложению о батраках, я имел право три раза уйти со двора, чтобы подыскать себе новое место. Место я нашел сразу же, у одного землевладельца в Нексе.
— Ты не будь дураком, не проболтайся хозяину, — поучал меня Петер, когда я вернулся домой, — еще два раза отпустят.
Но когда в другой раз я пришел домой, отец прогнал меня.
— Катись обратно да возьмись за работу. Из лентяев никогда ничего путного не выходит! — сказал он.
Мать накинула на плечи платок и вышла меня проводить. Смеркалось. Я был обижен словами отца, и мать меня утешала:
— Вот скоро ты переберешься сюда, в Нексе, и будешь приходить домой когда захочешь. Не расстраивайся из-за отца. Он ведь всю жизнь такой, с чужими лучше обращается, чем с родными. А в последнее время с ним просто сладу нет.
Отцу жилось трудно. Работа у него была очень тяжелая: целые дни он сидел возле дома на низкой табуретке и дробил камень. Хозяин каменоломни выдавал ему каждую неделю по пяти крон, в виде задатка до лета, когда на камни будет спрос.
— Только и хватает что на хлеб да на кусочек американского шпика, — рассказывала мать. — В неделю у нас уходит три хлеба по шестнадцати фунтов, а ведь каждый хлеб теперь стоит не меньше кроны, а то и дороже. Если бы хоть эти-то пять крон из отца удавалось выжать. Деньги, которые мы получаем за бабушку, решено откладывать на уплату процентов и налогов,— а кто его знает, откладывает отец или нет.
Матери, как всегда, пришлось обходиться своими силами, но «французская стирка тонкого белья» уже ничего не давала. Санитарное управление нашего острова открыло карантинное отделение, на случай если с пароходом приедут больные холерой, оспой и другими заразными болезнями. Старенькую, ветхую сторожку на южной окраине города привели для этой цели в божеский вид и назвали изолятором. Одна только моя мать вызвалась пойти туда работать, остальные женщины боялись самого слова «изолятор».
— Они думают, что и я уже заразная, хотя там еще не побывало ни одного больного. — Мать засмеялась. — Вот дуры-то, как будто к мадам Андерсен что-нибудь может пристать! У меня родители умерли от холеры, когда я была совсем крошкой,—уж коли мне суждено было заболеть, я тогда бы и заболела. А ведь сами небось завидуют мне.
Мать получала пятнадцать крон в месяц,— за это ей приходилось всегда быть готовой к приему больных, а когда она ходила по домам и производила дезинфекцию, ей полагалось по кроне в день.
И она оказалась права: ни одна болезнь не пристала к ней, ни одну она не занесла в наш дом. Милая, храбрая мамочка! Ей был знаком только один недуг — недуг материнской любви, который мучил ее всю жизнь. Зато она не знала никаких других болезней. Только материнская любовь безраздельно владела ею, поэтому она всегда была такой стойкой, как бы трудно ей ни приходилось.
Для нее не было большей радости, чем помогать людям; все больные, за которыми ей приходилось ухаживать, любили ее. Почти до восьмидесяти лет она работала сиделкой, и сейчас еще случается, что ко мне подходит какая-нибудь старуха и с сияющими глазами говорит мне:
— Ваша матушка ходила за мной, когда я рожала,— до чего же у нее были ласковые руки!
На новом месте я отлично прижился. Мой хозяин, Ханс Даль, больше ценил трудолюбие и усердие, чем физическую силу. Если я не справлялся с какой-нибудь работой, он охотно помогал и при этом с улыбкой приговаривал:
— Главное — была бы охота.
Он никогда не подгонял меня, не старался навалить еще больше работы, а если и похлопывал меня по плечу, то для того лишь, чтобы сдержать мое рвение.
— Молодых коней беречь надо, — говорил он.
Эти слова я уже слышал от своего прежнего хозяина, но тот и в самом деле имел в виду только лошадей.
Приятно было сознавать, что хозяин ценит меня не меньше, чем принадлежащую ему скотину.
До сих пор меня постоянно терзала мысль, что я ничего не стою: таким бесполезным и жалким существом казался я себе. Как легко становилось на душе, когда новый хозяин говорил: «Ничего, ничего, научишься», — даже если дело у меня не клеилось. Такая вера в мои силы согревала меня, словно солнце. Я подрос, щеки у меня округлились, а руки так окрепли и потолстели, что матери пришлось перешить пуговицы на обшлагах рабочей куртки. И душа моя тоже расцвела и поздоровела. Прежде у меня всегда было такое чувство, что она зияет, как открытая рана, и беззащитна, как брошенный младенец. Теперь она исцелилась, и все мое существо преисполнилось радости и покоя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43