Впрочем, ничего веселого в такой работе я не находил. Крестьяне на сапожное и портняжное ремесло смотрели как на занятие для калек и кормили нас прескверно. Кожа домашней выделки никуда не годилась, сбруя, пропитанная конским потом, расползалась под руками, простыни, на которых мы спали, были сырые и липли к телу. Платили за работу тоже плохо. Нам полагалось по кроне в день, но так как хозяин высчитывал с меня за инструмент, которым я пользовался,, и за свое «старшинство», то я получал на руки не больше четырех крон в неделю.
Когда работы не было, я возвращался в каморку, которую оставил за собой, хотя наскрести семьдесят пять эре в неделю было нелегко. Каморка на чердаке возле гавани стала для меня родным домом, я провел здесь немало светлых минут. Стоило мне войти сюда после отлучки, как у меня сразу становилось тепло и радостно на душе. В этой жалкой каморке со скошенными облупленными стенами я повзрослел, здесь я почувствовал себя человеком. До сих пор в уме моем царили хаос и туман, среди которых господствовали две силы — стремление и надежда. Здесь, на этом чердаке, я вступал в единоборство с одиночеством и немецким языком, с голодом и полчищами мыслей, которые, словно крысы, прогрызались на поверхность из глубины
моего сознания. Все это привело в движение раскаленную туманность, в ней образовалось твердое ядро, повсюду возникали центры, вокруг которых собирались частицы приобретенных знаний, лежавшие доселе мертвым грузом в моем мозгу. У меня складывались собственные убеждения, чаще всего сумасбродные, которые вновь и вновь приходилось перекраивать, — но это были убеждения, ценой мучительных усилий ставшие моими и приносившие мне ощущение духовной полноты. Наконец-то я обладал сокровищем — своим внутренним миром. Неизъяснимо радостное чувство охватывало меня при мысли, что я вынашиваю в себе свой-, только мне принадлежащий мир идей.
Товарищи издевались надо мной.
— Он мыслит, — ехидно говорили они.
Но люди, которые сами привыкли задумываться над окружающим, серьезно выслушивали меня, когда я отваживался высказать свои соображения. Случалось даже, что у меня спрашивали мое мнение, когда речь заходила о содержании какой-нибудь книги или о других высоких материях.
Но если в моем внутреннем мире образовывалось твердое ядро, внешний мир оставался по-прежнему зыбким и расплывчатым. После смерти молодого хозяина мне следовало бросить ремесло, — это был бы самый естественный выход. А я все оттягивал решение и продолжал сапожничать, я словно стоял на трамплине, уже готовый к прыжку, но не решался прыгнуть. Эти со-мнения наложили отпечаток на все мое существование: я не знал, чего хочу, и скитался с места на место. Прежде всего это объяснялось тем, что было трудно устроиться на работу: но если даже и появлялась возможность получить постоянное место, я сам упускал ее. Видно, непоседливость и стремление к новому засели у меня в крови.
Одно время я работал в Нексе у тюремного смотрителя, который совмещал эту должность с ремеслом сапожника. Мастерская его помещалась на чердаке ратуши, как раз над камерами арестантов. Все вечера я проводил с Якобом, он обтесал мой доморощенный немецкий язык и научил меня правильному произношению. До чего же плодотворным было для меня это время! Якоба беспокоило мое здоровье, он таскал меня на прогулки, в хорошую погоду мы забирались очень далеко, а по пути он учил меня; феноменальная память Якоба заменяла нам учебник. Иногда он говорил со мной на философские темы, занимавшие его в то время, а когда почему-либо был недоволен мною, то переходил от беседы к длинным поучениям и вколачивал их в меня, барабаня костяшками пальцев по моему плечу.
Многое из того, что накопилось во мне от упорного, но беспорядочного чтения и что до сих пор бесполезно хранила моя память, теперь пришло в движение. Мое сознание напоминало мировое пространство, где одно за другим образовывались небесные тела. Да, хорошее это было время, и я чувствовал себя очень счастливым.
И все же чего-то мне здесь недоставало; меня вдруг потянуло к друзьям в Дом Высшей народной школы, и я, уложив свои пожитки, отправился в Рэнне. Мать изругала меня, когда я зашел попрощаться и взять свое белье: дескать, куда это годится, удирать с хорошего места. Я возразил, что Георг удирает куда чаще.
— Так то Георг, а то ты. Он может делать что захочет.
В Рэнне я сразу же нашел работу у одного сапожника, который пообещал, если мы поладим друг с другом, оставить меня подмастерьем. Он занимал видное положение в одной из религиозных сект города, где был не то апостолом, не то пастырем или еще кем-то в этом роде; по воскресеньям, облачившись в красную ризу, он произносил проповеди и топтался перед алтарем. Он постоянно напоминал, что получает за это деньги; очень скоро я понял, что именно он имел в виду, говоря: «Если мы поладим друг с другом», — это означало просто: «Если ты примкнешь к секте».
— У нас бывает немало красивых девушек, — уговаривал он меня. Или рассуждал так: — Вот ты, говорят, вечно сидишь над книгами, и еще я слышал, что ты красноречив. Иди к нам, не пожалеешь.
Доводы его возмущали меня, и я не преминул сказать ему об этом.
— Поистине, ты обладаешь и верой и красноречием,— заявил он и поглядел на меня с нежностью и восхищением. — Смутил ты меня! Но ты непременно должен прийти к нам.
Он немного косил глазами, и это придавало его лицу добродушное выражение, которое совсем или почти совсем не соответствовало его истинному нраву.
— Да, но я ведь вольнодумец, — ответил я почти вызывающе, — все так говорят.
— Все равно, у тебя есть вера и гнев, потрясающий сердца, а это как раз то, что нужно. Я тебе признаюсь.— Он перегнулся через верстак и доверительно зашептал мне на ухо: — Во мне слишком мало гнева, и многие в нашей общине недовольны мной. А в тебе гнев есть.
Все это выглядело довольно заманчиво: может, тут-то и кроется возможность приобщиться к духовной жизни, хотя бы до некоторой степени. Верил ли я всерьез, что приобщаться к духовной жизни — это значит делать ритмические движения под звуки органа, облачившись в красное одеяние и повернувшись спиной к толпе духовно оскудевших людей, которые за неимением лучшего ищут здесь душевного возбуждения? И разве смог бы я заставить себя проделывать все эти фокусы? Трепать языком и городить, как бы в состоянии величайшего экстаза, бессмысленный вздор?
Хозяин во всяком случае думал именно так, он даже и не сомневался, что со временем я достигну высшего звания в секте общины, звания пресвитера.
— Смотри только не превратись в постника, — предостерегал он. — Девушками ты не увлекаешься, смеяться не смеешься. Кто хочет подать пример другим, тот и сам должен любить жизнь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43
Когда работы не было, я возвращался в каморку, которую оставил за собой, хотя наскрести семьдесят пять эре в неделю было нелегко. Каморка на чердаке возле гавани стала для меня родным домом, я провел здесь немало светлых минут. Стоило мне войти сюда после отлучки, как у меня сразу становилось тепло и радостно на душе. В этой жалкой каморке со скошенными облупленными стенами я повзрослел, здесь я почувствовал себя человеком. До сих пор в уме моем царили хаос и туман, среди которых господствовали две силы — стремление и надежда. Здесь, на этом чердаке, я вступал в единоборство с одиночеством и немецким языком, с голодом и полчищами мыслей, которые, словно крысы, прогрызались на поверхность из глубины
моего сознания. Все это привело в движение раскаленную туманность, в ней образовалось твердое ядро, повсюду возникали центры, вокруг которых собирались частицы приобретенных знаний, лежавшие доселе мертвым грузом в моем мозгу. У меня складывались собственные убеждения, чаще всего сумасбродные, которые вновь и вновь приходилось перекраивать, — но это были убеждения, ценой мучительных усилий ставшие моими и приносившие мне ощущение духовной полноты. Наконец-то я обладал сокровищем — своим внутренним миром. Неизъяснимо радостное чувство охватывало меня при мысли, что я вынашиваю в себе свой-, только мне принадлежащий мир идей.
Товарищи издевались надо мной.
— Он мыслит, — ехидно говорили они.
Но люди, которые сами привыкли задумываться над окружающим, серьезно выслушивали меня, когда я отваживался высказать свои соображения. Случалось даже, что у меня спрашивали мое мнение, когда речь заходила о содержании какой-нибудь книги или о других высоких материях.
Но если в моем внутреннем мире образовывалось твердое ядро, внешний мир оставался по-прежнему зыбким и расплывчатым. После смерти молодого хозяина мне следовало бросить ремесло, — это был бы самый естественный выход. А я все оттягивал решение и продолжал сапожничать, я словно стоял на трамплине, уже готовый к прыжку, но не решался прыгнуть. Эти со-мнения наложили отпечаток на все мое существование: я не знал, чего хочу, и скитался с места на место. Прежде всего это объяснялось тем, что было трудно устроиться на работу: но если даже и появлялась возможность получить постоянное место, я сам упускал ее. Видно, непоседливость и стремление к новому засели у меня в крови.
Одно время я работал в Нексе у тюремного смотрителя, который совмещал эту должность с ремеслом сапожника. Мастерская его помещалась на чердаке ратуши, как раз над камерами арестантов. Все вечера я проводил с Якобом, он обтесал мой доморощенный немецкий язык и научил меня правильному произношению. До чего же плодотворным было для меня это время! Якоба беспокоило мое здоровье, он таскал меня на прогулки, в хорошую погоду мы забирались очень далеко, а по пути он учил меня; феноменальная память Якоба заменяла нам учебник. Иногда он говорил со мной на философские темы, занимавшие его в то время, а когда почему-либо был недоволен мною, то переходил от беседы к длинным поучениям и вколачивал их в меня, барабаня костяшками пальцев по моему плечу.
Многое из того, что накопилось во мне от упорного, но беспорядочного чтения и что до сих пор бесполезно хранила моя память, теперь пришло в движение. Мое сознание напоминало мировое пространство, где одно за другим образовывались небесные тела. Да, хорошее это было время, и я чувствовал себя очень счастливым.
И все же чего-то мне здесь недоставало; меня вдруг потянуло к друзьям в Дом Высшей народной школы, и я, уложив свои пожитки, отправился в Рэнне. Мать изругала меня, когда я зашел попрощаться и взять свое белье: дескать, куда это годится, удирать с хорошего места. Я возразил, что Георг удирает куда чаще.
— Так то Георг, а то ты. Он может делать что захочет.
В Рэнне я сразу же нашел работу у одного сапожника, который пообещал, если мы поладим друг с другом, оставить меня подмастерьем. Он занимал видное положение в одной из религиозных сект города, где был не то апостолом, не то пастырем или еще кем-то в этом роде; по воскресеньям, облачившись в красную ризу, он произносил проповеди и топтался перед алтарем. Он постоянно напоминал, что получает за это деньги; очень скоро я понял, что именно он имел в виду, говоря: «Если мы поладим друг с другом», — это означало просто: «Если ты примкнешь к секте».
— У нас бывает немало красивых девушек, — уговаривал он меня. Или рассуждал так: — Вот ты, говорят, вечно сидишь над книгами, и еще я слышал, что ты красноречив. Иди к нам, не пожалеешь.
Доводы его возмущали меня, и я не преминул сказать ему об этом.
— Поистине, ты обладаешь и верой и красноречием,— заявил он и поглядел на меня с нежностью и восхищением. — Смутил ты меня! Но ты непременно должен прийти к нам.
Он немного косил глазами, и это придавало его лицу добродушное выражение, которое совсем или почти совсем не соответствовало его истинному нраву.
— Да, но я ведь вольнодумец, — ответил я почти вызывающе, — все так говорят.
— Все равно, у тебя есть вера и гнев, потрясающий сердца, а это как раз то, что нужно. Я тебе признаюсь.— Он перегнулся через верстак и доверительно зашептал мне на ухо: — Во мне слишком мало гнева, и многие в нашей общине недовольны мной. А в тебе гнев есть.
Все это выглядело довольно заманчиво: может, тут-то и кроется возможность приобщиться к духовной жизни, хотя бы до некоторой степени. Верил ли я всерьез, что приобщаться к духовной жизни — это значит делать ритмические движения под звуки органа, облачившись в красное одеяние и повернувшись спиной к толпе духовно оскудевших людей, которые за неимением лучшего ищут здесь душевного возбуждения? И разве смог бы я заставить себя проделывать все эти фокусы? Трепать языком и городить, как бы в состоянии величайшего экстаза, бессмысленный вздор?
Хозяин во всяком случае думал именно так, он даже и не сомневался, что со временем я достигну высшего звания в секте общины, звания пресвитера.
— Смотри только не превратись в постника, — предостерегал он. — Девушками ты не увлекаешься, смеяться не смеешься. Кто хочет подать пример другим, тот и сам должен любить жизнь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43