Мы, по обыкновению, сидели в просторном кабинете Фоверскоу. Десятник рассказывал о стычке между Мунком и братьями Линд.
— Они принадлежат к старому типу, изредка его еще можно встретить в простом народе. Не думают о себе и считают, что никогда в жизни не смогут отблагодарить своего хозяина, — сказал растроганный Фоверскоу. — Но, увы! Такие люди постепенно вымирают.
Я невольно вспомнил, сколько я натерпелся на работе.
— Разве надо работать, пока не свалишься? — спросил я.
— Нет, что ты. Это уже долг вышестоящих заботиться о том, чтобы ты не надрывался, — ответил Фоверскоу без особой уверенности.
— А когда же читать и вообще учиться, если работать до изнеможения?
— Да, Мартин, все это не так просто. — Фоверскоу смущенно улыбнулся. — Конечно, лучше всего установить такой порядок, при котором и рабочий и работодатель могли бы пользоваться своими человеческими правами. Неужели это так трудно?
— Очень даже трудно, — отозвался десятник. — Все равно как. если двое спят под одной периной, которая для двоих мала. Каждый тянет ее на себя, в конце концов более сильному достается вся перина.
Мне показалось, что его сравнение неудачно, но я не мог сообразить, в чем тут дело, и потому промолчал,
— Вообще, — сказал Фоверскоу, — по-моему, это несколько странный спор. Я работаю до двух, до трех часов ночи, и никто даже не подумает сказать мне; «Ты должен работать» или: «Ты должен отдохнуть».
— Неправда, я так говорю, и довольно часто,— крикнула жена Фоверскоу из своего угла, где она, как всегда, сидела с рукодельем, прислушиваясь к нашим разговорам; сама она в разговор почти не вмешивалась, и трудно было понять по ее лицу, что она думает. — Я часто гоню тебя спать. И кстати... прости, пожалуйста, что я перебиваю, но мне кажется, — есть все же какая-то разница между тобой, работающим по доброй воле, и теми, кто вынужден работать.
— Ты права, мамочка, — ответил Фоверскоу. Так он неизменно отвечал на все, что бы она ни говорила.
— Покорно благодарю. — Она иронически улыбнулась.— А вообще мне кажется, что пример с периной неудачен. Неужели ее в самом деле хватает только на одного? Вряд ли, — скорее один просто хочет захватить все, а другому ничего не оставить.
— Этого еще не хватало, мамочка становится социалисткой!— воскликнул Фоверскоу, притворяясь страшно испуганным. — Тогда и конца света недолго ждать.
— Я просто нахожу, что во всех ваших словах должен быть точный смысл, правда и справедливость. Немногого стоит такой спор, когда люди боятся взглянуть правде в глаза.
— Ты права, мамочка, — поддакнул Фоверскоу. Жена наградила его сердитым взглядом, и он умолк. Немного погодя он сказал, обращаясь к десятнику:
— Вообще мне странно слушать такие разговоры; вряд ли я зарабатываю столько, сколько любой квалифицированный рабочий. Умственный труд все меньше и меньше в чести; приходится утешаться тем, что ты, несмотря ни на что, владеешь всеми богатствами мира. — Он перевел взгляд на книжную полку.
Эти разговоры неизгладимо врезались мне в память. Впервые в жизни меня допустили к обсуждению серьезных вопросов наравне со всеми, и это немало способствовало моему умственному развитию. В ходе разговора иногда открывались новые, неожиданные стороны того или иного вопроса, что заставляло меня то и дело менять свои взгляды на предмет обсуждения, а следовательно— и на явления и на людей. Это в свою очередь влияло на мое отношение к жизни; я испытывал радостное чувство, как будто меня наполняли балластом, придававшим мне устойчивость и равновесие.
Беседы эти проливали новый свет не только на тот или иной вопрос, но и на самих собеседников. Десятник в кабинете Фоверскоу становился другим, чем на работе,— там он делал вид, что стоит на нашей стороне, против подрядчика. И жена Фоверскоу оказалась совсем не такой, как я думал. Она слыла женщиной холодной и высокомерной, которая считает ниже своего достоинства участвовать в наших разговорах. Но я не мог не согласиться с ее требованием честно высказывать свое мнение. Как часто мне доставалось за мою откровенность; в повседневной жизни не так-то просто быть искренним. Но здесь, где речь шла о жизненно важных вопросах, — здесь было бы преступлением искажать или утаивать что-нибудь. Долю моего восхищения Фоверскоу я перенес и на его жену. То странное выражение, с которым она прислушивалась к нашим разговорам,— я понял это только теперь, — оказалось вовсе не высокомерием, а недоверчивой усмешкой умной женщины над всеми, кто слишком легко швыряется словами. Мажет быть, .она принадлежала к числу исполненных мудрости и величия женщин, которых так часто рисовали Ибсен и Бьёрнсон, — женщин, которые презирали все мелкое, были совестью мужчин и заставляли их плыть против течения! Я, очевидно, слишком высоко ставил Фоверскоу и теперь старался исправить свою ошибку, перенеся часть восхищения на его жену. Это была умнейшая женщина!
Когда Фоверскоу хвалил меня за.то, что я не бываю у Фугльсанга, она отвечала:
— А почему, собственно? Мартину вовсе не повредило бы общение со своими товарищами. До сих пор он же общался с ними.
— И это не повредило ему, ты хочешь сказать? — перебил Фоверскоу. —Да, ты права, мамочка. И тем не менее я думаю, что ему скорей подобало бы проповедовать евангелие мира, а не евангелие борьбы.
Фоверскоу пытался сыграть на том, что было идеалистического в моей душе: он мечтал о мире и всеобщей гармонии. «Давайте сперва попытаемся исправить людей,— говаривал он, — а уж остальное образуется само собой. Только это нам и нужно».
Он дал мне книгу, написанную каким-то английским идеалистом и пацифистом, если не ошибаюсь — Драммондом. Это была одна из тех книг, которая под личиной идеализма грубо касается самого сокровенного в душе человека и развращает его ум. Читая ее, я испытывал такое чувство, будто меня до отказа пичкают идеализмом. Казалось, автор держит мое сердце в руках и что есть мочи накачивает его. Я содрогался от этого цинизма, сердце стучало где-то у самого горла, я прерывисто дышал. И вдруг я припомнил эту хватку — точно так же взрослые люди в воскресной школе, ласковыми с виду руками, во имя божие сжимали в кулаке детское сердце, наслаждаясь смертельным страхом ребенка. Дочитав до середины, я с отвращением и ненавистью отшвырнул книгу этого насильника.
— У меня есть еще несколько его сочинений, — сказал Фоверскоу, когда я вернул ему книгу. — Вот смотри: «Величайшее в мире!» Думаю, это больше придется тебе по вкусу.
Но я решил, что с меня хватит Драммонда.
— Меня от него тошнит, — сказал я. Фоверскоу снисходительно улыбнулся.
— Ну, уж и тошнит; лучше скажи, что он тебе просто не нравится. У тебя материализм все еще сидит в крови, да это и не удивительно, ты же вышел из рабочей среды.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43