— Ты не думаешь, что некоторые из этих юношей, — Дундулис назвал несколько фамилий, — могли бы пополнить вашу комсомольскую ячейку?
— Я об этом думал, — оживился Аницетас. — Но, откровенно признаюсь, боялся ошибиться.
— Ошибаться нельзя, — согласился Дундулис—От ошибки недалеко до предательства. Но от преувеличенной осторожности можно заболеть опасной болезнью, которая называется трусость. Конечно, я лично не знаю тех юношей, поэтому мои выводы могут оказаться неправильными. Вообще трудно судить о человеке по характеристике, какой бы она точной ни была. Характеристика — только вышка, вершина башни, с которой лучше видна местность. И совсем не все равно, увидишь ли ты эту местность своими глазами или на топографической карте. Но партии очень нужны революционеры, которые умеют оценить человека объективно, без «вкусовщины», как говорится. Ты ненавидишь некоторых учеников только потому, что их родители принадлежат к враждебному нам классу.
А может быть, я ошибаюсь? — Старик склонил набок голову и воспросительно взглянул на Аницетаса.
— Они слишком много сделали мне плохого, чтобы я мог их любить, — тихо признался Аницетас.
— Нельзя человека ненавидеть. Ненавидеть надо зло в человеке. И не на человека — на зло направь свою ненависть. Конечно, это не значит, что надо попустительствовать врагам. Их уже не вылечишь. С си-корскисами и гряужинисами разговор короткий — борьба до конца. А с жутаутасами надо бы поискать другой тон...
— Искали уже...
— Но не нашли, — резко сказал Дундулис. — А сколько в гимназии нейтральных учеников, чьи родители середняки или состоятельные крестьяне? Не сомневаюсь, что в их числе немало честных ребят... Надо бороться за них. Если мы их не привлечем на свою сторону, они попадут в паутину Сикорскиса. Знай, настанет время, когда рабочий класс возьмет власть в Литве. Нам нужны будут интеллигенты, которые поддержат диктатуру пролетариата, пойдут вместе с нами. Мы опираемся на рабочих и деревенскую бедноту, но не должны забывать о середняках и горожанах. Надо искать союзников повсюду. Выходцы из других классов — у нас пока исключение, как говорится. Но мы должны стараться, чтобы такое исключение стало правилом. Надо пускать корни вширь и вглубь — во все слои почвы.
— Мне кажется, гимназическая молодежь, — самый неблагодарный слой, — перебил Аницетас. — Этим летом я работал на зерновом складе. Каждый день встречался с десятками крестьян. Все разного возраста, образования, состоятельности, а понимали меня лучше, чем товарищи по гимназии. Разве не странно, что дети дальше друг от друга, чем их родители?
— Родители меньше отравлены буржуазной пропагандой. Газеты им читать некогда. А если и читают, то только хозяйственные советы. Цены на хлеб волнуют их больше, чем государственный гимн. И нечего удивляться: от этих цен зависит, удастся ли выплатить налоги, купить необходимые товары или придется обращаться в банк, лезть в долги, ставить на карту хозяйство. Крестьяне живут постоянными заботами, страхом за будущее. Они слишком хорошо чувствуют действительность, чтобы витать в небесах. А гимназисты более и менее обеспечены. Родители кормят их, одевают, платят за комнату и книги. Детям пока чужды заботы родителей. Они спокойно едят хлеб и не чувствуют соленого пота, которым родители полили каждый кусок. А газеты, журналы, книги, учителя день ото дня вбивают им в голову истины буржуазной идеологии. Так юношей, из которых могли бы вырасти люди, нужные новому обществу, уродуют, воспитывают врагами своего народа и собственных родителей.
— У меня есть друг. Комсомолец. Недавно я получил письмо. Сражается под Мадридом. Я тоже хотел уехать. Но мать...
— Успокойся. Пока ты больше нужен здесь. Конечно, сражаться на фронте — дело почетное, но и тут не сидят сложа руки. Как тут, так и там ты можешь славно бороться и погибнуть за дело рабочего класса. Вспомни четырех коммунаров. Они погибли не на фронте, а разве их смерть — менее осмыслена? Я думаю, если понадобится, ты последуешь их примеру.— Дундулис минутку помолчал. — Двадцать седьмого этого месяца — одиннадцать лет, как их расстреляли. Надо людям напомнить об этом дне. Ты получишь статью о фашистском перевороте двадцать шестого года в Литве. Несколько экземпляров. Постарайся, чтобы ее прочло возможно большее число учеников.
— Надо начать гораздо раньше, пока ученики не разъехались на рождественские каникулы.
— Конечно. Но смотри: берегись.
— Такое дело для меня не новость, — чуть хвастливо ответил Аницетас.
— А что бы ты сказал, если бы партийная ячейка поручила тебе временно деревню Рикантай?
Аницетас не понял, что таится за этим вопросом.
— Пока арестовали одного Ронкиса, — объяснил Дундулис, снова принимаясь чертить ногтем по дну кадки.— Но надо ждать, что вскоре возьмут и других, участвовавших в собрании. Методы сметоновской охранки известны: она будет стараться создать впечатление, что арестованных выдал Ронкис, и таким образом посеять недоверие к подполью. Чтобы это предупредить, партийная ячейка выпустит несколько листовок. Их надо распространить в окрестных деревнях, а в первую очередь — в Рикантай.
— Понимаю. Я должен расклеить эти листовки
в Рикантай. Но у большака по пути в Рикантай есть еще четыре деревни. Если бы мне дали достаточно листовок, было бы нетрудно заставить лаять и тамошних собак.
— Задача очень сложная и трудная. Помни, что теперь зима, а Катенас нам подводы не даст, — придется довериться собственным ногам. Но окончательно договорившись с человеком, который даст тебе задание. — Дундулис встал, потянулся, разминая затекшие суставы, и раза два прошел по погребу медленным шагом узника. Потом остановился перед Аницетасом, взял его за подбородок и взглянул в глаза тепло, по-отечески.
— Мне много о тебе рассказывали. И только хорошее,—сказал он тихо.—Ваша партийная ячейка считает, что ты уже созрел для партии.
Аницетас вздрогнул и застыл.
— Я одобряю рекомендацию ячейки. — Старик пожал Аницетасу руку и, обняв за плечи, поцеловал в лоб.
...Габренас сидел за столом, обложившись книгами. Его лысина сверкала в электрическом свете, словно только что снесенное яйцо, по вискам градом катился пот.
— Что вы ищете, учитель?
Колун приподнял очки и снова опустил их на нос.
— Ответа на один вопрос, юноша, — буркнул он, прячась за кипу книг.
Аницетас задвинул ящик, и дверь погреба исчезла.
— Ответ тут, учитель, — сказал он, указывая пальцем вниз.—Только он может дать вам ответ. Спокойной ночи.
Мать сидела в постели и вязала. В последние дни ей стало значительно лучше: она уже спускалась с кровати, подметала пол, а иногда, присаживаясь, правда, отдохнуть, даже и обед готовила.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99
— Я об этом думал, — оживился Аницетас. — Но, откровенно признаюсь, боялся ошибиться.
— Ошибаться нельзя, — согласился Дундулис—От ошибки недалеко до предательства. Но от преувеличенной осторожности можно заболеть опасной болезнью, которая называется трусость. Конечно, я лично не знаю тех юношей, поэтому мои выводы могут оказаться неправильными. Вообще трудно судить о человеке по характеристике, какой бы она точной ни была. Характеристика — только вышка, вершина башни, с которой лучше видна местность. И совсем не все равно, увидишь ли ты эту местность своими глазами или на топографической карте. Но партии очень нужны революционеры, которые умеют оценить человека объективно, без «вкусовщины», как говорится. Ты ненавидишь некоторых учеников только потому, что их родители принадлежат к враждебному нам классу.
А может быть, я ошибаюсь? — Старик склонил набок голову и воспросительно взглянул на Аницетаса.
— Они слишком много сделали мне плохого, чтобы я мог их любить, — тихо признался Аницетас.
— Нельзя человека ненавидеть. Ненавидеть надо зло в человеке. И не на человека — на зло направь свою ненависть. Конечно, это не значит, что надо попустительствовать врагам. Их уже не вылечишь. С си-корскисами и гряужинисами разговор короткий — борьба до конца. А с жутаутасами надо бы поискать другой тон...
— Искали уже...
— Но не нашли, — резко сказал Дундулис. — А сколько в гимназии нейтральных учеников, чьи родители середняки или состоятельные крестьяне? Не сомневаюсь, что в их числе немало честных ребят... Надо бороться за них. Если мы их не привлечем на свою сторону, они попадут в паутину Сикорскиса. Знай, настанет время, когда рабочий класс возьмет власть в Литве. Нам нужны будут интеллигенты, которые поддержат диктатуру пролетариата, пойдут вместе с нами. Мы опираемся на рабочих и деревенскую бедноту, но не должны забывать о середняках и горожанах. Надо искать союзников повсюду. Выходцы из других классов — у нас пока исключение, как говорится. Но мы должны стараться, чтобы такое исключение стало правилом. Надо пускать корни вширь и вглубь — во все слои почвы.
— Мне кажется, гимназическая молодежь, — самый неблагодарный слой, — перебил Аницетас. — Этим летом я работал на зерновом складе. Каждый день встречался с десятками крестьян. Все разного возраста, образования, состоятельности, а понимали меня лучше, чем товарищи по гимназии. Разве не странно, что дети дальше друг от друга, чем их родители?
— Родители меньше отравлены буржуазной пропагандой. Газеты им читать некогда. А если и читают, то только хозяйственные советы. Цены на хлеб волнуют их больше, чем государственный гимн. И нечего удивляться: от этих цен зависит, удастся ли выплатить налоги, купить необходимые товары или придется обращаться в банк, лезть в долги, ставить на карту хозяйство. Крестьяне живут постоянными заботами, страхом за будущее. Они слишком хорошо чувствуют действительность, чтобы витать в небесах. А гимназисты более и менее обеспечены. Родители кормят их, одевают, платят за комнату и книги. Детям пока чужды заботы родителей. Они спокойно едят хлеб и не чувствуют соленого пота, которым родители полили каждый кусок. А газеты, журналы, книги, учителя день ото дня вбивают им в голову истины буржуазной идеологии. Так юношей, из которых могли бы вырасти люди, нужные новому обществу, уродуют, воспитывают врагами своего народа и собственных родителей.
— У меня есть друг. Комсомолец. Недавно я получил письмо. Сражается под Мадридом. Я тоже хотел уехать. Но мать...
— Успокойся. Пока ты больше нужен здесь. Конечно, сражаться на фронте — дело почетное, но и тут не сидят сложа руки. Как тут, так и там ты можешь славно бороться и погибнуть за дело рабочего класса. Вспомни четырех коммунаров. Они погибли не на фронте, а разве их смерть — менее осмыслена? Я думаю, если понадобится, ты последуешь их примеру.— Дундулис минутку помолчал. — Двадцать седьмого этого месяца — одиннадцать лет, как их расстреляли. Надо людям напомнить об этом дне. Ты получишь статью о фашистском перевороте двадцать шестого года в Литве. Несколько экземпляров. Постарайся, чтобы ее прочло возможно большее число учеников.
— Надо начать гораздо раньше, пока ученики не разъехались на рождественские каникулы.
— Конечно. Но смотри: берегись.
— Такое дело для меня не новость, — чуть хвастливо ответил Аницетас.
— А что бы ты сказал, если бы партийная ячейка поручила тебе временно деревню Рикантай?
Аницетас не понял, что таится за этим вопросом.
— Пока арестовали одного Ронкиса, — объяснил Дундулис, снова принимаясь чертить ногтем по дну кадки.— Но надо ждать, что вскоре возьмут и других, участвовавших в собрании. Методы сметоновской охранки известны: она будет стараться создать впечатление, что арестованных выдал Ронкис, и таким образом посеять недоверие к подполью. Чтобы это предупредить, партийная ячейка выпустит несколько листовок. Их надо распространить в окрестных деревнях, а в первую очередь — в Рикантай.
— Понимаю. Я должен расклеить эти листовки
в Рикантай. Но у большака по пути в Рикантай есть еще четыре деревни. Если бы мне дали достаточно листовок, было бы нетрудно заставить лаять и тамошних собак.
— Задача очень сложная и трудная. Помни, что теперь зима, а Катенас нам подводы не даст, — придется довериться собственным ногам. Но окончательно договорившись с человеком, который даст тебе задание. — Дундулис встал, потянулся, разминая затекшие суставы, и раза два прошел по погребу медленным шагом узника. Потом остановился перед Аницетасом, взял его за подбородок и взглянул в глаза тепло, по-отечески.
— Мне много о тебе рассказывали. И только хорошее,—сказал он тихо.—Ваша партийная ячейка считает, что ты уже созрел для партии.
Аницетас вздрогнул и застыл.
— Я одобряю рекомендацию ячейки. — Старик пожал Аницетасу руку и, обняв за плечи, поцеловал в лоб.
...Габренас сидел за столом, обложившись книгами. Его лысина сверкала в электрическом свете, словно только что снесенное яйцо, по вискам градом катился пот.
— Что вы ищете, учитель?
Колун приподнял очки и снова опустил их на нос.
— Ответа на один вопрос, юноша, — буркнул он, прячась за кипу книг.
Аницетас задвинул ящик, и дверь погреба исчезла.
— Ответ тут, учитель, — сказал он, указывая пальцем вниз.—Только он может дать вам ответ. Спокойной ночи.
Мать сидела в постели и вязала. В последние дни ей стало значительно лучше: она уже спускалась с кровати, подметала пол, а иногда, присаживаясь, правда, отдохнуть, даже и обед готовила.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99