..
Наконец Аницетас, смахнув рукавом пот, подставляет под мешок дрожащие плечи и какое-то мгновение умащивает мешок на спине. Потом, восстановив равновесие, с трудом отрывается от телеги. Горит соленая от пота спина под тяжестью свинцовой ноши. Кровь молотом стучит в висках. Все суставы напряжены, Аницетас ясно ощущает каждую свою жилку, каждое волокно мышц, каждую нитку нервов. Он — машина, которая должна доставить груз к «трамплину». И он гонит эту машину и боится только одного,—чтобы случайно не сломался какой-нибудь винтик. Скорей, скорей, не надо думать, что вот-вот кончится твердая земля и под ногами закачается дощатый настил, проложенный на самую вершину горы из зерна. Ни о чем не думать. Только шагать и шагать, перекладина за перекладиной, пядь за пядью, ползти вверх, пока хватит дыхания.
Аницетас закусил до крови губу. «Шесть... пять... четыре», — отсчитывал он оставшиеся перекладины. Перекладины устрашающе скрипели под ногами, тянуло посмотреть вниз. А снизу несло опостылевшим запахом соломенных кулей, и это вызывало тошноту... «Четыре... три... два... Наконец-то...» Он ухватился слабеющими пальцами за низ мешка, нагнулся сколько мог, и из отпущенной горловины с шумом полилось зерно. Он прислушался к нежному шуршанию золотого потока, глядел на гребень желтоватой горы, которая, словно живая, что-то нашептывала миллионами осыпающихся вниз зернышек, и ощущал, как легче становится на душе, светлее в глазах, как напряженные ноги перестают дрожать, а в отекшие мышцы
возвращаются силы. Аницетас перебрасывает пустой мешок через плечо и по старой привычке бросает взгляд на разбитое окно склада, за которым видна улица и красная стена синагоги. Улица пустынна. Летняя жара разогнала всех: одних в комнаты, других к реке, третьих в сад на поиски прохлады. Только труженики да путники отданы на сожжение безжалостному солнцу. Поэтому Аницетас не почувствовал ни малейшей зависти, когда у синагоги увидел двух велосипедистов, пропотевших до самых костей. И его спокойствие осталось бы ненарушенным, если бы это были простые путники, а не Виле с Бенюсом. Но мимо проехали именно она и он, и Аницетас понесся вниз такими тяжелыми шагами, будто пустой мешок наполнился отборной первосортной пшеницей. «Интересно, прочла ли она брошюру? — думал он.— Интересно, что она думает? Может быть, по дороге домой она заглянет к маме. Хорошо, если бы заехала... Мама ее очень любит...»
Но когда он вернулся домой, мать ни словом не обмолвилась о Виле. Не заехала... Эх, хватит этих глупых надежд! Как хорошо было весь этот месяц, когда за бесконечными заботами у него не было времени думал о ней...
Чтобы рассеяться, Аницетас еще раз прочитал письмо Бянюшиса и принялся думать про Бируте, стараясь вспомнить самые значительные эпизоды из ее жизни. Но Бируте не заслонила позолоченного солнцем лица, на котором весело сверкали черные глаза.
В следующее воскресенье Аницетас сел на свой дряхлый велосипед, собранный из старых частей, архивное происхождение которых не могла скрыть даже свежая краска, и со скрипом и скрежетом покатил по большаку на Линвартис. Чем ближе к Линвартису, тем становилось беспокойнее: то он думал, что может не застать Виле, то боялся столкнуться с Бенюсом, то пугался холодного, даже враждебного приема. Но все опасения оказались пустыми. Виле была свободна, встретила Аницетаса, словно долгожданного гостя, и пригласила к полднику. А когда он обсосал традиционные соты, запивая их молоком, Виле предложила покататься на лодке. Они пошли к озеру; там у берега в белой лодке сидел высокий сухощавый рыбак с длинными рыжими усами (как оказалось, это был сам Римгайла). Без особых церемоний Виле попросила
его выйти, объявив, что с берега он поймает меньше невинных рыбок, которые тоже хотят жить.
Жить! Кто не хотел жить в тот день! Воздух весело звенел от щебета птиц, детских криков, песен и переливов гармоники, которые доносились с той стороны озера. Аницетас сильными ударами весел гнал лодку, посматривая на спокойную поверхность воды — в ней, словно в зеркале, отражалось высокое полуденное небо с разбросанными пуховыми подушечками белых облачков, — и голова у него кружилась. Он жадно вдыхал чистый воздух, насыщенный неуловимым запахом, какой стоит в погожий летний день над заросшим водорослями озером — и ему было хорошо, необыкновенно хорошо. Хорошо, что нет на плечах свинцового мешка с зерном, что легкие могут отдохнуть от затхлого воздуха амбара, что рядом с ним загорелая до черноты девушка в желтом платье без рукавов.
— О чем ты думаешь, Аницетас?
— Ни о чем, Виле. Не хочу думать. У вас здесь так красиво...
— Ты хорошо поешь. Спой, Аницетас.
— Какую?
Виле склонила голову и вместо ответа тихо запела. Аницетас был слишком счастлив, чтобы заметить, как неожиданно изменилось ее настроение. Он вдохнул всей грудью и затянул печальную песню, которую раньше не любил. Лодка медленно скользила по спокойной глади озера, легко покачиваясь, словно сонная утка, а два голоса жаловались друг другу:
Люби другого и целуй, А мне мученья причиняй. Я на колени не паду. Тебя коварным назову, Тебя коварным назову. Утеху сердцу я найду... Неси, бесшумная волна, Ладью без весел, без руля...
Лодка обогнула островок, поросший ивняком, и справа открылся голый берег, от которого далеко вокруг раскинулись луга. На берегу, недалеко от воды, лежало несколько овец. Вокруг пощипывали траву с полдюжины коров, а на кочке сидел мальчик и читал книгу.
— Шарунас! Бог в помощь! — крикнула Виле и помахала веслом.
Мальчик ответил. Он был в широкой холщовой рубахе, заправленной в короткие, латанные-перелатанные штаны. Голову прикрывала желтая соломенная шляпа (наверное, самодельная), и когда мальчик снял ее, обнажив черные, подстриженные ежиком волосы, по просиявшему его лицу Аницетас понял, что они с Виле добрые друзья.
— Наш пастух, — объяснила Виле, отвечая на вопросительный взгляд. — Брат Бенюса. Очень хороший мальчик.
Аницетас одобрительно кивнул.
— Он так хочет учиться. Но в гимназию попасть будет трудно: не кончил начальной школы. Бедный ребенок! Когда у меня есть время, я ему помогаю. Может, следующей зимой родители смогут отдать его в школу. Закончит четвертый класс, за лето подготовимся, и он перескочит прямо во второй класс гимназии. Он способный.
— Ты... удивительная, Виле. Виле смущенно покраснела.
— Следующим летом я уже буду у тетушки в Шауляе,— сказала она, меняя разговор.— Я решила не поступать в университет. Поеду в Шауляйскую учительскую семинарию. Мне сразу после четвертого класса надо было в семинарию. Только я была молода, слишком молода и не понимала своего призвания. А теперь моя дорога ясна: я буду учительницей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99
Наконец Аницетас, смахнув рукавом пот, подставляет под мешок дрожащие плечи и какое-то мгновение умащивает мешок на спине. Потом, восстановив равновесие, с трудом отрывается от телеги. Горит соленая от пота спина под тяжестью свинцовой ноши. Кровь молотом стучит в висках. Все суставы напряжены, Аницетас ясно ощущает каждую свою жилку, каждое волокно мышц, каждую нитку нервов. Он — машина, которая должна доставить груз к «трамплину». И он гонит эту машину и боится только одного,—чтобы случайно не сломался какой-нибудь винтик. Скорей, скорей, не надо думать, что вот-вот кончится твердая земля и под ногами закачается дощатый настил, проложенный на самую вершину горы из зерна. Ни о чем не думать. Только шагать и шагать, перекладина за перекладиной, пядь за пядью, ползти вверх, пока хватит дыхания.
Аницетас закусил до крови губу. «Шесть... пять... четыре», — отсчитывал он оставшиеся перекладины. Перекладины устрашающе скрипели под ногами, тянуло посмотреть вниз. А снизу несло опостылевшим запахом соломенных кулей, и это вызывало тошноту... «Четыре... три... два... Наконец-то...» Он ухватился слабеющими пальцами за низ мешка, нагнулся сколько мог, и из отпущенной горловины с шумом полилось зерно. Он прислушался к нежному шуршанию золотого потока, глядел на гребень желтоватой горы, которая, словно живая, что-то нашептывала миллионами осыпающихся вниз зернышек, и ощущал, как легче становится на душе, светлее в глазах, как напряженные ноги перестают дрожать, а в отекшие мышцы
возвращаются силы. Аницетас перебрасывает пустой мешок через плечо и по старой привычке бросает взгляд на разбитое окно склада, за которым видна улица и красная стена синагоги. Улица пустынна. Летняя жара разогнала всех: одних в комнаты, других к реке, третьих в сад на поиски прохлады. Только труженики да путники отданы на сожжение безжалостному солнцу. Поэтому Аницетас не почувствовал ни малейшей зависти, когда у синагоги увидел двух велосипедистов, пропотевших до самых костей. И его спокойствие осталось бы ненарушенным, если бы это были простые путники, а не Виле с Бенюсом. Но мимо проехали именно она и он, и Аницетас понесся вниз такими тяжелыми шагами, будто пустой мешок наполнился отборной первосортной пшеницей. «Интересно, прочла ли она брошюру? — думал он.— Интересно, что она думает? Может быть, по дороге домой она заглянет к маме. Хорошо, если бы заехала... Мама ее очень любит...»
Но когда он вернулся домой, мать ни словом не обмолвилась о Виле. Не заехала... Эх, хватит этих глупых надежд! Как хорошо было весь этот месяц, когда за бесконечными заботами у него не было времени думал о ней...
Чтобы рассеяться, Аницетас еще раз прочитал письмо Бянюшиса и принялся думать про Бируте, стараясь вспомнить самые значительные эпизоды из ее жизни. Но Бируте не заслонила позолоченного солнцем лица, на котором весело сверкали черные глаза.
В следующее воскресенье Аницетас сел на свой дряхлый велосипед, собранный из старых частей, архивное происхождение которых не могла скрыть даже свежая краска, и со скрипом и скрежетом покатил по большаку на Линвартис. Чем ближе к Линвартису, тем становилось беспокойнее: то он думал, что может не застать Виле, то боялся столкнуться с Бенюсом, то пугался холодного, даже враждебного приема. Но все опасения оказались пустыми. Виле была свободна, встретила Аницетаса, словно долгожданного гостя, и пригласила к полднику. А когда он обсосал традиционные соты, запивая их молоком, Виле предложила покататься на лодке. Они пошли к озеру; там у берега в белой лодке сидел высокий сухощавый рыбак с длинными рыжими усами (как оказалось, это был сам Римгайла). Без особых церемоний Виле попросила
его выйти, объявив, что с берега он поймает меньше невинных рыбок, которые тоже хотят жить.
Жить! Кто не хотел жить в тот день! Воздух весело звенел от щебета птиц, детских криков, песен и переливов гармоники, которые доносились с той стороны озера. Аницетас сильными ударами весел гнал лодку, посматривая на спокойную поверхность воды — в ней, словно в зеркале, отражалось высокое полуденное небо с разбросанными пуховыми подушечками белых облачков, — и голова у него кружилась. Он жадно вдыхал чистый воздух, насыщенный неуловимым запахом, какой стоит в погожий летний день над заросшим водорослями озером — и ему было хорошо, необыкновенно хорошо. Хорошо, что нет на плечах свинцового мешка с зерном, что легкие могут отдохнуть от затхлого воздуха амбара, что рядом с ним загорелая до черноты девушка в желтом платье без рукавов.
— О чем ты думаешь, Аницетас?
— Ни о чем, Виле. Не хочу думать. У вас здесь так красиво...
— Ты хорошо поешь. Спой, Аницетас.
— Какую?
Виле склонила голову и вместо ответа тихо запела. Аницетас был слишком счастлив, чтобы заметить, как неожиданно изменилось ее настроение. Он вдохнул всей грудью и затянул печальную песню, которую раньше не любил. Лодка медленно скользила по спокойной глади озера, легко покачиваясь, словно сонная утка, а два голоса жаловались друг другу:
Люби другого и целуй, А мне мученья причиняй. Я на колени не паду. Тебя коварным назову, Тебя коварным назову. Утеху сердцу я найду... Неси, бесшумная волна, Ладью без весел, без руля...
Лодка обогнула островок, поросший ивняком, и справа открылся голый берег, от которого далеко вокруг раскинулись луга. На берегу, недалеко от воды, лежало несколько овец. Вокруг пощипывали траву с полдюжины коров, а на кочке сидел мальчик и читал книгу.
— Шарунас! Бог в помощь! — крикнула Виле и помахала веслом.
Мальчик ответил. Он был в широкой холщовой рубахе, заправленной в короткие, латанные-перелатанные штаны. Голову прикрывала желтая соломенная шляпа (наверное, самодельная), и когда мальчик снял ее, обнажив черные, подстриженные ежиком волосы, по просиявшему его лицу Аницетас понял, что они с Виле добрые друзья.
— Наш пастух, — объяснила Виле, отвечая на вопросительный взгляд. — Брат Бенюса. Очень хороший мальчик.
Аницетас одобрительно кивнул.
— Он так хочет учиться. Но в гимназию попасть будет трудно: не кончил начальной школы. Бедный ребенок! Когда у меня есть время, я ему помогаю. Может, следующей зимой родители смогут отдать его в школу. Закончит четвертый класс, за лето подготовимся, и он перескочит прямо во второй класс гимназии. Он способный.
— Ты... удивительная, Виле. Виле смущенно покраснела.
— Следующим летом я уже буду у тетушки в Шауляе,— сказала она, меняя разговор.— Я решила не поступать в университет. Поеду в Шауляйскую учительскую семинарию. Мне сразу после четвертого класса надо было в семинарию. Только я была молода, слишком молода и не понимала своего призвания. А теперь моя дорога ясна: я буду учительницей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99