Может, зайти к ней, выяснить? Нет! Ведь не он, а она нарушила слово. Тем не менее он не сердился на Виле. Ему было только неспокойно, страшно неспокойно. Бенюс не мог себе найти места. На его плечи давила невидимая тяжесть, а в груди боролись сотни противоречивых чувств. Отчим арестован... Мать осталась одна... А Мингайла с начальником дружины хвалят его перед строем, и Альбертас хлопает по спине. Глупость, глупость... Лучше бы этот сбор вообще не состоялся...
Выпей воды.
— Ничего, сейчас пройдет.
— Выпей, выпей.
Виле отпила несколько глотков и ей, правда, стало лучше.
Девушки обрадовались. . — Ты уже розовеешь. Можем вернуться на сбор.
— Нет, я туда не вернусь. Идите, девочки, одни.
— Но...
— Не бойтесь, мне совсем хорошо. Идите, идите.
Оставшись одна, Виле быстро оделась, выскользнула во двор и побежала через площадку — вдоль забора, мимо катка, за которым была калитка. Отсюда по немноголюдной окраине извилистая тропинка вела на улочку Пашлайтес, где Виле снимала комнату. Так было в два раза ближе, но по вечерам она избегала укромных мест и ходила по улицам, кругом. А теперь одинокая, протоптанная в снегу тропа была ей гораздо милее посыпанных песком обледенелых тротуаров, где снуют люди. Здесь не было никого. Маленькие домики, утонувшие в снегу, стояли далеко друг от друга, одинокие, тихие, с занавешенными окнами. Только на огородах пятна высыпанной на снег золы напоминали об уютном домашнем тепле, да сквозь складки занавесок кое-где пробивались желтые полосы света. Мягкий воздух оттепели был влажен, электрический фонарь перед костелом окружал белесый ореол тумана. С крыш медленно капало. Пахло хлевом и дымом. Эти запахи напоминали Виле деревню. Она шла медленно, лаская взглядом окружающее, и в прояснившуюся голову постепенно возвращались вспугнутые мысли. Где теперь Бенюс? Наверно, рассердился и пошел домой. А может, потащился к Сикорскису. Ведь случай такой... А может, чего доброго, вздумает заглянуть на улочку Пашлайтес...
От мысли, что где-нибудь около дома она может встретить Бенюса, Виле передернуло. Она не хотела видеть никого. Ни Бенюса, ни подруг. Никого. Она даже старалась про них не думать. Но перед ней, словно живые, стояли скауты. Она видела вытянувшегося перед Мингайлой Бенюса, дьявольскую улыбку Сикорскиса, восхищенную рожу Гряужиниса, побледневшее лицо Лючвартиса, на котором отражались удивление и омерзение. Два отряда стояли, застыв друг перед другом. Мальчики и девочки. Католики и протестанты. Ученики старших и младших классов. Но все — христиане, скауты, объединенные единым лозунгом: Родине, Богу, Ближнему! И вот их старший брат-руководитель говорит: «Ваш товарищ сегодня помог посадить в тюрьму своего отчима. Гордитесь этим юношей, следуйте его патриотическому примеру...» Никто не посмел спросить, почему надо этим гордиться. Разве Ронкис — не наш ближний, хоть и атеист? Разве бог не велел любить таких людей, разве не говорил, что одна заблудшая овечка пастырю дороже целого стада? Никто ничего не спросил, хоть многие не одобряли Мингайлу. Трусы, трусы! Надо было выйти перед строем и открыто сказать, что в поступке Бенюса нет ничего геройского. Что, выдав близкого человека, он унизил не только себя, но и всю скаутскую организацию. Такого храбреца не нашлось. Трусы, все трусы... И она тоже трусиха. Нет, она еще хуже: она размазня. Другие спокойно приняли новость, а Виле чуть не лишилась чувств, подругам пришлось вывести ее из зала. И теперь ей стыдно. Стыдно за себя, за Бенюса, за всех скаутов. За тех, кто улыбался одобрительной улыбкой вроде Сикорскиса. За тех, кто удивлялся, и за тех, кто возмущался, но не посмел сказать. Трусы, трусы, ничтожные людишки... А Виле — ничтожнее всех. Вместо того чтобы встретиться после сбора с Бенюсом, осудить его, чтобы он пожалел, а может быть, и исправился (господи, если бы это было возможно!), она позорно сбежала и спряталась. В ее душе еще теплилась крошечная искорка надежды, — а вдруг это все недоразумение, выдумка Мингайлы, которая лопнет, как мыльный пузырь.
Вот и улочка Пашлайтес, уже виднеется двухэтажный деревянный дом с мансардой, где живет Виле. Но домой идти не хотелось, она боялась встретить Бенюса. В двух шагах от тропинки стояла сгорбленная ольха. Виле смахнула с пня талый снег, села и прислонилась к ольхе. Дерево тихо поскрипывало на ветру. Виле вспомнила мать, родной дом, озеро Линвартис, лодку, бледное лицо Аницетаса. Да, ни с того ни
с сего она вспомнила Аницетаса! Вспомнила так отчетливо, словно он сидел тут, напротив, и улыбался своей умной, ободряющей улыбкой. Милый, добрый друг! Он, может быть, слишком строг к кое-кому, зато всегда честен!
Виле прижалась к мокрой коре. Влага охладила разгоряченное лицо, но легче не стало. Она постояла, подумала, потом встала и пошла назад по тропинке.
Вымыв лавку, Аницетас попрощался со сторожем и ушел домой. Он был голоден, как пес, еще больше устал, но старался об этом не думать.
На углу он столкнулся с Даумантайте. Казалось, учительница поджидала его.
— Как здоровье матери? — спросила она. Аницетас остановился.
— Спасибо, в последние дни получше стало.
— Я хочу тебе кое-что сказать, — тихо промолвила Даумантайте. — Тебя зовет учитель Габренас. Хорошо, если бы ты зашел сейчас. — И, увидев какого-то прохожего, громко добавила: — Передай привет своей матери. Скажи, что зайду как-нибудь. До свидания.
Габренас жил в начале улицы Глуосню (сразу за синагогой, которая стояла на рыночной площади, между убогим зданием почты и домом господина Кате-наса), в большом доме. Дом был каменный, оштукатуренный, но безжалостнее когти времени кое-где отколупнули штукатурку, и стены стали пестрыми, вроде пасхального яйца. Из провалившейся драночной крыши торчали две круглые трубы, похожие на закатанные рукава. На маленьких глубоких окошках висели замшелые ставни с сердечками, которые неизвестный мастер вырезал, когда на месте нынешнего местечка стояла лишь корчма да несколько деревенских изб.
Раньше этот дом принадлежал купцу Фрейтке Кальманасу — он складывал здесь приобретенный у крестьян лен. Но несколько лет назад Кальманас выстроил новый, более удобный склад, а пегий дом продал бабе, которая варила пиво и устроила в доме тайную пивнушку. Теперь ловкая предпринимательница сидела в тюрьме, а ее пивная, конфискованная по решению суда, принадлежала городскому самоуправлению. Власти сдали опустевшее помещение столяру Бальчюнасу с семьей. Почти полдома Бальчюнас отвел под мастерскую, а другую половину отремонтировал, устроил небольшую квартирку для себя и две комнаты для жильцов. В одной из этих комнат он поселил двух своих подмастерьев, а во вторую пустил холостого учителя математики Габренаса.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99
Выпей воды.
— Ничего, сейчас пройдет.
— Выпей, выпей.
Виле отпила несколько глотков и ей, правда, стало лучше.
Девушки обрадовались. . — Ты уже розовеешь. Можем вернуться на сбор.
— Нет, я туда не вернусь. Идите, девочки, одни.
— Но...
— Не бойтесь, мне совсем хорошо. Идите, идите.
Оставшись одна, Виле быстро оделась, выскользнула во двор и побежала через площадку — вдоль забора, мимо катка, за которым была калитка. Отсюда по немноголюдной окраине извилистая тропинка вела на улочку Пашлайтес, где Виле снимала комнату. Так было в два раза ближе, но по вечерам она избегала укромных мест и ходила по улицам, кругом. А теперь одинокая, протоптанная в снегу тропа была ей гораздо милее посыпанных песком обледенелых тротуаров, где снуют люди. Здесь не было никого. Маленькие домики, утонувшие в снегу, стояли далеко друг от друга, одинокие, тихие, с занавешенными окнами. Только на огородах пятна высыпанной на снег золы напоминали об уютном домашнем тепле, да сквозь складки занавесок кое-где пробивались желтые полосы света. Мягкий воздух оттепели был влажен, электрический фонарь перед костелом окружал белесый ореол тумана. С крыш медленно капало. Пахло хлевом и дымом. Эти запахи напоминали Виле деревню. Она шла медленно, лаская взглядом окружающее, и в прояснившуюся голову постепенно возвращались вспугнутые мысли. Где теперь Бенюс? Наверно, рассердился и пошел домой. А может, потащился к Сикорскису. Ведь случай такой... А может, чего доброго, вздумает заглянуть на улочку Пашлайтес...
От мысли, что где-нибудь около дома она может встретить Бенюса, Виле передернуло. Она не хотела видеть никого. Ни Бенюса, ни подруг. Никого. Она даже старалась про них не думать. Но перед ней, словно живые, стояли скауты. Она видела вытянувшегося перед Мингайлой Бенюса, дьявольскую улыбку Сикорскиса, восхищенную рожу Гряужиниса, побледневшее лицо Лючвартиса, на котором отражались удивление и омерзение. Два отряда стояли, застыв друг перед другом. Мальчики и девочки. Католики и протестанты. Ученики старших и младших классов. Но все — христиане, скауты, объединенные единым лозунгом: Родине, Богу, Ближнему! И вот их старший брат-руководитель говорит: «Ваш товарищ сегодня помог посадить в тюрьму своего отчима. Гордитесь этим юношей, следуйте его патриотическому примеру...» Никто не посмел спросить, почему надо этим гордиться. Разве Ронкис — не наш ближний, хоть и атеист? Разве бог не велел любить таких людей, разве не говорил, что одна заблудшая овечка пастырю дороже целого стада? Никто ничего не спросил, хоть многие не одобряли Мингайлу. Трусы, трусы! Надо было выйти перед строем и открыто сказать, что в поступке Бенюса нет ничего геройского. Что, выдав близкого человека, он унизил не только себя, но и всю скаутскую организацию. Такого храбреца не нашлось. Трусы, все трусы... И она тоже трусиха. Нет, она еще хуже: она размазня. Другие спокойно приняли новость, а Виле чуть не лишилась чувств, подругам пришлось вывести ее из зала. И теперь ей стыдно. Стыдно за себя, за Бенюса, за всех скаутов. За тех, кто улыбался одобрительной улыбкой вроде Сикорскиса. За тех, кто удивлялся, и за тех, кто возмущался, но не посмел сказать. Трусы, трусы, ничтожные людишки... А Виле — ничтожнее всех. Вместо того чтобы встретиться после сбора с Бенюсом, осудить его, чтобы он пожалел, а может быть, и исправился (господи, если бы это было возможно!), она позорно сбежала и спряталась. В ее душе еще теплилась крошечная искорка надежды, — а вдруг это все недоразумение, выдумка Мингайлы, которая лопнет, как мыльный пузырь.
Вот и улочка Пашлайтес, уже виднеется двухэтажный деревянный дом с мансардой, где живет Виле. Но домой идти не хотелось, она боялась встретить Бенюса. В двух шагах от тропинки стояла сгорбленная ольха. Виле смахнула с пня талый снег, села и прислонилась к ольхе. Дерево тихо поскрипывало на ветру. Виле вспомнила мать, родной дом, озеро Линвартис, лодку, бледное лицо Аницетаса. Да, ни с того ни
с сего она вспомнила Аницетаса! Вспомнила так отчетливо, словно он сидел тут, напротив, и улыбался своей умной, ободряющей улыбкой. Милый, добрый друг! Он, может быть, слишком строг к кое-кому, зато всегда честен!
Виле прижалась к мокрой коре. Влага охладила разгоряченное лицо, но легче не стало. Она постояла, подумала, потом встала и пошла назад по тропинке.
Вымыв лавку, Аницетас попрощался со сторожем и ушел домой. Он был голоден, как пес, еще больше устал, но старался об этом не думать.
На углу он столкнулся с Даумантайте. Казалось, учительница поджидала его.
— Как здоровье матери? — спросила она. Аницетас остановился.
— Спасибо, в последние дни получше стало.
— Я хочу тебе кое-что сказать, — тихо промолвила Даумантайте. — Тебя зовет учитель Габренас. Хорошо, если бы ты зашел сейчас. — И, увидев какого-то прохожего, громко добавила: — Передай привет своей матери. Скажи, что зайду как-нибудь. До свидания.
Габренас жил в начале улицы Глуосню (сразу за синагогой, которая стояла на рыночной площади, между убогим зданием почты и домом господина Кате-наса), в большом доме. Дом был каменный, оштукатуренный, но безжалостнее когти времени кое-где отколупнули штукатурку, и стены стали пестрыми, вроде пасхального яйца. Из провалившейся драночной крыши торчали две круглые трубы, похожие на закатанные рукава. На маленьких глубоких окошках висели замшелые ставни с сердечками, которые неизвестный мастер вырезал, когда на месте нынешнего местечка стояла лишь корчма да несколько деревенских изб.
Раньше этот дом принадлежал купцу Фрейтке Кальманасу — он складывал здесь приобретенный у крестьян лен. Но несколько лет назад Кальманас выстроил новый, более удобный склад, а пегий дом продал бабе, которая варила пиво и устроила в доме тайную пивнушку. Теперь ловкая предпринимательница сидела в тюрьме, а ее пивная, конфискованная по решению суда, принадлежала городскому самоуправлению. Власти сдали опустевшее помещение столяру Бальчюнасу с семьей. Почти полдома Бальчюнас отвел под мастерскую, а другую половину отремонтировал, устроил небольшую квартирку для себя и две комнаты для жильцов. В одной из этих комнат он поселил двух своих подмастерьев, а во вторую пустил холостого учителя математики Габренаса.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99