— Милостивый государь, я Павле Сливар...
— Да, да, я вас знаю.
— Я пришел просить вас... насчет пособия, которое вы мне до сих пор каждый год великодушно давали...
Слова не шли с языка, и на глазах едва не выступили слезы, а отчего — он не мог сейчас понять — то ли от смущения, то ли от стыда, то ли от злости.
— Но ведь вы уже кончили учиться, вам ведь уже около тридцати...
— Двадцать шесть, милостивый государь. И я ведь не студент, а скульптор.
К горлу подступил упрямый комок, ему очень захотелось сказать резкое слово — дерзко бросить его в это спокойное лицо.
— Извините, но и скульптору мы не можем вечно давать пособие, а там, чего доброго, и пенсию... Но я не имею в виду ничего плохого, как это вам, вероятно, показалось, все как-нибудь уладится...
Сливар молчал. Копривник поднялся из-за стола и подошел ближе, на его тонких губах, прикрытых щетиной усов, появилось подобие приветливой улыбки.
— Ну, а куда же вы дели премию? Как-никак триста форинтов, это немалые деньги!
— Мне дорого обошлась сама работа, ведь скульптура — искусство не из дешевых... Я был весь в долгах, и сейчас осталось разве что на табак, не больше...
— Вы живете слишком уж... на широкую ногу, не правда ли? Таковы все вы, художники!.. Да, да, дорогой мой, какой доход может принести искусство? На него не проживешь. Особенно скульптура... чего вы хотите нынче от скульптуры? Ну, еще у больших народов куда ни шло... а у нас?
Кровь прихлынула Сливару к лицу, нет, оскорбление затрагивало не его лично — ему показалось, будто Копривник нанес обиду кому-то другому, кто был Сливару безмерно дорог.
— Сударь, я пришел не милостыню просить...
Он не мог продолжать, неожиданно почувствовав, что и вправду пришел за подаянием и не за чем иным. Коприв-ник удивленно поднял брови.
— Я же ни в чем вас не упрекнул! Не надо придираться к словам! Очень уж вы горды! Художник, конечно, но пока еще начинающий. Или вам кажется, будто вы уже и впрямь Куштрин?
— Нет, этого мне не кажется,— ответил Сливар тихо и без того особого выражения, которое ему очень хотелось придать своим словам.
— Вот видите!..
Копривник быстро отвернулся, решив поскорее закончить разговор, который был ему тоже неприятен. Сначала он намеревался поговорить с художником по-отечески, по-хорошему, но, увидев выражение лица Сливара, не сдержался, и с языка у него сорвались не слишком любезные слова. Он не любил мрачных глаз, надменного, вечно недовольного взгляда — предпочитал кроткие, гладковыбритые лица.
— Итак... я постараюсь. Можете не беспокоиться, я поддержу вашу просьбу, ответ сообщим по почте.
Он кивнул головой и вернулся к столу; Сливар поклонился.
Проходя через канцелярию, он едва взглянул на своего чахоточного товарища,, и тот тоже попрощался небрежно, продолжая что-то писать.
Затем Сливар направился прямо к молодому адвокату — сделать этот визит побуждала его какая-то особая злость, и он про себя почти смеялся: «Ты, милый мой, воображаешь, будто я приду к тебе вконец несчастный и униженный, но у меня есть свои тайные помыслы: я дураком тебя выставлю, мой милый! Ты будешь произносить громкие фразы, смущенно бормотать отеческие наставления, словно плохо выученную молитву, а у меня при этом сердце зайдется от радости. Я исподволь начну вставлять опасные слова, прижму тебя, как говорится, к ногтю, и ты станешь изворачиваться: «О, конечно,— в любом случае... искусство, это звезда на небосклоне человеческой цивилизации... но, простите, дело это сложное... нет, действительно не могу, простите...» Так ты будешь извиваться — туда, сюда, у меня же губы задрожат от сдерживаемого смеха. Но ты ничего не заметишь, вежливо раскланяешься, полагая, что сыграл прекрасную сцену в комедии своей жизни, а я посмеюсь над тобой, потому что просто валял дурака...»
К злой иронии примешивалась глубоко затаенная в сердце надежда. Ему хотелось заранее высмеять свои предстоящий визит, что у него и впрямь получилось неплохо, поэтому шаги его стали и вправду легкими, он почти не чувствовал прежней тревоги и страха. А надежда была жива вопреки всему, озорные, иронические мысли не поколебали ее, так прочно вросла она в его сердце. Да, он имеет дело с добрыми людьми, и тысяча рук только и ждет, чтобы он мог опереться на них.
Когда он вошел в контору молодого адвоката, бравада исчезла — теперь он и подумать не мог, что явился сюда ломать комедию. Контора была небольшая, в приемной сидело двое канцелярских служащих, адвокат помещался в прекрасно обставленном кабинете. Он принял Сливара очень любезно, предложил ему стул и сам уселся напротив. Но Сливара, вопреки ожиданию, не обрадовала эта учтивость, он почувствовал себя неловко — особенно после того, как совсем рядом увидел холеное, белое, умильное лицо адвоката. Тот знал, как себя вести, и сразу же заговорил об искусстве. Дескать, он рад, что Сливар посетил его, так приятно пользоваться уважением в «кругу художников», особенно молодых.
— Знаете,— сказал Сливар, вынужденно продолжая разговор, который казался ему скучным и неискренним,— очень уж бывает обидно тратить силы на борьбу с повседневными жизненными затруднениями, в то время как хотелось бы всей душой отдаться любимой работе. Приходится из заоблачных высей спускаться на грязную землю и изнурять себя ради куска хлеба...
Адвокат поспешил переменить тему.
— Это, господин Сливар, борение жизни! Мне кажется, только оно и составляет настоящее содержание искусства; ведь все великие художники жили небезмятежно, путь их нередко бывал тернистым, иначе они и не стали бы великими художниками... Ах, господин Сливар, борение жизни — это...
Увлекшись, он взмахнул рукой и с дружеским участием посмотрел Сливару прямо в глаза.
— Это... как бы лучше выразиться... колыбель грандиозных свершений, грудь, вскармливающая великих людей. Не бойтесь борения жизни, господин Сливар, наоборот, ищите его!
Сливар чувствовал, что адвокат лицемерит, но не мог понять, подшучивает он над ним или просто играет фразами, не вникая в их смысл. Однако в глазах адвоката до было ни тени насмешки, лоб его пересекли глубокие складки, словно от напряженной работы мысли.
Сливар снова попытался заговорить о своих делах.
— Нет, простите, это не «борение жизни», как вы изволили выразиться. Разве есть хоть крупица хорошего или великого в том, что я, например, вынужден в эти дни обивать пороги разных людей, вообще-то почтенных и достойных всяческого уважения, ради того, чтобы получить хоть какие-то средства для продолжения учения и на жизнь по крайней мере на то время, пока у меня нет работы? А художнику как-никак труднее получить работу и заработать себе на хлеб, чем простому каменщику...
Ах, лучше бы он никогда не произносил этой последней фразы!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40