Когда она спрашивала: «Вы видели это солнце?» — голос ее дрожал от неизъяснимого болезненного томления, и на ее узком лице даже мелькнуло что-то вроде улыбки: «Вы видели это солнце?» Мы с вами видели это солнце, подобного ему нет нигде. А теперь посмотрите на бледный небесный цветок над Веной — вам не придется даже зажмуривать глаза. Восходит оно, словно в испуге, невыспавшееся, и в таком же испуге заходит. А то солнце, то удивительное солнце появлялось из-за моря, будто сказочный небесный жених, победоносно и величаво, оно рассыпало по земле сверкающие алые лучи, алые цветы забрасывало в душу... В этой смрадной комнате, где она была все время заперта, воспоминания о тех кратких месяцах представали перед ней как нечто несказанно прекрасное; душа ее, рано повзрослевшая в бедности и постоянных томительных мечтаниях, устремлялась на юг, навстречу яркому солнцу, восходящему из-за бескрайнего моря. Там было счастье, под тем солнцем ждала ее настоящая, радостная жизнь... там она встала бы на ноги и с легкостью пошла по сверкающим алым цветам, которыми солнце устилало землю...
Вечером Сливар простился со своими новыми знакомыми, а потом заходил к ним почти каждое воскресенье, случалось даже — и среди недели. Он привык к ним, и ему было у них хорошо; в этой низкой комнате, из всех углов которой выглядывала бедность, он чувствовал себя как дома. Старик Сикора был человек скромный и непритязательный. Жизнь согнула его в дугу и, конечно, на старости лет ему хотелось бы пожить спокойно, в хороших условиях, однако он был твердо убежден, что бедность — явление естественное и неизбежное — от нее не уйдешь.
— Уж так на этом свете повелось, без сословий никак нельзя. Иначе была бы сплошная неразбериха! Один — беден, а другой — богат, кому как суждено.
Сливар объяснял ему иногда, что так вовсе не суждено, а что виновато общество, которое держится на несправедливости и грехах человеческих. Он говорил о приметах нового, возвещающих, что наступят лучшие времена, о глашатаях великого переворота, который уже приближается и непременно произойдет, может быть, не сразу и еще не скоро, но произойдет непременно, ибо этого требует не только естественная справедливость, но также история и развитие человечества. Все сущее устремляется к ясной великой цели, и нет такой силы, которая смогла бы противостоять этому естественному течению событий. Но Сикора сердито отмахивался, даже не удостаивая Слива-ра ответом. Люди, говорившие о перевороте, казались старику опасными мечтателями. «В тюрьму их!» — думал он про себя. Сливар удивлялся, глядя на его спокойное, довольное лицо, на котором четко запечатлелись следы голода и забот. «Словно чертополох, привыкший расти на скудном песке»,— подумал он.
По-иному вели себя остальные жители предместья. Этот район был оплотом социал-демократов. Вечером, проходя здесь по улицам и встречая возвращающихся с фабрик и заводов рабочих, Сливар видел на их лицах упрямую надежду на будущее. В дни политических демонстраций и первого мая по улицам двигались темные толпы людей, в большинстве совсем больных и немощных, с обтянутыми кожей лицами и злыми глазами. Большие «казармы» — новые дома с красивым фасадом и тесными, зловонными квартирами выплевывали наружу сотни плохо одетых людей, мужчин и женщин, с лицами, увядшими от спертого, нездорового воздуха на фабриках и в жилищах, более подходящих для содержания скота, где в одной комнате ютилось по десять человек и впятером спали на двух кроватях, с душами, истерзанными ненавистью, заботами и неистовыми мечтами. Когда Сливару доводилось слышать надвигающийся топот темной толпы, ему казалось, будто из дальней дали грядет что-то великое и могучее, и сердце его замирало от тихой радости и надежды.
Девушек, подобных Берте, в этих печальных краях встречалось немного. Сливар видел женщин в вечерней толпе, возвращающейся из центральных районов. Некоторые из них шли поодиночке, быстрыми шагами, склонив голову и насупив брови; иные держались группами, разговаривая между собой, но редко кто из них обводил быстрым взглядом улицу и посматривал на мужчин; у большинства были бледные, некрасивые, грубые лица. А если иногда и встречалась красивая женщина, в ее красоте чувствовалось что-то наглое, вызывающее; и все они, даже четырнадцатилетние девочки, выглядели преждевременно созревшими; старческое выражение было подобно пыли, оседавшей на их лицах в мастерских, на улице, дома — в их неопрятных жилищах. Сливару делалось жутко при виде этой поруганной юности — всех этих тысяч молодых, мечтающих о счастье душ, слишком рано оскверненных мерзостной жизнью. Особое потрясение он испытывал, глядя на лица работниц постарше, то есть двадцатипятилетних женщин, которым можно было дать все тридцать пять или сорок лет; половина работниц была больна — впалые щеки, водянистые, пустые глаза, иссохшееся тело, на котором одежда болталась как на скелете... Некоторые вовремя ушли от плохо оплачиваемой работы, чахотки и ранней смерти: когда Сливару доводилось проходить здесь в поздние вечерние часы, ему встречались эти погибшие души, подобно неверным, блуждающим болотным огням, вспыхивающим ночью над трясиной, они поднялись из смрада и грязи большого города, дочери этой трясины и ее провозвестницы.
Вспоминая о них и глядя на веселое, жизнерадостное лицо Берты, он испытывал ужас. Ведь и она пошла бы по этой дороге, если бы не случилось нечто чрезвычайное, пошла бы по дороге, ведущей к чахотке и ранней смерти или в компанию заблудших душ. Лицо ее было красиво, и в нем чувствовалась жажда жизни. Но теперь ее оберегали его сильные, любящие руки: роза чудом расцвела на болоте, она увяла бы слишком рано и утонула в трясине, но он вырвал ее оттуда и пересадил в свой солнечный сад.
Однажды прекрасным майским воскресным днем Сливар гулял с Бертой за городом. Кругом было оживленно. С возвышающегося над городом холма видно было, как бульвар и острят многоцветьем светлых весенних одежд. На лугу то тут, то там группами сидели, переговариваясь, люди, а кое-кто прикорнул в тени запыленных кустов. По тропинкам и по траве бегали хрупкие, бледные городские дети, ослепленные весенней зеленью и опьяненные чистым воздухом; среди них было много хилых, болезненных — исхудавшие лица шестилетних детей выглядели по-стариковски серьезными; некоторые стояли уцепившись за материнскую юбку, словно боялись этой цветущей природы,— слишком привыкли они к уличной пыли и смраду тесных жилищ.
У Берты лицо разгорелось от радости при виде такого обилия зелени — далеко вокруг всюду была живая, свежая, прохладная зелень. Но стоило Берте взглянуть вниз, на город, как в глазах ее появлялась тень отвращения:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40
Вечером Сливар простился со своими новыми знакомыми, а потом заходил к ним почти каждое воскресенье, случалось даже — и среди недели. Он привык к ним, и ему было у них хорошо; в этой низкой комнате, из всех углов которой выглядывала бедность, он чувствовал себя как дома. Старик Сикора был человек скромный и непритязательный. Жизнь согнула его в дугу и, конечно, на старости лет ему хотелось бы пожить спокойно, в хороших условиях, однако он был твердо убежден, что бедность — явление естественное и неизбежное — от нее не уйдешь.
— Уж так на этом свете повелось, без сословий никак нельзя. Иначе была бы сплошная неразбериха! Один — беден, а другой — богат, кому как суждено.
Сливар объяснял ему иногда, что так вовсе не суждено, а что виновато общество, которое держится на несправедливости и грехах человеческих. Он говорил о приметах нового, возвещающих, что наступят лучшие времена, о глашатаях великого переворота, который уже приближается и непременно произойдет, может быть, не сразу и еще не скоро, но произойдет непременно, ибо этого требует не только естественная справедливость, но также история и развитие человечества. Все сущее устремляется к ясной великой цели, и нет такой силы, которая смогла бы противостоять этому естественному течению событий. Но Сикора сердито отмахивался, даже не удостаивая Слива-ра ответом. Люди, говорившие о перевороте, казались старику опасными мечтателями. «В тюрьму их!» — думал он про себя. Сливар удивлялся, глядя на его спокойное, довольное лицо, на котором четко запечатлелись следы голода и забот. «Словно чертополох, привыкший расти на скудном песке»,— подумал он.
По-иному вели себя остальные жители предместья. Этот район был оплотом социал-демократов. Вечером, проходя здесь по улицам и встречая возвращающихся с фабрик и заводов рабочих, Сливар видел на их лицах упрямую надежду на будущее. В дни политических демонстраций и первого мая по улицам двигались темные толпы людей, в большинстве совсем больных и немощных, с обтянутыми кожей лицами и злыми глазами. Большие «казармы» — новые дома с красивым фасадом и тесными, зловонными квартирами выплевывали наружу сотни плохо одетых людей, мужчин и женщин, с лицами, увядшими от спертого, нездорового воздуха на фабриках и в жилищах, более подходящих для содержания скота, где в одной комнате ютилось по десять человек и впятером спали на двух кроватях, с душами, истерзанными ненавистью, заботами и неистовыми мечтами. Когда Сливару доводилось слышать надвигающийся топот темной толпы, ему казалось, будто из дальней дали грядет что-то великое и могучее, и сердце его замирало от тихой радости и надежды.
Девушек, подобных Берте, в этих печальных краях встречалось немного. Сливар видел женщин в вечерней толпе, возвращающейся из центральных районов. Некоторые из них шли поодиночке, быстрыми шагами, склонив голову и насупив брови; иные держались группами, разговаривая между собой, но редко кто из них обводил быстрым взглядом улицу и посматривал на мужчин; у большинства были бледные, некрасивые, грубые лица. А если иногда и встречалась красивая женщина, в ее красоте чувствовалось что-то наглое, вызывающее; и все они, даже четырнадцатилетние девочки, выглядели преждевременно созревшими; старческое выражение было подобно пыли, оседавшей на их лицах в мастерских, на улице, дома — в их неопрятных жилищах. Сливару делалось жутко при виде этой поруганной юности — всех этих тысяч молодых, мечтающих о счастье душ, слишком рано оскверненных мерзостной жизнью. Особое потрясение он испытывал, глядя на лица работниц постарше, то есть двадцатипятилетних женщин, которым можно было дать все тридцать пять или сорок лет; половина работниц была больна — впалые щеки, водянистые, пустые глаза, иссохшееся тело, на котором одежда болталась как на скелете... Некоторые вовремя ушли от плохо оплачиваемой работы, чахотки и ранней смерти: когда Сливару доводилось проходить здесь в поздние вечерние часы, ему встречались эти погибшие души, подобно неверным, блуждающим болотным огням, вспыхивающим ночью над трясиной, они поднялись из смрада и грязи большого города, дочери этой трясины и ее провозвестницы.
Вспоминая о них и глядя на веселое, жизнерадостное лицо Берты, он испытывал ужас. Ведь и она пошла бы по этой дороге, если бы не случилось нечто чрезвычайное, пошла бы по дороге, ведущей к чахотке и ранней смерти или в компанию заблудших душ. Лицо ее было красиво, и в нем чувствовалась жажда жизни. Но теперь ее оберегали его сильные, любящие руки: роза чудом расцвела на болоте, она увяла бы слишком рано и утонула в трясине, но он вырвал ее оттуда и пересадил в свой солнечный сад.
Однажды прекрасным майским воскресным днем Сливар гулял с Бертой за городом. Кругом было оживленно. С возвышающегося над городом холма видно было, как бульвар и острят многоцветьем светлых весенних одежд. На лугу то тут, то там группами сидели, переговариваясь, люди, а кое-кто прикорнул в тени запыленных кустов. По тропинкам и по траве бегали хрупкие, бледные городские дети, ослепленные весенней зеленью и опьяненные чистым воздухом; среди них было много хилых, болезненных — исхудавшие лица шестилетних детей выглядели по-стариковски серьезными; некоторые стояли уцепившись за материнскую юбку, словно боялись этой цветущей природы,— слишком привыкли они к уличной пыли и смраду тесных жилищ.
У Берты лицо разгорелось от радости при виде такого обилия зелени — далеко вокруг всюду была живая, свежая, прохладная зелень. Но стоило Берте взглянуть вниз, на город, как в глазах ее появлялась тень отвращения:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40