Тогда губы Мари вздрагивали, словно в чуть приметной улыбке, загадочной и доверительной,— такими улыбками обмениваются друзья, знающие и хранящие великую, прекрасную тайну, им смешно, что другие люди, непосвященные, ходят тут же с важным, серьезным видом и ровно ничего о ней не знают.
Позже Сливар частенько садился рядом с Мари у окна — утром, когда Берта уходила в город, или вечером, вернувшись домой.
— Как ты думаешь, Мари,— спросил он как-то ее, когда в комнате сияла вечерняя заря и они вдвоем сидели в полумраке,— хорошо было бы умереть вот так же спокойно, без суеты, как заходит солнце?
— Зачем умирать, если все всегда одинаково и ничего не меняется! Ты думаешь, будто это может когда-нибудь кончиться, будто смерть означает конец? Нет, все это вечно, и конца никогда не будет. Жизнь беспредельна, и смерти нет.
У Сливара потеплело на душе: каким сладостным покоем веяло от ее глаз!
— А ведь ты хотела конца!
— Видишь ли, Павле, человек иногда бывает таким наивным! — ответила она серьезно.— Он думает: закрою глаза и ничего больше не увижу! Как это глупо и трусливо! Нужно смотреть на вещи совершенно спокойно. Теперь я перестала думать: «Вот будет так-то и так, а могло бы все быть иначе», или «у других не такая», «в других местах все по-иному», если я об этом не думаю, тогда хорошо. Ведь там нигде вообще ничего нет, поверь мне, Павле!
— Но прежде, чем человек поймет, что там нигде вообще ничего нет... Ах ты, бедняжка!
Мари усмехнулась:
— Зачем ты говоришь так, будто ты старый и мудрый? Ведь это ты, Павле, бедняга!
А в другой раз, когда тоже догорала вечерняя заря они сидели в сумерках, она сказала ему:
— Бедный ты, Павле, ведь у тебя никого нет!
— Как это ты, Мари, заметила!
— Ты сам мне это сказал. Ведь ни о чем другом ты и не говоришь.
И вот однажды Мари и Сливар снова оказались вдвоем у окна, за которым была уже ночь; в комнате у швейной машины горела лампа, там работала Берта, а рядом с ней сидел краснолицый коммивояжер Нойнер. Вдруг Мари спокойно посмотрела Сливару в лицо и сказала:
— А что ты вообще тут делаешь, Павле? Ведь у тебя здесь никого нет.
Он удивился:
— И вправду, что мне тут делать, если у меня здесь никого нет!
— Ты ведь странник, я сразу это поняла, зачем же ты здесь остался?
Действительно, странники странствуют, а он забыл об этом и задержался здесь.
— Шел бы ты, Павле, дальше своей дорогой, пока тебя не успели унизить.
— Унижений было предостаточно, я сам себя унизил.
— Ой, Павле, ты говоришь как ребенок! Человек никогда не может пасть так низко, что дальше некуда! Поверь мне, я так много пережила; ведь если все время сидишь в тюрьме, становишься мудрой и опытной. Нет предела падению человеческому; шел бы ты лучше своей дорогой, я бы за тебя только порадовалась.
Следуя за взглядом ее неподвижных, словно подернутых пеленою, глаз, Сливар обернулся и сразу сжался под тяжестью омерзительной, грязной мысли.
За швейной машинкой сидела Берта, а рядом — краснощекий Нойнер, свет от лампы падал ему прямо в лицо, отчего он казался еще более краснощеким, гладким и слащавым. Берта на него не смотрела, она быстро шила, склонив голову над работой и слегка покачиваясь всем телом. Давно уже Сливар не видел ее такой. Лицо Берты было озарено каким-то мягким внутренним светом, брови, недавно еще сдвинутые в тревоге, теперь словно взлетели вверх, ясные глаза смотрели весело, губы опять стали пухлыми и влажными, как распустившийся алый цветок. Кто-то пришел и откинул серую вуаль, закрывавшую ее лицо. Они спокойно и дружески говорили о всяких пустяках, лишь иногда, перекладывая шитье, Берта па мгновение оборачивалась к Нойнеру, кидая на него приветливый, ласковый взгляд.
Мысль, которая страшной тяжестью легла Сливару на сердце, была омерзительной и грязной. Случалось, раньше он пугался некоторых суждений Хладника, сейчас он с ужасом посматривал на Мари—он знал, что на низкую, отвратительную мысль навели его ее глаза. Ему было жутко от ее кладбищенского покоя, для которого не существует различия между радостью и печалью, между жизнью и смертью. Мари вонзила ему иглу в самое сердце, не подозревая, что отравленная игла больно его ранила. Эти безмятежные люди принадлежат к племени злодеев.
Сливар встал и оделся, не спеша поднялся со своего места и Нойнер.
— Оставайся, Нойнер, ты ведь никуда не спешишь! Я только немного пройдусь по улице, а гулять я предпочитаю один.
Нойнер засмеялся и снова сел.
— Что ж, возвращайся скорей, может, я тебя еще дождусь!
«Почему он засмеялся? — подумал Сливар уже на лестнице.— Был ли это просто дурацкий смех, ведь Нойнер вообще дурак, или здесь кроется что-то иное? Может, он всего-навсего посмеялся над безобидной шуткой, а может, придумал про себя шутку, далеко не такую безобидную, оттого и прыснул со смеху?»
Сливар остановился в дверях: «Какая дурацкая, какая идиотская выдумка! К тому же подлая и отвратительная! Неужели и вправду нет предела падению человеческому? Ведь то, что мне в голову взбрело, это такая низость! Неужели мало самому превратиться в негодяя, так нет, надо еще и других, порядочных и чистых людей тащить за собою в грязь. Стоит мне о них подумать, как я сразу же их пачкаю, настолько грязны мои мысли!»
Но слишком мучительной была эта новая догадка, и слишком глубоко она в первый же миг запала ему в сердце, чтобы он мог вырвать ее и уничтожить доводами рассудка. Мысль разрослась, всколыхнулась, и он почувствовал резкую боль, будто кто-то на самом деле вонзил ему в тело тупой нож и издевательски повернул рукоятку.
Какое право я имею потребовать: «Берта, взгляни мне в глаза!..» Разве она побледнеет и задрожит? Нет, спокойно усмехнется и скажет: «Как я могу посмотреть тебе, Павле, в глаза, если ты все время отводишь взгляд?» Тогда он сам побледнеет и задрожит, а она отвернется. Как он может посмотреть жене в глаза, если ей достаточно произнести одно слово, чтобы безмерно унизить его, втоптать в грязь? Ведь на каждой стене их жилища написано, как он ее обманул!
Сливар направился в трактир, но не в тот, где его ждал Хладник. Язвительное спокойствие Хладника было сейчас ему невыносимо, он мог бы даже запустить стаканом ему в лицо: «Кричи теперь, охай, дружище, а может, ты бесплотен? Неужели тебе не стыдно шататься по белу свету, ты, вышвырнутая на улицу тряпка, пыль, которую носит ветер! Где только ты раздобыл этот человеческий облик, чтобы обманывать людей своим видом, ведь ты и не человек вовсе!.. Ты решил, что я тебе товарищ — воплощенный философский трактат в кожаном переплете? Нет, я человек, а ты пыль, и я попираю тебя ногами!»
)
Он сделал круг, чтобы обойти этот трактир стороной, но нечаянно оказался перед ним.
«Я совсем спятил!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40
Позже Сливар частенько садился рядом с Мари у окна — утром, когда Берта уходила в город, или вечером, вернувшись домой.
— Как ты думаешь, Мари,— спросил он как-то ее, когда в комнате сияла вечерняя заря и они вдвоем сидели в полумраке,— хорошо было бы умереть вот так же спокойно, без суеты, как заходит солнце?
— Зачем умирать, если все всегда одинаково и ничего не меняется! Ты думаешь, будто это может когда-нибудь кончиться, будто смерть означает конец? Нет, все это вечно, и конца никогда не будет. Жизнь беспредельна, и смерти нет.
У Сливара потеплело на душе: каким сладостным покоем веяло от ее глаз!
— А ведь ты хотела конца!
— Видишь ли, Павле, человек иногда бывает таким наивным! — ответила она серьезно.— Он думает: закрою глаза и ничего больше не увижу! Как это глупо и трусливо! Нужно смотреть на вещи совершенно спокойно. Теперь я перестала думать: «Вот будет так-то и так, а могло бы все быть иначе», или «у других не такая», «в других местах все по-иному», если я об этом не думаю, тогда хорошо. Ведь там нигде вообще ничего нет, поверь мне, Павле!
— Но прежде, чем человек поймет, что там нигде вообще ничего нет... Ах ты, бедняжка!
Мари усмехнулась:
— Зачем ты говоришь так, будто ты старый и мудрый? Ведь это ты, Павле, бедняга!
А в другой раз, когда тоже догорала вечерняя заря они сидели в сумерках, она сказала ему:
— Бедный ты, Павле, ведь у тебя никого нет!
— Как это ты, Мари, заметила!
— Ты сам мне это сказал. Ведь ни о чем другом ты и не говоришь.
И вот однажды Мари и Сливар снова оказались вдвоем у окна, за которым была уже ночь; в комнате у швейной машины горела лампа, там работала Берта, а рядом с ней сидел краснолицый коммивояжер Нойнер. Вдруг Мари спокойно посмотрела Сливару в лицо и сказала:
— А что ты вообще тут делаешь, Павле? Ведь у тебя здесь никого нет.
Он удивился:
— И вправду, что мне тут делать, если у меня здесь никого нет!
— Ты ведь странник, я сразу это поняла, зачем же ты здесь остался?
Действительно, странники странствуют, а он забыл об этом и задержался здесь.
— Шел бы ты, Павле, дальше своей дорогой, пока тебя не успели унизить.
— Унижений было предостаточно, я сам себя унизил.
— Ой, Павле, ты говоришь как ребенок! Человек никогда не может пасть так низко, что дальше некуда! Поверь мне, я так много пережила; ведь если все время сидишь в тюрьме, становишься мудрой и опытной. Нет предела падению человеческому; шел бы ты лучше своей дорогой, я бы за тебя только порадовалась.
Следуя за взглядом ее неподвижных, словно подернутых пеленою, глаз, Сливар обернулся и сразу сжался под тяжестью омерзительной, грязной мысли.
За швейной машинкой сидела Берта, а рядом — краснощекий Нойнер, свет от лампы падал ему прямо в лицо, отчего он казался еще более краснощеким, гладким и слащавым. Берта на него не смотрела, она быстро шила, склонив голову над работой и слегка покачиваясь всем телом. Давно уже Сливар не видел ее такой. Лицо Берты было озарено каким-то мягким внутренним светом, брови, недавно еще сдвинутые в тревоге, теперь словно взлетели вверх, ясные глаза смотрели весело, губы опять стали пухлыми и влажными, как распустившийся алый цветок. Кто-то пришел и откинул серую вуаль, закрывавшую ее лицо. Они спокойно и дружески говорили о всяких пустяках, лишь иногда, перекладывая шитье, Берта па мгновение оборачивалась к Нойнеру, кидая на него приветливый, ласковый взгляд.
Мысль, которая страшной тяжестью легла Сливару на сердце, была омерзительной и грязной. Случалось, раньше он пугался некоторых суждений Хладника, сейчас он с ужасом посматривал на Мари—он знал, что на низкую, отвратительную мысль навели его ее глаза. Ему было жутко от ее кладбищенского покоя, для которого не существует различия между радостью и печалью, между жизнью и смертью. Мари вонзила ему иглу в самое сердце, не подозревая, что отравленная игла больно его ранила. Эти безмятежные люди принадлежат к племени злодеев.
Сливар встал и оделся, не спеша поднялся со своего места и Нойнер.
— Оставайся, Нойнер, ты ведь никуда не спешишь! Я только немного пройдусь по улице, а гулять я предпочитаю один.
Нойнер засмеялся и снова сел.
— Что ж, возвращайся скорей, может, я тебя еще дождусь!
«Почему он засмеялся? — подумал Сливар уже на лестнице.— Был ли это просто дурацкий смех, ведь Нойнер вообще дурак, или здесь кроется что-то иное? Может, он всего-навсего посмеялся над безобидной шуткой, а может, придумал про себя шутку, далеко не такую безобидную, оттого и прыснул со смеху?»
Сливар остановился в дверях: «Какая дурацкая, какая идиотская выдумка! К тому же подлая и отвратительная! Неужели и вправду нет предела падению человеческому? Ведь то, что мне в голову взбрело, это такая низость! Неужели мало самому превратиться в негодяя, так нет, надо еще и других, порядочных и чистых людей тащить за собою в грязь. Стоит мне о них подумать, как я сразу же их пачкаю, настолько грязны мои мысли!»
Но слишком мучительной была эта новая догадка, и слишком глубоко она в первый же миг запала ему в сердце, чтобы он мог вырвать ее и уничтожить доводами рассудка. Мысль разрослась, всколыхнулась, и он почувствовал резкую боль, будто кто-то на самом деле вонзил ему в тело тупой нож и издевательски повернул рукоятку.
Какое право я имею потребовать: «Берта, взгляни мне в глаза!..» Разве она побледнеет и задрожит? Нет, спокойно усмехнется и скажет: «Как я могу посмотреть тебе, Павле, в глаза, если ты все время отводишь взгляд?» Тогда он сам побледнеет и задрожит, а она отвернется. Как он может посмотреть жене в глаза, если ей достаточно произнести одно слово, чтобы безмерно унизить его, втоптать в грязь? Ведь на каждой стене их жилища написано, как он ее обманул!
Сливар направился в трактир, но не в тот, где его ждал Хладник. Язвительное спокойствие Хладника было сейчас ему невыносимо, он мог бы даже запустить стаканом ему в лицо: «Кричи теперь, охай, дружище, а может, ты бесплотен? Неужели тебе не стыдно шататься по белу свету, ты, вышвырнутая на улицу тряпка, пыль, которую носит ветер! Где только ты раздобыл этот человеческий облик, чтобы обманывать людей своим видом, ведь ты и не человек вовсе!.. Ты решил, что я тебе товарищ — воплощенный философский трактат в кожаном переплете? Нет, я человек, а ты пыль, и я попираю тебя ногами!»
)
Он сделал круг, чтобы обойти этот трактир стороной, но нечаянно оказался перед ним.
«Я совсем спятил!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40