Обычно он целый день проводил дома, лишь вечером иногда выходил в город, но возвращался рано. Все время он просиживал у постели Берты. Лицо ее побледнело и немного осунулось, брови были сдвинуты, словно она непрестанно, упорно думала о чем-то новом и важном, что отступало в темноту и опять возвращалось, бесформенное и неясное, требующее осмысления. Сливару становилось не по себе от строгого, отрешенного выражения ее лица, скорбных глаз и губ. Порой она молча устремляла на него задумчивый взгляд — смотрела прямо и напряженно ему в лицо, и Сливар приблизительно догадывался, какие беспокойные, мучительные мысли отражаются в ее глазах и трепещущим отсветом ложатся на ее губы и лоб.
Поднявшись наконец с постели, она медленно ходила по комнате, а после полудня и вечером садилась у окна, вся закутанная, еще бледная и слабая.
Как-то она раздвинула шторы и взглянула на небо. Сливар стоял у окна рядом с ней. На улице был май, небо золотилось и алело, вечерняя тьма была еще далеко за горами, но в комнате уже сгущался сумрак.
— Павле, как давно мы не были за городом...
— Потерпи, Берта, вот поправишься, и пойдем погуляем, а потом будем ходить каждое воскресенье.
Она внимательно на него посмотрела и усмехнулась:
— Нет, не каждое. Тебе больше нравится гулять одному... Но все-таки, Павле, будем гулять раз в месяц, не больше, хотя тебе и придется поскучать. Я уж совсем забыла, как выглядят луга и деревья. Здесь ведь, в саду, деревья не настоящие — пыльные и больные; почему их только не срубят, зачем им мучиться среди этих высоких стен?.. Раз в месяц, Павле, не больше... И отправимся куда-нибудь подальше, где не так людно, может быть, в лес, что на горе. Помнишь, как там пахнет? Просто пьянеешь. Я как вспомню, дух захватывает... А если через воскресенье, Павле, что ты на это скажешь?
— Каждое воскресенье... Тебе нехорошо со мной живется,— добавил он поспешно, с какой-то неловкостью, и от стыда у него выступили слезы. Ему было совестно, и сердце сжималось при виде этого болезненного лица и этих глаз, слишком робких и чистых, чтобы в чем-то его упрекнуть.
— Тебе нехорошо со мной живется. Как ты надеялась Берта, и как я тебя обманул!
Услышав эти слова, сказанные холодно и сурово, увидев его мрачное лицо, Берта удивилась и испугалась. И хотя Сливар заметил ее удивление, он догадался по ее глазам, что слова эти не были для нее полной неожиданностью, может быть, они уже слышались ей иногда, словно
издали — звучали они тихо и невнятно, но так же холодно и сурово: «Как ты надеялась, Берта, и как я тебя обманул!» Тогда она тоже пугалась и, хотя не различала отчетливо смысл, на сердце все равно ложилась неизъяснимая тяжесть.
— Зачем ты коришь себя, Павле, я тебя ни в чем не упрекаю. Ты всегда был со мной ласковым и добрым, и я тебе благодарна... Ты ведь художник, поэтому я и сама не хочу, чтобы ты все время был рядом, только мною и занимался. Ты должен думать о своей работе. Но разок в месяц, Павле, запри свою мастерскую. Сейчас весна, там, за городом, уже наверняка все цветет...
— С этих пор, Берта, мы будем жить совсем иначе, так же хорошо, как тогда... ты помнишь прошлую весну?
Но в голосе его не было тепла — он звучал холодно и равнодушно; Сливар сам не верил своим словам. Он сознавал, что та весна уже никогда не вернется. Берта чуть приметно улыбнулась— она тоже знала, что та весна не может повториться.
Сливар понимал гораздо лучше, чем она сама, что творилось в ее сердце, когда она лежала в постели, мрачно сдвинув к переносице брови, и когда потом, у окна, вдруг затосковала по росистой загородной зелени.
В ее радостную жизнь первых месяцев тоже проникали тени, они становились все темнее, и сердце ее — все беспокойней: постепенно оно прозревало и уже сотрясалось от разочарования и томления, которое на время затихло, нр теперь вновь пробудилось, неутоленное и обманутое, с еще большей силой. Однако после болезни, после этих долгих печальных дней, на лице у нее и в душе появилась суровая сдержанность. Давно промелькнуло весеннее время, теперь все увяло и омертвело... да, омертвело... Так далеко ушли в прошлое первые месяцы юной любви, что она с трудом вспоминала тот безграничный искрящийся свет. Что-то еще мерцало перед ней вдали, но уже бледнея и угасая.
Зато все отчетливее припоминались ей томительные мечты, что взошли, выросли и расцвели на скудной и суровой почве ее юности, как алый цветок на болоте. Они поднялись над трясиной, над нищетой и повседневными унижениями, поэтому были еще пышней и прекрасней. Теперь они возвращались, постепенно становились все ближе, проникали в сердце, и вокруг уже разливался запах роскошного алого цветка. Она боялась этих грез — ей было жутко, ведь они несли с собой привкус той земли, на которой взошли впервые. Казалось, нечестно и неблагодарно, просто грешно и непорядочно мечтать ей о какой-то другой жизни, если эта настолько хороша и благополучна, что тысячи изможденных, истомившихся рук жадно тянутся из болота к такому существованию, какое ей обеспечено в этих светлых комнатах рядом с любящим мужем.
После родов и горького разочарования, нанесшего ее сердцу кровавую рану, она видела все вокруг более отчетливо. Внимание ее привлекали мелочи, которые раньше почти не причиняли ей беспокойства, но теперь она постигла их смысл. Многое можно было прочесть по лицу Сливара, она будто заглядывала ему в душу, и ей становилось страшно. Она видела суровую складку на его лбу, строгие, глубоко врезавшиеся морщины около губ, тревожный взгляд. И ей подумалось, что размышлять о своих великих творениях он мог бы без этой тревоги в глазах, без такой озабоченности во всем облике. Ласковые слова он произносил холодно и рассеянно или в хмельном возбуждении, в котором не было так нравившейся ей тихой, чистой нежности. Ей хотелось, чтобы по вечерам он садился рядом с ней за стол и говорил что-то ласковое и приятное, а потом вдруг взял бы ее за руку, легонько погладил по щеке и шутя поцеловал бы ей мизинец или мочку уха; пусть бы рассказывал о своих делах, о городских новостях, и они обсуждали бы свои планы на будущее — тихо и сердечно: то весело посмеиваясь, то серьезно и спокойно, как брат и сестра. Но этого никогда не бывало. Если он и присаживался на минуту, то говорил рассеянно и чуть ли не со злостью, а то вообще замолкал, и на лбу у него вырисовывалась глубокая суровая складка. Чаще всего он запирался в своей мастерской, и тогда Берта слышала, как он ходит тяжелыми шагами от стены к стене и обратно. Когда он становился ласковым, в его ласках не было ни подлинной искренности, ни сладостного покоя... И еще ей хотелось в воскресенье после обеда или даже вечером в будни в теплую, ясную погоду пойти с ним погулять за город, в лес, на луга;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40