Он безжалостно растоптал и поработил ее сердце и теперь будет волочить его за собой повсюду, скитаясь по грязным улицам. Несчастное, трепетное, ни в чем не повинное сердце!..
Сливар знал: есть только один способ искупить этот великий грех и облегчить свою душу. Как иначе он сможет ходить по земле, накрепко связанный с этим юным существом, которое он выпачкал грязью, погубил и которое теперь будет со слезами упрекать его. Он понимал, что есть лишь один выход, и от этой мысли ему сделалось немного легче.
Берта подала завтрак, руки ее дрожали, и она не решалась взглянуть ему в лицо. После этого он сразу же вышел из дома и не возвращался почти до полудня.
День был погожий и теплый, только далеко за городом, у самого леса дул прохладный осенний ветер. Но вокруг еще все было зелено, все шелестело и щебетало, отчего Сливара охватила щемящая грусть, и он вспомнил родину. Он' представил себе те прекрасные края — холмы и долины, шумящий лес, и ему почудилось вдруг, будто там вечно светит радостное весеннее солнце — луга утопают в его сиянии, под легким ветерком колышется пшеница, все овеяно искрящимся, чистым как роса счастьем... Так бы и упал на колени, поцеловал ту желанную землю, он, странник, блудный сын единственной, милой земли. С полными слез глазами поцеловал бы ее, любимую, но не отвечающую ему взаимностью. «Прими меня, сын твой возвращается к тебе!» —умолял бы ее, изнывая от боли, он, чужак, отвергнутый ею, нелюбимый... Так он молил ее со слезами все молодые годы и, только когда распознал свою участь, положил конец этим слезным просьбам. Отряхнув прах родимой земли со своих ног, он взял в руки дорожный посох. Путь этот был давно предначертан ему судьбой, и все его беды проистекали оттого, что он с самого начала не взялся смиренно за посох странника. Он был чужаком даже в собственных мыслях, зарождавшихся в порывах ветра, на небе, в иных мирах; чужим он был и в сердце — оно беспокойно томилось о солнце, вечно уходящем за горизонт и уносящем с собой теплое, золотое сияние. Он спешил за ним, в надежде догнать его, но где бы ни появлялся, везде уже царила тьма и повсюду он был чужой.
Повсюду чужой!.. Он мрачно смотрел на эту красоту вокруг, и, казалось, под его недобрым взглядом бледнеет солнечный свет, дрожит и вянет листва.
Сливар вернулся домой. После обеда он заперся в мастерской, чтобы привести свои дела в порядок. Памятник уже заказал литейщику, дал пояснения каменотесу, изготовлявшему пьедестал, и отправил письмо на родину заказчикам, готовившимся к торжественному открытию памятника; в письме он извинялся, что из-за большой занятости не сможет приехать, ибо ему дорога каждая минута. Сливар осматривал эскизы своих работ — память веселых дерзаний. Какими чужими показались ему теперь эти лица, с каким удивлением смотрели они на него! Кто их только создал, на какой земле они родились? В них было что-то странное, полуночное, чего нет нигде, кроме его скитальческой фантазии. Он знал, что больше не в состоянии создать ничего подобного, и подумал о том времени, когда возникли эти диковинные творения,— о миновавшем, неповторимом времени юношеских порывов, которые сейчас не принесли бы ему радости, да и сил на них у него уже не было.
«Теперь я сделал бы все иначе!»
«Нет!..— в страхе замотал он головой — он испугался неожиданной мысли, которая могла завлечь его на окольный путь и даже вселить новую пустую надежду.— С работой покончено — она утратила всякий смысл для меня и для других.— И он сам посмеялся над нелепым желанием, неожиданно постучавшимся к нему в сердце.— Работал бы — только фантазировал руками! Разве мертвецы способны работать! Пробудившись в могиле, я пришел бы в мастерскую и взялся за глину — пет, это было бы непорядочно и противоестественно! Пусть работают живые, а трупы пусть разлагаются! Поэтому — долой все искушения, нужно от них освободиться!»
Он принялся разбивать эскиз за эскизом. На стене висели две маски, которые он вылепил еще в академии, в углу стояли женские и мужские бюсты. Все разлетелось вдребезги.
«Чтобы никто не знал ни имени моего, ни прозвания!
Чтобы не приходили потом сюда люди и не покачивали головами с ученым видом, дескать, жаль, начал неплохо, со временем из него могло бы получиться что-то путное. Но так и остался незрелым — был мечтателем, спился, сам погубил себя, такие молодые люди не умеют жить! И так далее... Уж если я считаю себя мертвецом, зачем оставлять после себя какие-то проявления жизни, тем более что все они — только юношеская дурь. Пусть лучше не останется ни памяти, ни следов!
И еще, может быть, кто-то придет и скажет, будто все эти работы — сплошное мальчишество, свидетельствующее о легкомыслии и непостоянстве и лишь очень отдаленно — о чем-то похожем на гениальность. И этот «кто-то» с холодным любопытством станет разглядывать мальчишеские творения, унижая их уже своим разглядыванием. Но я этого не допущу. Все мои труды — только камни на тернистом пути вверх, а так как я не достиг вершины, не нужно, чтобы камни эти свидетельствовали о моем безуспешном мальчишеском усердии.
Значит, долой их!»
Оставалась только женская голова, еще не совсем законченная. Он уже поднял молот, но рука неожиданно дрогнула: на него испуганно и умоляюще смотрели глаза жены.
— Пощади, не бей!
Он был поражен, и у него защемило сердце. Несколько недель тому назад без какой-либо определенной цели, просто от скуки он начал лепить эту голову; у него не было ни модели, ни портрета, и он не мог толком вспомнить, где видел это лицо, так ясно запечатлевшееся в его памяти. Теперь, когда он уже замахнулся, он неожиданно поймал взгляд своей жены, своей невесты. Такой она была, когда он первый раз ее увидел,— жаждущая жизни и радостей, мечтательная и покорная одновременно. Жила она тогда в бедности, в вечных заботах, но какими веселыми были ее глаза — в нищете и лишениях она расцвела, как прекрасный цветок,— любая принцесса позавидовала бы ее красоте! Она шла по тернистому пути, словно ангел,— ноги едва касались земли, и тернии не могли их поранить.
Рука его опустилась, и он усмехнулся.
«Как ты испугалась, бедняжка! Не бойся, я не сделаю тебе ничего плохого! Пусть бог благословит твои мечты!»
Сливар вышел в соседнюю комнату, уже начинало смеркаться.
«Не бойся, бедная моя, я не сделаю тебе ничего плохого!»
С ласковой, сочувственной улыбкой он положил руку на плечо Берты. Она сидела за швейной машиной сгорбившись, с судорожно сдвинутыми бровями, так что на лбу обозначилась глубокая складка. Вздрогнув, она обернулась к нему, с удивлением встретив его ласковый взгляд.
— Может, я долго не вернусь, не жди меня к ужину, Берта!
Он тешку пожал ей руку, подумав, что должен что-то ей объяснить, сказать какое-то слово, в котором отразились бы все его чувства.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40
Сливар знал: есть только один способ искупить этот великий грех и облегчить свою душу. Как иначе он сможет ходить по земле, накрепко связанный с этим юным существом, которое он выпачкал грязью, погубил и которое теперь будет со слезами упрекать его. Он понимал, что есть лишь один выход, и от этой мысли ему сделалось немного легче.
Берта подала завтрак, руки ее дрожали, и она не решалась взглянуть ему в лицо. После этого он сразу же вышел из дома и не возвращался почти до полудня.
День был погожий и теплый, только далеко за городом, у самого леса дул прохладный осенний ветер. Но вокруг еще все было зелено, все шелестело и щебетало, отчего Сливара охватила щемящая грусть, и он вспомнил родину. Он' представил себе те прекрасные края — холмы и долины, шумящий лес, и ему почудилось вдруг, будто там вечно светит радостное весеннее солнце — луга утопают в его сиянии, под легким ветерком колышется пшеница, все овеяно искрящимся, чистым как роса счастьем... Так бы и упал на колени, поцеловал ту желанную землю, он, странник, блудный сын единственной, милой земли. С полными слез глазами поцеловал бы ее, любимую, но не отвечающую ему взаимностью. «Прими меня, сын твой возвращается к тебе!» —умолял бы ее, изнывая от боли, он, чужак, отвергнутый ею, нелюбимый... Так он молил ее со слезами все молодые годы и, только когда распознал свою участь, положил конец этим слезным просьбам. Отряхнув прах родимой земли со своих ног, он взял в руки дорожный посох. Путь этот был давно предначертан ему судьбой, и все его беды проистекали оттого, что он с самого начала не взялся смиренно за посох странника. Он был чужаком даже в собственных мыслях, зарождавшихся в порывах ветра, на небе, в иных мирах; чужим он был и в сердце — оно беспокойно томилось о солнце, вечно уходящем за горизонт и уносящем с собой теплое, золотое сияние. Он спешил за ним, в надежде догнать его, но где бы ни появлялся, везде уже царила тьма и повсюду он был чужой.
Повсюду чужой!.. Он мрачно смотрел на эту красоту вокруг, и, казалось, под его недобрым взглядом бледнеет солнечный свет, дрожит и вянет листва.
Сливар вернулся домой. После обеда он заперся в мастерской, чтобы привести свои дела в порядок. Памятник уже заказал литейщику, дал пояснения каменотесу, изготовлявшему пьедестал, и отправил письмо на родину заказчикам, готовившимся к торжественному открытию памятника; в письме он извинялся, что из-за большой занятости не сможет приехать, ибо ему дорога каждая минута. Сливар осматривал эскизы своих работ — память веселых дерзаний. Какими чужими показались ему теперь эти лица, с каким удивлением смотрели они на него! Кто их только создал, на какой земле они родились? В них было что-то странное, полуночное, чего нет нигде, кроме его скитальческой фантазии. Он знал, что больше не в состоянии создать ничего подобного, и подумал о том времени, когда возникли эти диковинные творения,— о миновавшем, неповторимом времени юношеских порывов, которые сейчас не принесли бы ему радости, да и сил на них у него уже не было.
«Теперь я сделал бы все иначе!»
«Нет!..— в страхе замотал он головой — он испугался неожиданной мысли, которая могла завлечь его на окольный путь и даже вселить новую пустую надежду.— С работой покончено — она утратила всякий смысл для меня и для других.— И он сам посмеялся над нелепым желанием, неожиданно постучавшимся к нему в сердце.— Работал бы — только фантазировал руками! Разве мертвецы способны работать! Пробудившись в могиле, я пришел бы в мастерскую и взялся за глину — пет, это было бы непорядочно и противоестественно! Пусть работают живые, а трупы пусть разлагаются! Поэтому — долой все искушения, нужно от них освободиться!»
Он принялся разбивать эскиз за эскизом. На стене висели две маски, которые он вылепил еще в академии, в углу стояли женские и мужские бюсты. Все разлетелось вдребезги.
«Чтобы никто не знал ни имени моего, ни прозвания!
Чтобы не приходили потом сюда люди и не покачивали головами с ученым видом, дескать, жаль, начал неплохо, со временем из него могло бы получиться что-то путное. Но так и остался незрелым — был мечтателем, спился, сам погубил себя, такие молодые люди не умеют жить! И так далее... Уж если я считаю себя мертвецом, зачем оставлять после себя какие-то проявления жизни, тем более что все они — только юношеская дурь. Пусть лучше не останется ни памяти, ни следов!
И еще, может быть, кто-то придет и скажет, будто все эти работы — сплошное мальчишество, свидетельствующее о легкомыслии и непостоянстве и лишь очень отдаленно — о чем-то похожем на гениальность. И этот «кто-то» с холодным любопытством станет разглядывать мальчишеские творения, унижая их уже своим разглядыванием. Но я этого не допущу. Все мои труды — только камни на тернистом пути вверх, а так как я не достиг вершины, не нужно, чтобы камни эти свидетельствовали о моем безуспешном мальчишеском усердии.
Значит, долой их!»
Оставалась только женская голова, еще не совсем законченная. Он уже поднял молот, но рука неожиданно дрогнула: на него испуганно и умоляюще смотрели глаза жены.
— Пощади, не бей!
Он был поражен, и у него защемило сердце. Несколько недель тому назад без какой-либо определенной цели, просто от скуки он начал лепить эту голову; у него не было ни модели, ни портрета, и он не мог толком вспомнить, где видел это лицо, так ясно запечатлевшееся в его памяти. Теперь, когда он уже замахнулся, он неожиданно поймал взгляд своей жены, своей невесты. Такой она была, когда он первый раз ее увидел,— жаждущая жизни и радостей, мечтательная и покорная одновременно. Жила она тогда в бедности, в вечных заботах, но какими веселыми были ее глаза — в нищете и лишениях она расцвела, как прекрасный цветок,— любая принцесса позавидовала бы ее красоте! Она шла по тернистому пути, словно ангел,— ноги едва касались земли, и тернии не могли их поранить.
Рука его опустилась, и он усмехнулся.
«Как ты испугалась, бедняжка! Не бойся, я не сделаю тебе ничего плохого! Пусть бог благословит твои мечты!»
Сливар вышел в соседнюю комнату, уже начинало смеркаться.
«Не бойся, бедная моя, я не сделаю тебе ничего плохого!»
С ласковой, сочувственной улыбкой он положил руку на плечо Берты. Она сидела за швейной машиной сгорбившись, с судорожно сдвинутыми бровями, так что на лбу обозначилась глубокая складка. Вздрогнув, она обернулась к нему, с удивлением встретив его ласковый взгляд.
— Может, я долго не вернусь, не жди меня к ужину, Берта!
Он тешку пожал ей руку, подумав, что должен что-то ей объяснить, сказать какое-то слово, в котором отразились бы все его чувства.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40