— Твое здоровье, Роберт! Пусть этот вечер, горы, снега, которых ты, правда, еще не смог оценить по достоинству, в любое время напоминают тебе о том, что на Кавказе тебя всегда ждут настоящие друзья!
Мы чокнулись и выпили. Август свой стакан перевернул вверх дном, показывая, что в нем не осталось ни капли, а затем спросил:
— Ну, как вино?
— Вино превосходное! Даже не верится, что ты сам его делал.
— А шашлык? — в свою очередь спросила дочь.
— Выше всех похвал, Лайма! В свое время чего я только не перепробовал! И гадов ползучих едал, и суп, сваренный из конской ноги вместе с копытом, хлебал, и похлебку из медуз, бульон из плавников акулы, лошадиным глазом лакомился, кошатиной, свиными потрохами и хвостами, казалось бы, все перепробовал, не говоря уж о баранине во всех видах, по всяким рецептам приготовленной... Правда, и это отчасти рассказ о войне, ибо все эти прелести мне довелось отведать на дорогах войны в разные годы, на разных широтах.
— Ничего! Такие рассказы мне по душе,— заметила она.
Я налил всем вина и продолжал:
— Так что, Лайма, если вы причастны к изготовлению этого прекрасного шашлыка, готов вам присвоить почетное звание гроссмейстера кулинарных дел. Ничего вкуснее мне есть не приходилось. А теперь, друзья, выпьем за ваш богатый, щедрый край, за вас и за Иону, которой, к сожалению, с нами нет. За цветущий миндалевый сад, Лайма, за ваши золотые руки! За то, чтобы те бури и грозы, что прошумели над нашими седыми головами, ваше поколение обошли стороной!
Мы дружно сдвинули стаканы и выпили.
— Вот уж не думала, что латыши такие мастера тосты говорить,— с улыбкой обронила Лайма.— Иного кавказца за пояс заткнут...
Дрова давно прогорели, в комнате стало жарко. От шашлыка и выпитого вина я почувствовал усталость. Заметив это, Лайма встала и, пожелав нам спокойной ночи, ушла к себе. На турбазе было тихо, должно быть, все уже спали, только в соседнем номере у Лаймы поскрипывали половицы.
Я открыл дверь на балкон, в комнату хлынул чистый студеный воздух, в камине заалела горка углей, а из трубы донесся печальный звук, как будто где-то далеко в горах заиграла валторна. Мы с Августом вышли на балкон подышать свежим воздухом.
— Да, здесь когда-то гремели бои,— произнес Август, прислушиваясь к тишине.— И не один раз, а дважды. Сначала, когда фашисты рвались на Кавказ, потом, когда освобождали эту землю. На одной из здешних высот меня и ранило. Полдня пролежал на снегу. Думал, уже крышка. Санитары подобрали, спасли. Я в артдивизионе служил. Наблюдателем. Но фашистам тоже здорово тогда досталось.
Попыхивая сигаретой, Август вглядывался в темноту, в которой скрывались снежные горы, вглядывался так, словно надеялся разглядеть далекое прошлое.
— Шальные были деньки,— продолжал он, как бы разговаривая сам с собой.— Гитлеровцы как смерчь ворвались на Кавказ. Я работал механиком на молибденовом комбинате. Вдруг узнаем: немцы совсем близко и все дороги отрезаны. Что делать? Не сдаваться же! Те, для кого нашлось оружие, ушли на фронт, а мы, безоружные, взяли на закорки малых ребятишек и — к горным перевалам. Сотни четыре детей перенесли через хребет. Представляешь — четыре сотни! В тылу передали их соответствующим учреждениям, а сами добровольцами... А ранило меня, когда Кавказ освобождали. В Тбилиси в госпитале лежал, там познакомился с Ионой, она санитаркой была. Потом поженились, вернулись в ее родные края... Тебе не холодно? — прервал свой рассказ Август.— А меня что-то зазнобило, пойдем...
Утро нас встретило ярким солнцем и голубым небом. Позавтракали, набили рюкзак приготовленной Лаймой провизией — бутербродами, пирожками, термосом с черным кофе. Примерили ботинки, вся лыжная оснастка оказалась совсем новой, и об этом Лайма успела позаботиться.
Ах, горы, снежные горы, как я мечтал снова свидеться с вами, хотя бы несколько дней подышать целебным воздухом! Безмолвные, седые великаны, под своими скалами и снегами таящие тайны тысячелетий, в моем представлении вы вечно юные, живые, неповторимые!
— Я отведу вас на самый красивый и пологий склон,— серебряным звоночком звенел голос Лаймы. Она шла впереди, энергично работая палками.— Вам, хромцам, там будет удобно — подъемы перемежаются со спусками, а в долине течет ручей, тот самый, что клокочет у турбазы. Я иду не слишком быстро?
— Ну как, Роберт? — повернувшись ко мне, крикнул Август.
— Отлично! Слов не нахожу!
Лыжня была четкая, и я летел по ней как на крыльях, должно быть еще и потому, что Лайма проложила ее с небольшим уклоном. Немного погодя лыжня забралась повыше, и опять мы стремительно мчались вниз.
Наконец добрались до обещанного Лаймой рая. Просторный, обласканный солнцем склон полого спускался к густому подлеску, а за ним бурлил ручей. Ровная гладь без скал и камней. Оставленное под залежь поле или горное пастбище. Слева, за таким же холмом, как наш, начинался один из отрогов главного Кавказского хребта — отвесные скалы, вершины в снегах. Самую высокую, румяно-голубую, Лайма называла Сахарной Головой. Своей конусообразной формой гора действительно оправдывала такое название.
Лайма, как завзятая слаломистка, лихо выписывала на снегу вензеля. Мы же с Августом, не столь уверенно стоявшие на лыжах, спускались размашистыми дугами — остерегались разгоняться, да и хотелось продлить удовольствие полета. У ручья, взметая вихри снежной алмазной пыли, притормозили, подъехали к поджидавшей нас Лайме.
— Нравится? — спросила Лайма. Карие глаза ее сияли от удовольствия.
— Изрядный спуск! Километра два, поди, петляли.
— Уж не меньше! — согласился Август.
— Но и взобраться на него... Попотеть придется изрядно.
Пока мы стояли внизу, на вершину высыпала пестрая гурьба лыжников. Однако пробыли они на склоне недолго. Оглашая долину криками, шутками, смехом, разъехались в разных направлениях, скрылись за холмами и деревьями. Мы были рады, что снова остались одни и никто нам не мешает наслаждаться дивным утром.
Ближе к полудню снег начал подтаивать, прилипать к лыжам. Лайма с отцом перебрались на северный склон, еще не тронутый солнцем, и там продолжали кататься. Я же облюбовал плоский камень у ручья и настроился позагорать. От частых подъемов заныла нога, ей следовало дать передышку.
Похоже, то же самое почувствовал и Август. Немного погодя он подкатил ко мне, снял рюкзак с провизией и предложил мне кофе с пирожками.
1 /:А
— Вон видишь ту гору,— рассказывал он, потягивая дымящийся кофе,— мы прозвали ее Сахарной Головой. На склоне ее находился наблюдательный пункт нашего артдивизиона. И вот как-то ночью эдельманы...
— Что за эдельманы такие? — перебил я его.
— Гитлеровцы из дивизии «Эдельвейс».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187