Она нанизала голубя на бечевку, что тянулась через ее комнату, увешенная другими бумажными птичками, другими голубями, из других календарных листков. У нее, утверждала Карола, нет чувства времени, а эти гирлянды якобы помогают не упускать из виду быстротекущие годы.
— Извини, я не то хотела сказать. В последние дни так получалось, что я иной раз вспоминала прошлое. Ах, славный был парень, вспоминала я, только как огня боялся, что я стану
разыгрывать перед ним мамашу. А вспомнила я это потому, что муж время от времени разыгрывает не то прадедушку, не то правнука, а пошлешь ты меня на курсы, у нас вообще все пойдет вкривь и вкось.
— Стоп,— воскликнул Давид,— знаю, твой Артур — орешек крепкий, во всяком случае, когда я вижу вас вместе, мне это ясно, так не я же тебя посылаю, курсы дело централизованное.
— Знаю, но нуждаюсь в твоем совете, а не в централизованном. Артур — крепкий орешек; он крепкий орешек для меня, а я для него. Я и сразу-то была для него орешком, а теперь и вовсе, да на иной манер. Кем был он, когда я вышла за него замуж семнадцать лет назад? Диспетчером Народного предприятия по заготовке и закупке сельскохозяйственных продуктов. А кто он сейчас? Он и сейчас диспетчер там же. А кем была я в ту пору? Упаковщицей в ротационке. А теперь я завотделом кадров — и редакции, и ротационного цеха. Феномен? Ничуть, не я феномен в нашей жизни, феномен-то как раз Артур. Семнадцать лет диспетчером НПЗЗ! Вот наступит двухтысячный год, а он все еще диспетчер НПЗЗ. На мой взгляд, пусть. Но на его взгляд, я не вправе продвигаться. Я и не хочу дальше, с виду, так сказать, у меня тут прекрасная работа, но в душе, Давид, в душе мне хочется двигаться вперед. А теперь давай обсудим — месяц на курсах, куда меня централизованно направляют. Месяц новых мыслей и учебы, споров и новых книг. А это накладывает свой отпечаток, и вот я возвращаюсь домой, а дома сидит Артур, вечный диспетчер, он все понимает и таит обиду.
Она замолчала, уставясь в пространство: видно, сама мысль о подобной перспективе ее угнетала.
Давид подавил улыбку, однако приберег ее, чтобы посмеяться потом.
— Так ведь Артур не дурак,— сказал он.
— Нет, не дурак,— отозвалась Карола,— но лентяй. Будь он дураком, он бы не мог быть лентяем. А диспетчер он, что и говорить, высший класс, но ведь в его деле главное — заведенный порядок. И он завел в НПЗЗ неукоснительный порядок и себя сделал пупом этого порядка, потому его и освобождали всегда от всяких курсов, без него у них все к чертям бы полетело. Попробуй добейся такого положения, если ты дурак. Но книги он в руки не возьмет, она же потревожит его покой; кстати, если я беру книгу, это уже тревожит его покой.
— Послушай, Карола, у меня ум за разум заходит, теперь я вспомнил: это ведь он засадил тебя за книги — или я что-то путаю?
— Нет, все верно. Я влюбилась в него двадцати девяти лет от
роду, бог мой, такой авторитетный, такой решительный человек— а все заведенный порядок, понимаешь,— я ради него вступила бы в спиритический кружок или вызубрила на память статистический ежегодник, вот я и вступала в одну массовую организацию за другой, а там и в партию. Он же мне сказал: жизнь тебя обгонит, если ты прирастешь к упаковочному столу! И я включилась в гонки, поначалу только ради него. Вступить в партию из любви к диспетчеру НПЗЗ — это вроде бы не вяжется с уставом. Но ты сам знаешь, как бывает: попробуй начни какое-нибудь дело, не успеешь оглянуться, и уже оно тебя целиком заграбастало. Ты вроде бы к нему только со стороны приглядываешься, а оно вдруг ухватит тебя и цепко держит, оглянуться не успеешь, и ты точно переродился под его влиянием.
Первое время Артур был доволен; по-моему, он втайне выставлял мне отметки; но не так давно у меня зародилась омерзительная мысль, тебе я открою, но больше никому: не сутенерство ли навыворот наши отношения с Артуром?
— Да ты в своем уме? — едва выговорил Давид.— С чего тебе подобная ахинея пришла в голову?
— Хорошо, если это ахинея,— ответила она,— куда лучше, чем правда. Я ведь не говорю, что он посылает меня на панель, чтобы его прокормить, он хорошо зарабатывает, о деньгах у нас в доме и речи нет. Но что-то между нами стоит, я же сказала — все навыворот: у нас, в нашей стране, деньги все еще весьма милы любому сердцу, но они не способны придать человеку больше авторитета, чем у него есть на деле. Я хорошо помню, как бывало прежде: если знали, что человек денежный, считали — он представляет собой нечто. Наверняка и до сих пор есть немало людей, которые так говорят и так думают, но постепенно начинает утверждаться и другое, я замечаю это по заявлениям, какие нам пишут, и слышу в разговорах с людьми: «Наша дочь изучает электротехнику слабых токов... Хорст учит испанский, чудно, правда, а ведь тоже неплохо... Я уже получил четыре премии за рационализаторские предложения... Ай да Фридман, его вторая дочь уже мастер на трикотажной фабрике...» Вот, Давид, что теперь у нас ценится, этим мы отличаемся от людей прошлого.
— Верно, и что же, к твоему Артуру все это не относится?
— Нет, не относится, он семнадцать лет сиднем сидит на своем диспетчерском стуле, а меня посылает набирать знания. Я, так сказать, развиваюсь и за него; однажды, когда он спросил, что же я на сей раз вынесла с очередных курсов, мне показалось— теперь, во всяком случае, мне так кажется,— будто он требует, чтобы я назвала ему число своих любовников.
— Какая гадость,— вспылил Давид,— а ты говорила с ним?
— Пыталась, но, во-первых, выяснилось, что я не отдаю себе отчета ни в том, какова его ответственность, ни в том, какова его квалификация, во-вторых, он не мой кадр, я не его зав; сделай одолжение, объявил он, товарища завкадрами оставь у себя в кабинете. В последнее время он начинает злиться, едва я раскрываю книжку. Не вычитаю ли я оттуда, какими словами его характеризовать? — справляется он. И при этом тон у него такой, точно я манипулирую крысиным ядом над его тарелкой.
— И все же, я думаю, ты преувеличиваешь,— сказал Давид, но она медленно качнула головой, что было убедительнее любых горячих слов.
— Черт побери,— рявкнул Давид,— ты меня задела за живое! Может, мне с ним потолковать?
— О чем, собственно? Меня посылают на курсы? Учеба — это часть жизни? Он и без того все знает. В конце-то концов дело не в этом.
— Да,— кивнул Давид,— понимаю, видимо, дело в том, что твой брак вот-вот полетит в тартарары и я не вправе вмешиваться?
— Я точно детский врач, заболевший корью,— продолжала Карола,— что-то у меня разладилось, концы с концами не сходятся; разве я не завотделом кадров, стена плача и отстойник всех бед, духовник, утешительница и всеобщая сердитая мама, не вела я разве задушевных разговоров с сотней растерянных женщин и сотней упрямых отцов, не склеила я разве за шесть прошедших лет по меньшей мере шесть треснувших браков, разве не я заставила учиться десятков пять Хейди и Карин, Гунтрамов и Хольгеров, не я ли раз в пять лет гляжу Восьмого марта со страниц всех газет, не я ли награждена медалью, я, Карола, наглядный пример, образцово-показательный экземпляр, разве не я — живое коммюнике женских комитетов, мечта Августа Бебеля, излюбленная идея Клары Цеткин, разве не во мне сто семьдесят девять сантиметров и шестьдесят пять с половиной килограммов огорчений, разве после всего этого я не манная каша, не воплощенное злосчастье?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124