Поначалу из любопытства, а затем и с истинным интересом я вытаскивал речное добро, как говорят юристы, на берег, превращая его тем самым в береговое добро. Ни единый человек, понимал я, не пожелает признать себя его собственником, а потому я ввел в действие jus litoris* — к вашему сведению, я некогда служил в суде — и заявил свои притязания на отсыревшие находки. Большую часть книг я, правда, незамедлительно возвратил речонке, единым махом закинув в нее двадцать один экземпляр «Мифа XX столетия», но кое-какие книги остались; из остатков и создана «Библиотека Гешоннека». Книга, что в ваших руках, и ее пятна плесени напоминают о событиях тех дней. Можно, пожалуй, выразиться следующим образом: счастье поджидает человека не только на дальних берегах!
* Право берега (лат.).
Таков мой библиотекарь, а вот я сам: я полностью согласен с Гешоннеком. Один мой приятель попытал счастья на берегах, когда упомянутые моим библиотекарем временно на территории Германской Демократической Советские Вооруженные Силы приблизились к нему, приятель решил, что на Дарсе-то его никто не разыщет; он готовился было к приятной полуостровной робинзонаде, его нашли. После этого он некоторое время трудился в Донбассе. Я же в ту пору считал, что Донбасс — это где-то, как, впрочем, Москва и Ленинград, а потому не желал ни в Донбасс, ни в Ленинград. Генерал Клюц тоже не желал попасть да, а потому своевременно позаботился, чтобы его присутствие ало необходимым в противоположной стороне, для меня в инине места не нашлось — сам генерал, его племянницы и багаж слишком много места. Я вынужден был искать убежища берлинских полях орошения, в местах, пересеченных водотока, смахивающими на речушку Панке, разве что превосходящими силой зловония.
Не подумайте, что солдаты, нагнавшие страху на моего, на моего генерала, на берлинских книговладельцев, а
на меня самого, оставили без внимания пахучие места Берлина; патрулировать там посылали отборных воинов с
нервами, и кого же им искать, считал я, как не меня.
А потому всякий раз, как они приближались, я укрывался в дотоках. Там обитало мое счастье, если позволено мне будет
пользовать выражение господина Гешоннека.
Но вскоре я и вправду затосковал по дальним морским! По их мягким песчаным пляжам и всеочищающим, по сладостным бризам и вольному ветру.
Да, после многократного погружения в кишечный тракт рейха, после вынужденного молчания в жидкостях,
кто его знает кто спустил, после долгих часов в непосредственном соседстве с дохлой крысой, после гонений, посвященных самоанализу на ослизлом дне, где осуществлялся обмен веществ нашего столичного города, после невольной близости с сокровищами, какие мне эти места, меня разобрало любопытство, в Сибири, меня потянуло из трубы, и тяга эта едва не меня в Донбасс. Вот когда я подумал: о степь, тайга, будь что будет, милые мои, я иду к вам! Случилось,
так, что они не пожелали меня заполучить, прошла, прошло лето, а осенью я поступил на работу в «Рундшау».
Любопытство же к Сибири осталось, и тяга к Донбассу тоже, и к Ленинграду, и к тайге, и вот я поддался этой тяге и утолил свое
любопытство, один раз, а потом еще много, много раз, ну как же было не возникнуть дружбе!
А поскольку начало свое она все-таки ведет у меня с берлинских полей орошения, я подписываюсь под словами господина Гешоннека: «Счастье поджидает человека не только на дальних берегах!»
Когда я интервьюировал основателя ЗАКОПЕ, пенсионера-железнодорожника дедушку Рихарда Киста, он сказал:
— Невзирая на все, что произошло, невзирая на неудачу, постигшую меня, невзирая на порицание общества, обрушившееся на меня, я все-таки придаю большое значение тому, чтоб считаться selfmademan'oM, и рад, если во мне видят исчезающий из жизни пример.
Таков Рихард Кист, а вот я сам: у меня тоже был дедушка, и selfmademan в нашем семействе тоже имелся. Последнего я знал по рассказам первого; то были гневные рассказы и столь патриотичные, что даже выразительное английское слово дед выговаривал как немецкое: зелфмадеман.
Тот, кого он так именовал, его шурин, уехал в свое время из Ратцебурга и обосновался в Нью-Йорке — Ной-Йорке, как называлось оное местечко в рассказах деда,— и был к тому же членом Кифхёйзербунда.
Шурин, а мой двоюродный дед, сделал обычную для тех мест головокружительную карьеру — от мальчика, подающего мячи в гольфе, до джентльмена и фабриканта, производящего мячи для гольфа,— карьеру, уже потому сомнительную в глазах моего деда, что гольф в его Ратцебурге был в те времена примерно так же распространен, как ныне в моем Берлине, и потому еще, что игра эта лежала в основе удачи его шурина-джентльмена; как тут не счесть шурина джентльменом удачи?
Но вот приехал этот ноййоркец в гости к сестре и шурину, наврал им с три короба что-то о небоскребах и демократии, накурил полную гостиную сигарного дыма, но упмановскими сигарами не угостил и вообще прикатил без единого подарка или хоть сувенирчика, наплел им о своих делах в Штатах и каждую небылицу заключал изречением: «К вашему сведению, я истинный selfmademan!»
Пытка эта длилась неделю, после чего дед выгнал selfmade-man'a из дома и вдогонку крикнул самое бранное из всех известных ему бранных слов:
— Ах ты зелфмадеман!
Впоследствии, когда я уезжал из Ратцебурга в Берлин, дед дал мне один-единственный совет, и произнес его тоном, в котором слились сердечная просьба и пламенная угроза:
— Гляди, мой мальчик, не превратился бы ты в этакого зелфмадемана!
Из сказанного явствует, что призыв основателя ЗАКОПЕ рассматривать его как наглядный пример, нашел у меня живей-лий отклик; к замечанию этого деда я присоединил замечание собственного деда, сложил их, а из суммы извлек вывод, который вовсе не представляет собой цитаты, каковой его можно счесть бывает так, но иначе тоже бывает.
Время от времени, часто замечал я впоследствии, вспоминать б этом небесполезно.
Когда графиня Лендорфф совершала у нас обряд, называемый чаепитием, она сказала мне:
— Вот видите, господин Грот, вы из западных областей перебрались в восточные, а я из восточных перебралась западные. Ваш отец, если я верно информирована, как того требует моя профессия, много страдал в Третьем рейхе; мой родственник, Ольрик фон Долендорфф, о котором вы, конечно, знаете, ибо ваша профессия требует от вас таких, также испытал на себе, что такое неправовое государство. Вы вышли из простой семьи, и я, по сути дела, тоже вышла простой семьи, наш дом отличался не барственностью, а скромностью, и наши чулки в детстве были из той же грубой ряжи, что и чулки арендаторских дочерей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124
* Право берега (лат.).
Таков мой библиотекарь, а вот я сам: я полностью согласен с Гешоннеком. Один мой приятель попытал счастья на берегах, когда упомянутые моим библиотекарем временно на территории Германской Демократической Советские Вооруженные Силы приблизились к нему, приятель решил, что на Дарсе-то его никто не разыщет; он готовился было к приятной полуостровной робинзонаде, его нашли. После этого он некоторое время трудился в Донбассе. Я же в ту пору считал, что Донбасс — это где-то, как, впрочем, Москва и Ленинград, а потому не желал ни в Донбасс, ни в Ленинград. Генерал Клюц тоже не желал попасть да, а потому своевременно позаботился, чтобы его присутствие ало необходимым в противоположной стороне, для меня в инине места не нашлось — сам генерал, его племянницы и багаж слишком много места. Я вынужден был искать убежища берлинских полях орошения, в местах, пересеченных водотока, смахивающими на речушку Панке, разве что превосходящими силой зловония.
Не подумайте, что солдаты, нагнавшие страху на моего, на моего генерала, на берлинских книговладельцев, а
на меня самого, оставили без внимания пахучие места Берлина; патрулировать там посылали отборных воинов с
нервами, и кого же им искать, считал я, как не меня.
А потому всякий раз, как они приближались, я укрывался в дотоках. Там обитало мое счастье, если позволено мне будет
пользовать выражение господина Гешоннека.
Но вскоре я и вправду затосковал по дальним морским! По их мягким песчаным пляжам и всеочищающим, по сладостным бризам и вольному ветру.
Да, после многократного погружения в кишечный тракт рейха, после вынужденного молчания в жидкостях,
кто его знает кто спустил, после долгих часов в непосредственном соседстве с дохлой крысой, после гонений, посвященных самоанализу на ослизлом дне, где осуществлялся обмен веществ нашего столичного города, после невольной близости с сокровищами, какие мне эти места, меня разобрало любопытство, в Сибири, меня потянуло из трубы, и тяга эта едва не меня в Донбасс. Вот когда я подумал: о степь, тайга, будь что будет, милые мои, я иду к вам! Случилось,
так, что они не пожелали меня заполучить, прошла, прошло лето, а осенью я поступил на работу в «Рундшау».
Любопытство же к Сибири осталось, и тяга к Донбассу тоже, и к Ленинграду, и к тайге, и вот я поддался этой тяге и утолил свое
любопытство, один раз, а потом еще много, много раз, ну как же было не возникнуть дружбе!
А поскольку начало свое она все-таки ведет у меня с берлинских полей орошения, я подписываюсь под словами господина Гешоннека: «Счастье поджидает человека не только на дальних берегах!»
Когда я интервьюировал основателя ЗАКОПЕ, пенсионера-железнодорожника дедушку Рихарда Киста, он сказал:
— Невзирая на все, что произошло, невзирая на неудачу, постигшую меня, невзирая на порицание общества, обрушившееся на меня, я все-таки придаю большое значение тому, чтоб считаться selfmademan'oM, и рад, если во мне видят исчезающий из жизни пример.
Таков Рихард Кист, а вот я сам: у меня тоже был дедушка, и selfmademan в нашем семействе тоже имелся. Последнего я знал по рассказам первого; то были гневные рассказы и столь патриотичные, что даже выразительное английское слово дед выговаривал как немецкое: зелфмадеман.
Тот, кого он так именовал, его шурин, уехал в свое время из Ратцебурга и обосновался в Нью-Йорке — Ной-Йорке, как называлось оное местечко в рассказах деда,— и был к тому же членом Кифхёйзербунда.
Шурин, а мой двоюродный дед, сделал обычную для тех мест головокружительную карьеру — от мальчика, подающего мячи в гольфе, до джентльмена и фабриканта, производящего мячи для гольфа,— карьеру, уже потому сомнительную в глазах моего деда, что гольф в его Ратцебурге был в те времена примерно так же распространен, как ныне в моем Берлине, и потому еще, что игра эта лежала в основе удачи его шурина-джентльмена; как тут не счесть шурина джентльменом удачи?
Но вот приехал этот ноййоркец в гости к сестре и шурину, наврал им с три короба что-то о небоскребах и демократии, накурил полную гостиную сигарного дыма, но упмановскими сигарами не угостил и вообще прикатил без единого подарка или хоть сувенирчика, наплел им о своих делах в Штатах и каждую небылицу заключал изречением: «К вашему сведению, я истинный selfmademan!»
Пытка эта длилась неделю, после чего дед выгнал selfmade-man'a из дома и вдогонку крикнул самое бранное из всех известных ему бранных слов:
— Ах ты зелфмадеман!
Впоследствии, когда я уезжал из Ратцебурга в Берлин, дед дал мне один-единственный совет, и произнес его тоном, в котором слились сердечная просьба и пламенная угроза:
— Гляди, мой мальчик, не превратился бы ты в этакого зелфмадемана!
Из сказанного явствует, что призыв основателя ЗАКОПЕ рассматривать его как наглядный пример, нашел у меня живей-лий отклик; к замечанию этого деда я присоединил замечание собственного деда, сложил их, а из суммы извлек вывод, который вовсе не представляет собой цитаты, каковой его можно счесть бывает так, но иначе тоже бывает.
Время от времени, часто замечал я впоследствии, вспоминать б этом небесполезно.
Когда графиня Лендорфф совершала у нас обряд, называемый чаепитием, она сказала мне:
— Вот видите, господин Грот, вы из западных областей перебрались в восточные, а я из восточных перебралась западные. Ваш отец, если я верно информирована, как того требует моя профессия, много страдал в Третьем рейхе; мой родственник, Ольрик фон Долендорфф, о котором вы, конечно, знаете, ибо ваша профессия требует от вас таких, также испытал на себе, что такое неправовое государство. Вы вышли из простой семьи, и я, по сути дела, тоже вышла простой семьи, наш дом отличался не барственностью, а скромностью, и наши чулки в детстве были из той же грубой ряжи, что и чулки арендаторских дочерей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124