быть может, нам все-таки удастся, быть может, мы доживем до того, что, назвав себя, назвав свою страну, не вызовем ни у кого чувства ужаса; быть может, наши имена и название нашей страны станут когда-нибудь словами, звучащими не лучше и не хуже, чем Спиридонов и Ирландия, Башкиров и Венгрия, Дюбуа и Швеция. Однако с майором трудно было слишком долш предаваться радостным мечтам: предоставив водителя его голубовато-дымной усладе, он обратился к Давиду:
— А теперь, мой друг, я доведу до твоего сведения, я поведаю тебе свою беду: сейчас мы прибудем в Пархим, я тамошний комендант, и там родился Мольтке, и там — ах, Фриц Андерман! — да, там у меня разгорелся спор с руководящим немецким товарищем, и как ты думаешь, о чем мы спорим? О Мольтке. Положение таково: город долгие времена щеголял именем Мольтке, что можно понять. Самая большая площадь называлась его именем, самая большая аптека, самая длинная улица — хм, длинная! — ну, во всяком случае, улица, и мост, и ворота, и смотровая площадка. Ничего не скажешь, везде так принято; в Ленинграде тоже многое названо именем Кутузова — это в порядке вещей.
Для меня в порядке вещей, но подумай только, мой новоявленный друг, для кого это не в порядке вещей? Для Фрица Андермана! На первых порах он не затрагивал Мольтке; надо было заботиться о хлебе, кроватях и оконных стеклах, позже — о работе и порядке, об озорниках и новых учителях, он трудился в поте лица, этот Фриц Андерман. Он проводил кампании, этот наш товарищ: кампании против дурного супа и дурных мыслей, кампании за новую жизнь; словом, ты понимаешь, мой добрый друг!
Но потом он развернул кампанию против Мольтке, и с тех пор между нами война. Нет больше моста Мольтке, нет больше ворот Мольтке, нет больше улицы Мольтке, короче говоря: вообще нет больше Мольтке.
Он даже хотел снести памятник, да, памятник Мольтке на площади Мира, каковая прежде,— ты, верно, уж догадался, мой любезный приятель,— называлась площадью Мольтке, ах, чертпо-берифрицандерман!
Я признаю, у товарища Андермана имелись свои причины, и казались они вполне обоснованными: он приехал в этот город, намереваясь все здесь изменить, все создать заново, и поначалу обыватели его побаивались и слушались, но вот жизнь вошла в свою колею, и те, кто сперва испугались, что с них шкуру сдерут,
коро приметили, что шкура их не тронута и сами они целы, они )бнаглели, гады этакие, и дали понять товарищу Андерману: чего ы хочешь, да откуда ты вообще-то явился, убирайся назад в свой "ессен или в свою шахту, да что ты понимаешь, ты, угольная сляча, тут тебе не шахта, тут ты в родном городе Мольтке, это ород Мольтке, а мы все горожане этого города Мольтке и мыслим, как Мольтке. Короче говоря: они вселили ему ненависть с Мольтке, теперь в его представлении эти гады отождествляют-я с фельдмаршалом Мольтке, а потому, считает он, нужно убрать Мольтке. И памятник тоже — ой, Фриц Андерман!
Тут я вмешался: я же комендант. Я заявил: руки прочь от шмятника!
Надобно тебе сказать, милый мой юноша, я все время вижу шмятник. Он стоит по одну сторону площади, а напротив, по фугую сторону,— моя комендатура. Там, стоя у окна, я смотрю маршалу в глаза — вернее, смотрел, смотрел ему в глаза, а теперь i смотрю в глаза другому...
Ах, как подумаю: Мольтке, генерал-фельдмаршал, предоста-швший полководцам свободу водить свои полки. Начальник енерального штаба, предложивший новый метод оперативно-тратегического маневра.
Да что там, милейший, буду с тобой откровенен и прямо кажу: конечно же, как у товарища Андермана есть личные фичины быть против памятника, так у меня есть свои личные фичины быть за него. Не такая уж это малость, если бывший срестьянский паренек из деревни под Ростовом-на-Дону, стоя у жна, смотрит в глаза фельдмаршалу Мольтке.
Сорок лет назад в нашу деревушку пришло письмо от его высокоблагородия господина ротмистра; отец не вернется, гласило оно, он погиб, и деревенские бабы запричитали: «Ох, орюшко-горе, да он всех нас сожрет, этот проклятый немец». Ну L там и тебя самого заграбастал царь воевать за него; царя ты цуганул ко всем чертям, а вот немца, того не так-то просто было цугануть ни к чертям, ни из собственной страны, немец в эрест-Литовске сварганил то, что он назвал миром, и ты юлей-неволей принял этот мир, а ночью, лежа на сене, солдаты иептались: «Ой, немец хитрюга, у него генералы похитрее амого Распутина». Ну а потом белые тебя пытались отправить на от свет, а ты их. Они гнались по пятам за тобой, а ты гнался по штам за ними, и так до самой Сибири, но однажды дела у тебя )бернулись особенно плохо: каждый день стоил моря крови, а ебе никак этих негодяев не сломить. И тут ты узнал: ничего удивительного, браток, у них есть генерал, остзейский барон, кил у немцев, изучал там стратегию, ох, эта немецкая стратегия!
В конце концов ты их одолел своей собственной стратегией и возвратился домой, получив приказ: ты должен стать учителем! Садись, дружище, учись, а предмет мы тебе подобрали. И ты учишь, учишь немецкий. Немецкий язык, немецкую литературу, немецкую историю. Что ж, ты учишься, и тебе невольно приходит в голову: какой народ! Какие писатели, какая музыка, какие мыслители! Какие генералы — этих не так уж много, но кое-кто — ого! Клаузевиц, например, или Мольтке! Потом ты начинаешь учить детей немецкому языку, немецкой литературе, немецкой истории, ты даже организуешь драмкружок, ставишь с ребятами Клейста и Хеббеля, не стыдно и немецких друзей пригласить, одну из них зовут Иоганна Мюнцер, она поможет твоему лучшему ученику Ване Кулешову выучить роль принца Гомбургского; но незадолго до премьеры всему конец, опять на страну напал немец, другой немец, и ты никогда не узнаещь, видел ли Ваня свою отверстую могилу, подобно принцу, которого он хотел сыграть, ты узнаешь только, что могилу он себе нашел, неведомо где. А сам ты узнал страх, как тот принц: немец гонит тебя, все вокруг разбивает вдребезги и наступает, наступает, наступает, и однажды ты задумываешься: неудивительно, что они нас гонят — Шарнхорст и Гнеизенау, Клаузевиц и этот Мольт-ке! Но в один прекрасный день, после многих, многих дней ты резко повернул, и теперь наступаешь ты, наступаешь и наступаешь и в конце концов входишь в маленький город, тебе давно известный, только тебе неизвестно: когда-нибудь там у окна станет Василий Васильевич Спиридонов, майор и комендант, а напротив, на другой стороне площади, он увидит памятник, бронзовое изображение прусского фельдмаршала и начальника имперского генерального штаба графа Хельмута фон Мольтке... Василий Васильевич с минуту раздумывал над своей историей, и на мгновение показалось, что он доволен, и вдруг он взревел, да так, что даже башкир выхватил изо рта свою самокрутку:
— А тут этот Фриц Андерман!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124
— А теперь, мой друг, я доведу до твоего сведения, я поведаю тебе свою беду: сейчас мы прибудем в Пархим, я тамошний комендант, и там родился Мольтке, и там — ах, Фриц Андерман! — да, там у меня разгорелся спор с руководящим немецким товарищем, и как ты думаешь, о чем мы спорим? О Мольтке. Положение таково: город долгие времена щеголял именем Мольтке, что можно понять. Самая большая площадь называлась его именем, самая большая аптека, самая длинная улица — хм, длинная! — ну, во всяком случае, улица, и мост, и ворота, и смотровая площадка. Ничего не скажешь, везде так принято; в Ленинграде тоже многое названо именем Кутузова — это в порядке вещей.
Для меня в порядке вещей, но подумай только, мой новоявленный друг, для кого это не в порядке вещей? Для Фрица Андермана! На первых порах он не затрагивал Мольтке; надо было заботиться о хлебе, кроватях и оконных стеклах, позже — о работе и порядке, об озорниках и новых учителях, он трудился в поте лица, этот Фриц Андерман. Он проводил кампании, этот наш товарищ: кампании против дурного супа и дурных мыслей, кампании за новую жизнь; словом, ты понимаешь, мой добрый друг!
Но потом он развернул кампанию против Мольтке, и с тех пор между нами война. Нет больше моста Мольтке, нет больше ворот Мольтке, нет больше улицы Мольтке, короче говоря: вообще нет больше Мольтке.
Он даже хотел снести памятник, да, памятник Мольтке на площади Мира, каковая прежде,— ты, верно, уж догадался, мой любезный приятель,— называлась площадью Мольтке, ах, чертпо-берифрицандерман!
Я признаю, у товарища Андермана имелись свои причины, и казались они вполне обоснованными: он приехал в этот город, намереваясь все здесь изменить, все создать заново, и поначалу обыватели его побаивались и слушались, но вот жизнь вошла в свою колею, и те, кто сперва испугались, что с них шкуру сдерут,
коро приметили, что шкура их не тронута и сами они целы, они )бнаглели, гады этакие, и дали понять товарищу Андерману: чего ы хочешь, да откуда ты вообще-то явился, убирайся назад в свой "ессен или в свою шахту, да что ты понимаешь, ты, угольная сляча, тут тебе не шахта, тут ты в родном городе Мольтке, это ород Мольтке, а мы все горожане этого города Мольтке и мыслим, как Мольтке. Короче говоря: они вселили ему ненависть с Мольтке, теперь в его представлении эти гады отождествляют-я с фельдмаршалом Мольтке, а потому, считает он, нужно убрать Мольтке. И памятник тоже — ой, Фриц Андерман!
Тут я вмешался: я же комендант. Я заявил: руки прочь от шмятника!
Надобно тебе сказать, милый мой юноша, я все время вижу шмятник. Он стоит по одну сторону площади, а напротив, по фугую сторону,— моя комендатура. Там, стоя у окна, я смотрю маршалу в глаза — вернее, смотрел, смотрел ему в глаза, а теперь i смотрю в глаза другому...
Ах, как подумаю: Мольтке, генерал-фельдмаршал, предоста-швший полководцам свободу водить свои полки. Начальник енерального штаба, предложивший новый метод оперативно-тратегического маневра.
Да что там, милейший, буду с тобой откровенен и прямо кажу: конечно же, как у товарища Андермана есть личные фичины быть против памятника, так у меня есть свои личные фичины быть за него. Не такая уж это малость, если бывший срестьянский паренек из деревни под Ростовом-на-Дону, стоя у жна, смотрит в глаза фельдмаршалу Мольтке.
Сорок лет назад в нашу деревушку пришло письмо от его высокоблагородия господина ротмистра; отец не вернется, гласило оно, он погиб, и деревенские бабы запричитали: «Ох, орюшко-горе, да он всех нас сожрет, этот проклятый немец». Ну L там и тебя самого заграбастал царь воевать за него; царя ты цуганул ко всем чертям, а вот немца, того не так-то просто было цугануть ни к чертям, ни из собственной страны, немец в эрест-Литовске сварганил то, что он назвал миром, и ты юлей-неволей принял этот мир, а ночью, лежа на сене, солдаты иептались: «Ой, немец хитрюга, у него генералы похитрее амого Распутина». Ну а потом белые тебя пытались отправить на от свет, а ты их. Они гнались по пятам за тобой, а ты гнался по штам за ними, и так до самой Сибири, но однажды дела у тебя )бернулись особенно плохо: каждый день стоил моря крови, а ебе никак этих негодяев не сломить. И тут ты узнал: ничего удивительного, браток, у них есть генерал, остзейский барон, кил у немцев, изучал там стратегию, ох, эта немецкая стратегия!
В конце концов ты их одолел своей собственной стратегией и возвратился домой, получив приказ: ты должен стать учителем! Садись, дружище, учись, а предмет мы тебе подобрали. И ты учишь, учишь немецкий. Немецкий язык, немецкую литературу, немецкую историю. Что ж, ты учишься, и тебе невольно приходит в голову: какой народ! Какие писатели, какая музыка, какие мыслители! Какие генералы — этих не так уж много, но кое-кто — ого! Клаузевиц, например, или Мольтке! Потом ты начинаешь учить детей немецкому языку, немецкой литературе, немецкой истории, ты даже организуешь драмкружок, ставишь с ребятами Клейста и Хеббеля, не стыдно и немецких друзей пригласить, одну из них зовут Иоганна Мюнцер, она поможет твоему лучшему ученику Ване Кулешову выучить роль принца Гомбургского; но незадолго до премьеры всему конец, опять на страну напал немец, другой немец, и ты никогда не узнаещь, видел ли Ваня свою отверстую могилу, подобно принцу, которого он хотел сыграть, ты узнаешь только, что могилу он себе нашел, неведомо где. А сам ты узнал страх, как тот принц: немец гонит тебя, все вокруг разбивает вдребезги и наступает, наступает, наступает, и однажды ты задумываешься: неудивительно, что они нас гонят — Шарнхорст и Гнеизенау, Клаузевиц и этот Мольт-ке! Но в один прекрасный день, после многих, многих дней ты резко повернул, и теперь наступаешь ты, наступаешь и наступаешь и в конце концов входишь в маленький город, тебе давно известный, только тебе неизвестно: когда-нибудь там у окна станет Василий Васильевич Спиридонов, майор и комендант, а напротив, на другой стороне площади, он увидит памятник, бронзовое изображение прусского фельдмаршала и начальника имперского генерального штаба графа Хельмута фон Мольтке... Василий Васильевич с минуту раздумывал над своей историей, и на мгновение показалось, что он доволен, и вдруг он взревел, да так, что даже башкир выхватил изо рта свою самокрутку:
— А тут этот Фриц Андерман!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124