Эти капли, казалось, ударяли по плечам, голове, лицу Кристины, ледяными иголками кололи все тело, парализовали мозг, и тишина в комнате, которая воцарилась, когда ушла тетя Гражвиле, стала невыносимой.
— Зачем ты приехал, Марцелинас?
Она опять повторила этот вопрос, словно забыла все, о чем они только что говорили. Однако на сей раз вопрос прозвучал тихо и без прежней твердости, будто и не Кристина спросила. Неожиданно подумала: зачем она сама сюда приехала? Зачем притащилась в Вангай? Все бросила и примчалась. Не убежала ли она от Марцелинаса, испугавшись себя, боясь, что не хватит сил устоять перед словами, которые он произнесет однажды. К кому прибежала? И почему так спешила? Может, все еще длится то головокружение, которое она ощутила совсем недавно, уже после того, как Индре оставила дом. В субботу утром принялась за уборку, прибирала квартиру. Заставила себя взяться за это, надеялась забыться, старалась думать только о том, что перед ней, что в руках. Подняла глаза на освещенное солнцем окно. Стекло пыльное, засижено мухами. Сейчас она его хоть чуть-чуть протрет, почистит. Забралась на подоконник, левой рукой ухватилась за оконную раму, а правой вытирала влажной тряпкой стекло. Веял теплый ветерок, внизу галдели дети. И надо же было случиться, что на какое-то мгновение она забылась и почувствовала только, что клонится. Легко, медленно, всем телом клонится наружу, словно отдаваясь объятиям протянутых рук. Эти руки звали ее, манили, обещая унести в солнечные просторы, куда-то в голубую даль, и она не могла устоять перед этим зовом, только клонилась, клонилась, как подрубленная ель. Выпала тряпка, упорхнула, и тогда какая-то женщина во дворе, по-видимому глядевшая на окно Кристины, взвизгнула: «Люди!» Неизвестно каким образом, просто инстинктивно ухватилась она за перекладину окна и оттолкнулась в сторону комнаты. Долго лежала на полу, не в силах осознать случившееся, а перед глазами продолжали вращаться разноцветные дома и деревья, высокое летнее небо и белая тряпка, упорхнувшая из рук. Да, виновата была та минута, когда Кристина забылась. Волшебная минута, которой она ждала, о которой мечтала каждый божий день: забыться и ни о чем не думать. Ни о чем. Чтоб в голове стало легко и ясно, чтобы глаза видели только голубую, девственную даль. Да, это была минута жизненного свершения, коротенький миг, весь ужас которого Кристина почувствовала лишь позднее. Однако не испугалась, даже тогда не испугалась, только подумала: никто другой мне окна не помоет, придется самой, так чем же мне привязаться, чтоб не выпасть? Чем привязаться?
— Мы уже говорили, Криста..
— О чем говорили?
— Зачем я приехал.
— Нет, ты мне не сказал.
Марцелинас глядит исподлобья и словно спрашивает... ах, сейчас он спросит: «Неужели ты меня не любила, Криста? Никогда не любила?» Что она ответит? Что она ответит сейчас, после стольких лет одиночества? Если бы она любила Марцелинаса по-настоящему, разве посмела бы она разрушить семью? И вдруг застывает: живи она с Паулюсом, могла бы она заикнуться о разводе? Мучительна эта мысль; может, потому она вызывает такую боль, что явилась впервые, и Кристина едва не вскрикивает: «Нет, нет!»
Марцелинас признается:
— Верно, я еще не сказал, зачем приехал.
Он протягивает руку к тарелке с яблоками, однако яблока не берет. Пальцы сжимаются, рука бессильно со стуком падает на стол. Марцелинас встает, пошатнувшись, встряхивает головой — волосы падают на лоб.
— Когда в Вильнюс вернешься? — неожиданно спрашивает.
Руки Кристины сжались в кулаки, губы как тетива натянутого лука, взгляд беспощаден. Никогда она не думала, что может быть такой беспощадной.
— Меня там никто не ждет.
Правая рука Марцелинаса поднимается к груди, на несколько мгновений застывает, но опять оживает, достает из внутреннего кармана пиджака красочную открытку, протягивает. Кристина смотрит на нее, какое-то время не смеет взять в руки, но устоять перед соблазном не может. Низенькие, уютные восточные домики, старик, едущий на коне, на горизонте — голые утесы. На обороте: «Только в сказках из двух или трех дорог выбирают одну. Передо мной тысячи дорог. Где же эта земля обетованная? Индре».
Кристина читает еще раз и еще... Потом начинает моргать, как бы отгоняя наползающий туман, возвращает открытку.
— Несколько дней назад пришла.
«Хотела бы спросить ржаной колос, очень ли он любит зерно, из которого вырос». Чьи эти жгучие слова? Нет, Индре не могла так сказать, она была моей девочкой, я ей отдала все... отдала... Ах ты господи, как мало я ей дала...
— Но не потому ты приехал.— Криста останется тверда.
Марцелинас опять встряхивает шевелюрой, будто хочет выбросить из головы ненужные мысли.
— Когда ты вернешься, Криста... когда ты... то я...
Смешно заикается, нерешителен, по-видимому, ему
становится стыдно за себя, даже щеки розовеют и на лбу проступает испарина. Растерянно глядит на нее.
— Не унижайся, Марцелинас.
— Это я-то? — пугается он.
— Все-таки, почему ты приехал в такую даль? — Кристина просто наслаждается, повторяя этот вопрос и видя, как тяжело Марцелинасу на него ответить. О, что ей до того, что ему тяжело, и она снова и снова спрашивает:—Зачем ты приехал? Зачем ты приехал? Зачем?..
Словно от ударов Марцелинас пятится к двери, пытается распрямить плечи, но только еще больше сникает, невольно шарит рукой по груди, расслабляя узел галстука.
— Спокойной ночи, Кристина.
Не от хлопка двери она вздрогнула — дверь Марцелинас притворил тихо, в последний раз посмотрел на нее уже из-за порога. И не от этого его взгляда она оторопела. Ах, это «спокойной ночи...». Сколько лет, сколько долгих, долгих лет она не слышала этих двух слов «спокойной ночи». Ложилась в прохладную постель, уныло валялась часами, не засыпая, и чувствовала: что-то не так, чего-то не хватает. Конечно, мужских рук, конечно, мужского дыхания, конечно... Но ни разу не подумала, что не хватает и такой будничной, простой фразы, выдыхаемой сонными губами мужа: «Спокойной ночи».
«Спокойной ночи, Кристина»,— в ее ушах все еще рокотал голос Марцелинаса.
За окном заскрипел мокрый гравий дорожки, хлопнула калитка.
«Спокойной ночи...»
Тетя Гражвиле кошкой прокралась в комнату. Огляделась, разинула рот, наконец осмелилась спросить:
— А он где?
Кристина стояла в оцепенении, все еще глядя на закрытую дверь.
— Марцелинас-то, спрашиваю?
Кристина опустилась на диван.
— Ушел.
— Куда ушел?
— На станцию ушел.
— Господи боже! — тетя Гражвиле воздела руки и глаза к потолку.— И ты его отпустила? Детонька, детонька. Под дождем, на ночь глядя... Будет автобус или не будет...
— В двенадцать проходит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67
— Зачем ты приехал, Марцелинас?
Она опять повторила этот вопрос, словно забыла все, о чем они только что говорили. Однако на сей раз вопрос прозвучал тихо и без прежней твердости, будто и не Кристина спросила. Неожиданно подумала: зачем она сама сюда приехала? Зачем притащилась в Вангай? Все бросила и примчалась. Не убежала ли она от Марцелинаса, испугавшись себя, боясь, что не хватит сил устоять перед словами, которые он произнесет однажды. К кому прибежала? И почему так спешила? Может, все еще длится то головокружение, которое она ощутила совсем недавно, уже после того, как Индре оставила дом. В субботу утром принялась за уборку, прибирала квартиру. Заставила себя взяться за это, надеялась забыться, старалась думать только о том, что перед ней, что в руках. Подняла глаза на освещенное солнцем окно. Стекло пыльное, засижено мухами. Сейчас она его хоть чуть-чуть протрет, почистит. Забралась на подоконник, левой рукой ухватилась за оконную раму, а правой вытирала влажной тряпкой стекло. Веял теплый ветерок, внизу галдели дети. И надо же было случиться, что на какое-то мгновение она забылась и почувствовала только, что клонится. Легко, медленно, всем телом клонится наружу, словно отдаваясь объятиям протянутых рук. Эти руки звали ее, манили, обещая унести в солнечные просторы, куда-то в голубую даль, и она не могла устоять перед этим зовом, только клонилась, клонилась, как подрубленная ель. Выпала тряпка, упорхнула, и тогда какая-то женщина во дворе, по-видимому глядевшая на окно Кристины, взвизгнула: «Люди!» Неизвестно каким образом, просто инстинктивно ухватилась она за перекладину окна и оттолкнулась в сторону комнаты. Долго лежала на полу, не в силах осознать случившееся, а перед глазами продолжали вращаться разноцветные дома и деревья, высокое летнее небо и белая тряпка, упорхнувшая из рук. Да, виновата была та минута, когда Кристина забылась. Волшебная минута, которой она ждала, о которой мечтала каждый божий день: забыться и ни о чем не думать. Ни о чем. Чтоб в голове стало легко и ясно, чтобы глаза видели только голубую, девственную даль. Да, это была минута жизненного свершения, коротенький миг, весь ужас которого Кристина почувствовала лишь позднее. Однако не испугалась, даже тогда не испугалась, только подумала: никто другой мне окна не помоет, придется самой, так чем же мне привязаться, чтоб не выпасть? Чем привязаться?
— Мы уже говорили, Криста..
— О чем говорили?
— Зачем я приехал.
— Нет, ты мне не сказал.
Марцелинас глядит исподлобья и словно спрашивает... ах, сейчас он спросит: «Неужели ты меня не любила, Криста? Никогда не любила?» Что она ответит? Что она ответит сейчас, после стольких лет одиночества? Если бы она любила Марцелинаса по-настоящему, разве посмела бы она разрушить семью? И вдруг застывает: живи она с Паулюсом, могла бы она заикнуться о разводе? Мучительна эта мысль; может, потому она вызывает такую боль, что явилась впервые, и Кристина едва не вскрикивает: «Нет, нет!»
Марцелинас признается:
— Верно, я еще не сказал, зачем приехал.
Он протягивает руку к тарелке с яблоками, однако яблока не берет. Пальцы сжимаются, рука бессильно со стуком падает на стол. Марцелинас встает, пошатнувшись, встряхивает головой — волосы падают на лоб.
— Когда в Вильнюс вернешься? — неожиданно спрашивает.
Руки Кристины сжались в кулаки, губы как тетива натянутого лука, взгляд беспощаден. Никогда она не думала, что может быть такой беспощадной.
— Меня там никто не ждет.
Правая рука Марцелинаса поднимается к груди, на несколько мгновений застывает, но опять оживает, достает из внутреннего кармана пиджака красочную открытку, протягивает. Кристина смотрит на нее, какое-то время не смеет взять в руки, но устоять перед соблазном не может. Низенькие, уютные восточные домики, старик, едущий на коне, на горизонте — голые утесы. На обороте: «Только в сказках из двух или трех дорог выбирают одну. Передо мной тысячи дорог. Где же эта земля обетованная? Индре».
Кристина читает еще раз и еще... Потом начинает моргать, как бы отгоняя наползающий туман, возвращает открытку.
— Несколько дней назад пришла.
«Хотела бы спросить ржаной колос, очень ли он любит зерно, из которого вырос». Чьи эти жгучие слова? Нет, Индре не могла так сказать, она была моей девочкой, я ей отдала все... отдала... Ах ты господи, как мало я ей дала...
— Но не потому ты приехал.— Криста останется тверда.
Марцелинас опять встряхивает шевелюрой, будто хочет выбросить из головы ненужные мысли.
— Когда ты вернешься, Криста... когда ты... то я...
Смешно заикается, нерешителен, по-видимому, ему
становится стыдно за себя, даже щеки розовеют и на лбу проступает испарина. Растерянно глядит на нее.
— Не унижайся, Марцелинас.
— Это я-то? — пугается он.
— Все-таки, почему ты приехал в такую даль? — Кристина просто наслаждается, повторяя этот вопрос и видя, как тяжело Марцелинасу на него ответить. О, что ей до того, что ему тяжело, и она снова и снова спрашивает:—Зачем ты приехал? Зачем ты приехал? Зачем?..
Словно от ударов Марцелинас пятится к двери, пытается распрямить плечи, но только еще больше сникает, невольно шарит рукой по груди, расслабляя узел галстука.
— Спокойной ночи, Кристина.
Не от хлопка двери она вздрогнула — дверь Марцелинас притворил тихо, в последний раз посмотрел на нее уже из-за порога. И не от этого его взгляда она оторопела. Ах, это «спокойной ночи...». Сколько лет, сколько долгих, долгих лет она не слышала этих двух слов «спокойной ночи». Ложилась в прохладную постель, уныло валялась часами, не засыпая, и чувствовала: что-то не так, чего-то не хватает. Конечно, мужских рук, конечно, мужского дыхания, конечно... Но ни разу не подумала, что не хватает и такой будничной, простой фразы, выдыхаемой сонными губами мужа: «Спокойной ночи».
«Спокойной ночи, Кристина»,— в ее ушах все еще рокотал голос Марцелинаса.
За окном заскрипел мокрый гравий дорожки, хлопнула калитка.
«Спокойной ночи...»
Тетя Гражвиле кошкой прокралась в комнату. Огляделась, разинула рот, наконец осмелилась спросить:
— А он где?
Кристина стояла в оцепенении, все еще глядя на закрытую дверь.
— Марцелинас-то, спрашиваю?
Кристина опустилась на диван.
— Ушел.
— Куда ушел?
— На станцию ушел.
— Господи боже! — тетя Гражвиле воздела руки и глаза к потолку.— И ты его отпустила? Детонька, детонька. Под дождем, на ночь глядя... Будет автобус или не будет...
— В двенадцать проходит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67