— Больше не ходи туда, не надо.
— Почему, мама?
— У них другая вера.— Швырнула картофелину в кастрюлю и добавила: — Сима другой веры. У нее другой бог.
— Как это другой бог?.. Мама!..
— Еще раз повторяю: у Симы другой бог.
— Но ты же говорила, мама, что бог один.
— Конечно, один. Скоро ты пойдешь к первому причастию и ксендз все тебе объяснит.
Кристина долго думала. Даже лепет Гедре не мог отвлечь ее от этих мыслей.
— Мама.
— Что еще?
— А какой бог у Риха?
— Господи, она опять за свое. Перестань, а то возьму ремень и как перетяну!
Мать вечно грозилась перетянуть ремнем, однако ремень был у отца.
— Костел Риха за площадью, я видела.
— Может, и в кирху ты уже успела пробраться?
— Нет, мама. А бог Риха тоже другой?
— Другой, другой. Говорю тебе, перестань.
— Так сколько всего богов?
Выведенная из терпения, мать встала и топнула босой ногой.
— Я этой стене говорю или тебе? Один бог, разиня! Выведешь ты меня из терпения. А может, от отца наслушалась? Тот тоже любитель всякую чушь нести.
Отец мостил шоссе, возвращался вечером разбитый, едва держась на ногах, и, поужинав, валился в постель. Правда, за столом все чаще пахло мясом, в праздничные дни появлялась белая булка, пыхала, открываясь, бутылка с пивом, и задубевшие пальцы отца держали пенящийся стакан.
— После такой каторги имею я право хоть в воскресенье горло ополоснуть?
— Имеешь. Кто говорит, что не имеешь.
— Кристина, шуруй к Файфику еще за одной бутылкой. Гулять так гулять. Скажи, отец просит.
— Нет, нет! — всполошилась мать.— Лучше я сама.
В то лето, такое знойное, шумное, Рихард с Родниковой улицы вместе с родителями уехал в Германию, а Сима угостила Кристину мацой и сказала, что осенью поступит в пионеры.
— Держи куклу,— сказала Сима.— Держи у себя.
— Отдаешь?
— Я больше с куклами не играю. Я уже большая, пойду в школу, мне купили рояль.
Кристина только теперь увидела, что Сима куда старше ее, и ей стало грустно. Но могла ли она подумать— да и кто мог подумать? — что через год, таким же знойным летом, дом Симоны за дощатым забором опустеет. И люди будут говорить, что все дома вокруг площади Свободы будто вымерли. Мать перестанет выпускать Кристину на улицу, с соседками будет разговаривать только шепотом, а отец опять, как в прошлые годы, будет молча сидеть в конце стола, положив за
росший щетиной подбородок на стиснутые кулаки. Лишь изредка скрипнет зубами.
— Мама, куда подевалась Сима?
— Не спрашивай.
— Мама...
— Говорю, не спрашивай.
Отец рывком встал из-за стола, разинул рот, словно задыхаясь, и снова шмякнулся на место.
В середине сентября мать родила Кристине еще одну сестренку, Виргинию, но такую уж реву-корову, такую слабенькую, что всех насмерть замучила. Кристина тоже хлебнула горя, некогда ей стало бегать по двору. Если улучит свободную минутку, вытащит из-под кровати Симину куклу, переоденет, покачает на руках.
— Вдруг Сима вернется и захочет увидеть свою куклу...
Мать опухшей от стирки рукой обняла Кристину, прижала к себе вместе с куклой.
— Вдруг вернется... А, мама?
Мать покачала головой. По ее щекам покатились слезы. Заплакала и Кристина. Потом сказала:
— Я куклу Симой назову. Хорошо, мама?
Однажды, уже после войны, Кристина вбежала в
комнату, швырнула сумочку с учебниками и оторопела: на полу валялись куклы руки, ноги, голова, разорванное платьице. Из угла боязливо глядела Гедре, а за ней пряталась маленькая Виргиния. Кристина присела на краешек кровати. Она не рассердилась на сестренок, не бросилась тузить их, просто присела на кровать и уставилась в пол. Нет больше детства, нет.
...Индре сжала руку Кристины. Пальцы девочки были прохладными и неспокойными.
— Когда я однажды не нашла своего старого рыжего мишку, ты сказала — наверное, он сбежал. Ты думала, что я маленькая и ничего не понимаю.
Сквозь пыльное стекло автобуса Кристина глядела на весеннюю зелень ольшаника, на одинокую избу и человека, ведущего на поводу теленка. Глядела расширившимися глазами, словно узнала кого-то.
...Отец работал на стройке, но не ахти что приносил. Мать жаловалась, что в продуктовом ничего не может достать, а на базаре все втридорога. Как жить?
— Побойся бога,— миролюбиво говорил отец.—
Чтобы я, с такими ручищами, да семью не прокормил? В такие-то времена!
Руки у него были крепкие, большие, это верно, однако ни с того ни с сего заболели легкие. Кашлял, задыхался, хватался за грудь. Да-да, никак простудился. Это тебе не шутка в зимнюю стужу класть кирпич на кирпич. Отец пил отвары. Мать настаивала всякие травки, а он хлебал чай — почти кипяток — без сахара, сунув за щеку леденец. Малость полегчало, но прошла неделя- другая, и он опять едва мог отдышаться. Впервые в жизни выбрался к докторам, те посылали от одного к другому, даже в больницу положили. Кристина увидела заплаканные, опухшие мамины глаза.
— Почему ты плачешь, мама?
— Девочка моя, девочка,— мать прикусила губу, отвернулась.
— Папе худо?
Плечи матери задрожали.
— Одна надежда на бога.
— Если врач ничего... .
— Замолчи, девочка,— вскинулась мать,— не накличь беду. Лучше уж нам помолчать.
Когда отцвели сады, отца выписали из больницы. Дышал сипло, боль раздирала грудь.
— Что с тобой, папа?
Отец улыбнулся жалобно, посмотрел добрыми, запавшими глазами и медленно заговорил:
— Есть такая сказка, читал. Умирая, отец созвал детей, подал веник и говорит: «Переломите». Ломает один, ломает другой, не могут. Тогда отец развязал веник и подал рассыпанные прутья: «Теперь переломите». Поломали все.
— Почему ты мне это рассказываешь?
— Хорошая сказка, Криста. Но ты не горюй, я еще поживу, на твоей свадьбе мы с мамой польку...
Закашлялся. Долго и надсадно кашлял, а потом лежал, зажмурившись, изнемогая.
Однажды в воскресенье после мессы к ним" заглянул брат отца. Он был лет на десять старше. Отец недолюбливал его, называл кремнем, каменным сердцем. Однако теперь обрадовался брату.
— Хвораю, брат.
— Вот те и город.
— Кто мог знать... В деревне-то как?
— Ив деревне нет жизни, вот-вот задушат.
Так они толковали с полчаса. Отец спросит — брат ответит. Мать вскипятила чай и посетовала, что нечем принять гостя. Тогда дядя вспомнил, что жена ему что- то давала, из глубокого кармана пиджака достал завернутый в холстинку желтый, высушенный до каменной твердости сырок. Развернул, положил на угол стола, а холстинку сунул в карман.
— Поеду. Накосил немножко, как бы дождем не смочило.
Отец неожиданно поднялся, накинул на плечи пиджак, потянулся за шапкой.
— Подбрось, брат.
— Куда тебя подбросить?
— В мою деревню подбрось, по пути тебе, хочу увидеть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67