Дорога длиной в пять или десять шагов от кухни до комнаты, где ждал Марцелинас, оказалась долгой. Неуверенность, сомнения овладели Кристиной. Надо было на что-то решиться.
— Зачем ты приехал, Марцелинас? — наконец спросила она, потому что чувствовала, что у нее есть право спросить об этом прямо.
Марцелинас снова махнул рукой на букет гладиолусов.
— Я уже говорил.
— Да нет.
— Твой день рождения...
— Не потому ты приехал,— Кристина была несгибаема, непримирима.
Когда он еще совсем вроде бы недавно сидел у нее в Вильнюсе на диване, она не спросила, зачем он явился. Могла ведь спросить, даже была обязана. Долго потом думала о Марцелинасе, о тех словах, которые он так и не сказал. Зачем он приходил? Эта мысль не оставляла ее в покое, она долго строила догадки — нелепые, глупые, беспочвенные — и была зла на себя.
— Тебе хочется, Кристина, чтобы я ответил?
— Да.
— Так будет лучше, разумеется. Только выслушай меня до конца и постарайся понять.
— Ты случайно не спутал адрес? Почему именно я обязана тебя выслушивать?
— У меня никого больше нет.
— Нет? — Кристина чуть не рассмеялась.
— Я снова живу в общежитии — один.
Вот и подтвердились ее недавние догадки, тайные суматошные мысли, которые она отгоняла прочь.
— Выгнала? — злобный смех комком застрял в горле, душил.
— Я сам ушел, Криста. Я не смог больше так жить. Нет, я не хочу взваливать вину на эту женщину, не хочу оправдываться перед тобой, вытряхивать исподнее. Я-то надеялся, что забуду с ней незадачливые наши годы, перечеркну прошлое, но каждый день меня все больше и больше угнетал, я чувствовал, как удаляюсь от нее, удаляюсь, наконец, у меня уже не хватило сил, чтобы отпереть дверь ее квартиры. Это была ее квартира, все было ее, ее, а я — жилец, квартирант, принятый из милости, а может, по случайности, по какому-то недоразумению...
— Ты оставил не только женщину, но и своего сына.
Марцелинас пошатнулся. Будто его ударили.
— Даже сын, может быть, не мой. Ее.
— Думай, что говоришь, Марцелинас.
— Когда я сказал ей, что ухожу, она перед ребенком утверждала, что не я — его отец.
Минутами Кристине казалось, что она слушает чужую историю, к которой совсем равнодушна, поскольку
в жизни доводится услышать и кое-что пострашнее, но иногда ей приходилось крепко прикусывать губу, чтобы физическая боль пригасила хлынувший из глубины души огонь.
— С весны там не живу. Глухой стеной отгородился. Соскучился по сыну, пошел однажды к школе. Выбежал в дверь мой мальчик с огромным ранцем на спине. Первоклассник. «Папочка!» — прижался ко мне. Нос в чернилах, чулки в гармошку. Когда успокоился, пожаловался: «Бьют меня...» — «Кто бьет?» — «Мама бьет, как только тебя вспоминаю». Чем я мог утешить ребенка? Он опять пожаловался: «Все игрушки, что ты купил, выбросила, все книжки... Забери меня, папочка!» Закон на стороне матери, как же я могу встречаться с сыном? Дома он скажет обо мне, а мать за это его будет лупить. Вот оно как, Кристина. Я не верю, что мальчик не мой. Мой! Она нарочно так, в отместку мне. Страшная женская месть, мужчина не пойдет на то, что может сделать женщина.
Долго звенела тишина.
— Отвернулась жизнь и от тебя, Марцелинас.
— А когда она была со мной?
— Была, не спорь. Была!
— Не люблю возвращаться в прошлое.
— Даже теперь не желаешь подумать, почему все так сложилось?
— Я не вижу ответа.
— Ты виноват, Марцелинас! — безжалостно швырнула она.— Если я, женщина, могла тогда запутаться...
— Оправдываешься, Кристина. Значит, признаешь, что и ты...
— Ах, тебе уже полегчало, правда? Даже вину хочешь разделить с кем-то. Ладно, пусть, есть и моя вина. Но ты не мужчина, Марцелинас. Где была твоя, мужская голова?
— У тебя был свой голос, Криста, и ты хотела сама, сама... Ты была как королева.
За дверью кашлянула тетя Гражвиле, поскреблась и вошла, держа в руках расписанный цветами чайник и чашки. Остановилась, будто испугалась вдруг, что ее выругают, робко посмотрела на Кристину, на Марцелинаса.
— Вот и нету лета,— сказала так, словно сообщила
важную весть.— Хоть и не было заморозков — видать, в этом году поздно нагрянут,— но осень уже на пятки наседает.
— Это точно,— согласился Марцелинас.
— Говорят, с топливом будет худо. Хорошо, что с прошлых зим сарай не пустой, но если не привезут... Все обещают да обещают. Обещания не полешки, не согреют.
— Точно,— и с этим согласился Марцелинас.
— Пейте. Травяной настой и зимой и летом на пользу. Покупного чая не признаю, как будто воды из лужи зачерпнешь. Кристина, детонька, ухаживай за гостем.
Кристина в одном углу комнаты, Марцелинас — в другом, между ними бездна, разверзшаяся семь лет назад, даже намека на мостик не осталось, и суета тети Гражвиле, ее беготня с одного берега на другой — как бессмысленное порхание бабочки. Успокойся, тетя, посиди, просят глаза Кристины, но тетя не понимает, ей-то кажется, что племянница зовет ее на помощь. Но чем она поможет другому, если себе не сумела помочь. Хотя другому советовать всегда легче, до чужого сердца твое слово дойдет быстрее...
— Горе ты мое, влетает под вечер на кухню Чеся. Ты ее знаешь, Марцелинас, соседка наша. Тетушка, говорит, нет ли у тебя дрожжей? Что надумала печь, спрашиваю. Пирог, отвечает. Давно, мол, не пекла. Гостей ждешь? Нет, тетушка, для Бронисловаса. Уж так мне хочется для Бронисловаса пирог испечь, уж так хочется... Знаешь, тетушка, говорит, иногда такая доброта нахлынет в сердце, такое желание что-нибудь хорошее для него сделать. Повернулась на одной ноге, обняла меня, расцеловала. И у меня в глазах светлее стало. Вот, говорю, разве не подарок божий женщине, что есть кому пирог испечь. Или когда есть кому цветок принести.
Кристина бросила взгляд на Марцелинаса — не успел ли он рассказать о себе тете Гражвиле. Может, она расспросила его, учинила допрос и теперь считает, что ее долг... Ах, тетя Гражвиле, не ты, не ты все эти годы была унижена, оскорблена да обижена, чтобы понять, что нет пути назад. Даже если бы сердце ненароком оттаяло, голова не позволила бы сменить гнев на милость.
— Тетя, а ты на кухне газ выключила? — неожиданно спросила Кристина.
— Газ?
— Ну да, газ. Проверь, тетя.
Тетя Гражвиле заморгала выцветшими глазками и так скорбно поджала губы, что вокруг них появилось множество глубоких, извилистых морщин. Неспокойно пошарила руками по столу, встала.
— Дело говоришь, детонька... может, и впрямь...
Бочком попятилась к двери, словно ее силой выталкивали из комнаты и она не могла сопротивляться.
— Настой не забудьте,— напомнила от двери.— Кристина, детонька... настой попейте...
На дворе все еще накрапывал дождь. Редкие капли стучали по подоконнику, по жесткому гравию дорожки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67