Называлась она «Сермяжная газета». Когда Борис Михайлович взглянул, в первую секунду очень глупо и совершенно неуместно произнес какой-то звук, похожий то ли на начало смеха, вот так: «Б-гы!» — то ли еще черт знает на что. Словом, он, уловив в то же мгновение строгость на лице директрисы, страшно покраснел и даже вспотел. Какой черт дернул его так глупо бгыкать? Он тут же перестроил со стыдом свое лицо под лицо директрисы и сказал на всякий случай:
— Негодяй.
— Читайте, читайте. Вот, пожалуйста, акростих. Вы знаете, что такое акростих? — Директриса сама была по профилю химик, преподавала химию и тоже не знала, что такое акростих, но ей все объяснила учительница по литературе.— Не знаете? Вот прочитайте начальные буквы в каждой строке стихотворения. Что получается?
— Учитель дурак,— ответил Борис Михайлович и стал читать этот акростих.
— И так далее,— перебила Бориса Михайловича директриса.
И Борис Михайлович не стал читать, а только поглядел внизу на подпись под акростихом, с облегчением отметил, подпись была Вовкина — Владимир Пальцев.
— Я все понял,— сказал Борис Михайлович.— Не надо мне ничего объяснять.
— Вот и хорошо, Борис Михайлович. Мы тут еще думать будем, а вы со своей стороны пока примите меры. Вот такие дети.— Она развела слегка руками, вроде как бы делясь своими трудностями, как бы доверяясь и даже приглашая разделить с ней эти трудности, как, одним словом, коммунист с коммунистом. Борис Михайлович понял и принял со всей искренностью этот ее жест.
Вечером Борис Михайлович сперва рассказал все Катерине, и та испугалась. Что же теперь будет?
— Если бы это раньше было, я бы тебе сказал, а сейчас не знаю. Могут из школы попереть. Директорша сказала, будут думать. А вот акростих, Вовка написал, там же, в газете. Какой, какой? Такой. И откуда этот сопляк знает. А по первым буквам получается — учитель дурак. Вот мерзавец. Это знаешь чем пахнет?
— Это он! — воскликнула и как бы нашла наконец разгадку всему этому делу Катерина.— Это Вовка. Витек никогда бы сам не додумался. Помнишь, как пианино порубили они? Он всегда Витька подбивает.
— Ты позвони Наталье, поговори с ней,— сказал Борис Михайлович и прошел к Витьку.
— Кончай паять. Допаялся.
Витек отложил паяльник, кончик которого тоненько дымился.
— Ну, что с тобой делать?
Витек повернулся на стуле, посмотрел на отца, и тот увидел в глазах, опушенных девичьими ресницами, удивление и страх. Удивление и страх потому, что Витек не знал и не мог догадаться сразу о своей вине, о такой вине, которая могла бы привести отца в крайнее состояние, когда Витьку начинало казаться, что это чужой человек, не отец перед ним, а чужой, и жестокий, и неприятный обрюзглый человек.
— Что, спрашиваю, делать с тобой?
Витек не знал, что ответить, поэтому отвернулся к своему столу, где все еще тоненько дымился наконечник паяльника. Отец гневно посмотрел в затылок угнувшейся Витенькиной головы и грубо приказал:
— А ну, повернись сюда! Ишь ты, отвернулся. Я кому сказал?!
Витек плакал. Он повернулся к отцу, и слезы у него текли в два ручья. Он не вытирал их, и — о, господи! — он еще вскидывал свою челку, дергал головой, нашел время.
— Нюни распустил. Обиженный какой. Ты что там пона-писал? Ты соображаешь, что делаешь?
— Где? — выдохнул Витек.
— Как где? В газетке своей, в «Сермяжной газете».
— Классная руководительница похвалила.
— Врешь ты, похвалила. «Сермяжную газету» похвалила? Акростих? Все похвалила? Да как ты посмел издеваться? Мерзавец...
Раскричался Борис Михайлович, распалил себя до того, что самому страшно стало. И чтобы не получилось чего нехорошего, оборвал самого себя и вышел, оставил Витеньку в угнетенном недоумении.
Ладно, думал Борис Михайлович, надо в спокойной обстановке поговорить. Может, он и в самом деле ничего не понимает, думает, что все ему можно, что никаких границ в этом деле нет, смейся сколько хочешь и над чем хочешь, была бы только охота. И вдруг его осенило: вот как аукнулся «Крокодил». Тоже, зубоскалят без конца. Не смотрят, что ли, за ними? Пораспустились все. Надо серьезно с ним поговорить, не кричать, конечно, а в спокойной обстановке, чтобы дошло до пего, чтобы он понял все как следует, а то ведь пропустишь момент — поздно будет.
Поговорить с Витенькой не пришлось, помешала новая беда. Правильно говорят, что одна беда не ходит, она всегда с собой другую водит. С Лелькой получилось. Вот уже не ожидали! Мать, правда, ожидала, даже уверена была, что так получится. Пришла Лелька, закрылись они в комнате, слезы, шепот, вздохи, а то и слово какое вылетит через стенку, через дверь слышно: «Перестань!» Или того еще хуже: «Дура!» Это Лелька-то — дура. Как же это так? Лелька — дура. А потому что она давно уже не ребенок, не просто доченька, образцовая, примерная, а давно уже женщина, а женщину, какая бы примерная она и любимая ни была, обидеть нетрудно, просто ничего не стоит.
— Он эгоист, мама, но я люблю его,— плача, говорила Лелька.
— Старого?
— Он не старый.
Катерина покричала немного, отвела душу, потом жалеть стала, жалко все-таки, родная дочь, сидит, кулаком растирает слезы, щеки раскраснелись, глаза мокрые, совсем еще ребенок, жалко стало. Каким негодяем надо быть, чтобы дите обидеть, Лельку.
— Он же знал, что делает, пускай теперь семью бросает, пускай женится.
— Нельзя ему, мама.
— Значит, делать можно, а отвечать нельзя?
— Мама.— Опять залилась слезами.— Я не могу с животом ходить, мне нельзя, мама.
— Дурочка, по-другому-то не бывает.
— Но мне нельзя, как ты не понимаешь, нельзя. Доктора надо, деньги он даст.
— У меня такого доктора ист.
— Ты Софью Алексеевну попроси, может, она знает.
— А если в больницу?
— Нельзя в больницу. Могут на работе узнать, нельзя мне, чтобы знали.
— Господи, да что же это такое? Все нельзя, нам, женщинам, ничего нельзя, а им все можно, они сразу в сторону. Ну что же, доченька, буду добиваться, буду просить Софью Алексеевну.
Немного утешилась, успокоилась.
— Ты ж гляди, мама, скоро два месяца, не тяни.— Прислонилась к матери щекой, уехала.
Катерина стала звонить Софье Алексеевне. Об этом деле пока ничего не сказала, боялась получить отказ по телефону, потому что по телефону лег о отказать, нету, мол, у меня таких связей, специальность у меня другая и так далее. А с глазу на глаз все-таки надо сильно подумать, чтобы отказать, да и вообще можно ли отказать с глазу на глаз. По тому, как уговаривала Катерина, по каким-то ноткам в голосе, Софья Алексеевна поняла, что в ней действительно сильно нуждаются, и согласилась прийти, на субботу договорились. Вроде в гости. Но гости, как поняла Софья Алексеевна, тут были не простые, в чем-то была большая нужда у Катерины.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76
— Негодяй.
— Читайте, читайте. Вот, пожалуйста, акростих. Вы знаете, что такое акростих? — Директриса сама была по профилю химик, преподавала химию и тоже не знала, что такое акростих, но ей все объяснила учительница по литературе.— Не знаете? Вот прочитайте начальные буквы в каждой строке стихотворения. Что получается?
— Учитель дурак,— ответил Борис Михайлович и стал читать этот акростих.
— И так далее,— перебила Бориса Михайловича директриса.
И Борис Михайлович не стал читать, а только поглядел внизу на подпись под акростихом, с облегчением отметил, подпись была Вовкина — Владимир Пальцев.
— Я все понял,— сказал Борис Михайлович.— Не надо мне ничего объяснять.
— Вот и хорошо, Борис Михайлович. Мы тут еще думать будем, а вы со своей стороны пока примите меры. Вот такие дети.— Она развела слегка руками, вроде как бы делясь своими трудностями, как бы доверяясь и даже приглашая разделить с ней эти трудности, как, одним словом, коммунист с коммунистом. Борис Михайлович понял и принял со всей искренностью этот ее жест.
Вечером Борис Михайлович сперва рассказал все Катерине, и та испугалась. Что же теперь будет?
— Если бы это раньше было, я бы тебе сказал, а сейчас не знаю. Могут из школы попереть. Директорша сказала, будут думать. А вот акростих, Вовка написал, там же, в газете. Какой, какой? Такой. И откуда этот сопляк знает. А по первым буквам получается — учитель дурак. Вот мерзавец. Это знаешь чем пахнет?
— Это он! — воскликнула и как бы нашла наконец разгадку всему этому делу Катерина.— Это Вовка. Витек никогда бы сам не додумался. Помнишь, как пианино порубили они? Он всегда Витька подбивает.
— Ты позвони Наталье, поговори с ней,— сказал Борис Михайлович и прошел к Витьку.
— Кончай паять. Допаялся.
Витек отложил паяльник, кончик которого тоненько дымился.
— Ну, что с тобой делать?
Витек повернулся на стуле, посмотрел на отца, и тот увидел в глазах, опушенных девичьими ресницами, удивление и страх. Удивление и страх потому, что Витек не знал и не мог догадаться сразу о своей вине, о такой вине, которая могла бы привести отца в крайнее состояние, когда Витьку начинало казаться, что это чужой человек, не отец перед ним, а чужой, и жестокий, и неприятный обрюзглый человек.
— Что, спрашиваю, делать с тобой?
Витек не знал, что ответить, поэтому отвернулся к своему столу, где все еще тоненько дымился наконечник паяльника. Отец гневно посмотрел в затылок угнувшейся Витенькиной головы и грубо приказал:
— А ну, повернись сюда! Ишь ты, отвернулся. Я кому сказал?!
Витек плакал. Он повернулся к отцу, и слезы у него текли в два ручья. Он не вытирал их, и — о, господи! — он еще вскидывал свою челку, дергал головой, нашел время.
— Нюни распустил. Обиженный какой. Ты что там пона-писал? Ты соображаешь, что делаешь?
— Где? — выдохнул Витек.
— Как где? В газетке своей, в «Сермяжной газете».
— Классная руководительница похвалила.
— Врешь ты, похвалила. «Сермяжную газету» похвалила? Акростих? Все похвалила? Да как ты посмел издеваться? Мерзавец...
Раскричался Борис Михайлович, распалил себя до того, что самому страшно стало. И чтобы не получилось чего нехорошего, оборвал самого себя и вышел, оставил Витеньку в угнетенном недоумении.
Ладно, думал Борис Михайлович, надо в спокойной обстановке поговорить. Может, он и в самом деле ничего не понимает, думает, что все ему можно, что никаких границ в этом деле нет, смейся сколько хочешь и над чем хочешь, была бы только охота. И вдруг его осенило: вот как аукнулся «Крокодил». Тоже, зубоскалят без конца. Не смотрят, что ли, за ними? Пораспустились все. Надо серьезно с ним поговорить, не кричать, конечно, а в спокойной обстановке, чтобы дошло до пего, чтобы он понял все как следует, а то ведь пропустишь момент — поздно будет.
Поговорить с Витенькой не пришлось, помешала новая беда. Правильно говорят, что одна беда не ходит, она всегда с собой другую водит. С Лелькой получилось. Вот уже не ожидали! Мать, правда, ожидала, даже уверена была, что так получится. Пришла Лелька, закрылись они в комнате, слезы, шепот, вздохи, а то и слово какое вылетит через стенку, через дверь слышно: «Перестань!» Или того еще хуже: «Дура!» Это Лелька-то — дура. Как же это так? Лелька — дура. А потому что она давно уже не ребенок, не просто доченька, образцовая, примерная, а давно уже женщина, а женщину, какая бы примерная она и любимая ни была, обидеть нетрудно, просто ничего не стоит.
— Он эгоист, мама, но я люблю его,— плача, говорила Лелька.
— Старого?
— Он не старый.
Катерина покричала немного, отвела душу, потом жалеть стала, жалко все-таки, родная дочь, сидит, кулаком растирает слезы, щеки раскраснелись, глаза мокрые, совсем еще ребенок, жалко стало. Каким негодяем надо быть, чтобы дите обидеть, Лельку.
— Он же знал, что делает, пускай теперь семью бросает, пускай женится.
— Нельзя ему, мама.
— Значит, делать можно, а отвечать нельзя?
— Мама.— Опять залилась слезами.— Я не могу с животом ходить, мне нельзя, мама.
— Дурочка, по-другому-то не бывает.
— Но мне нельзя, как ты не понимаешь, нельзя. Доктора надо, деньги он даст.
— У меня такого доктора ист.
— Ты Софью Алексеевну попроси, может, она знает.
— А если в больницу?
— Нельзя в больницу. Могут на работе узнать, нельзя мне, чтобы знали.
— Господи, да что же это такое? Все нельзя, нам, женщинам, ничего нельзя, а им все можно, они сразу в сторону. Ну что же, доченька, буду добиваться, буду просить Софью Алексеевну.
Немного утешилась, успокоилась.
— Ты ж гляди, мама, скоро два месяца, не тяни.— Прислонилась к матери щекой, уехала.
Катерина стала звонить Софье Алексеевне. Об этом деле пока ничего не сказала, боялась получить отказ по телефону, потому что по телефону лег о отказать, нету, мол, у меня таких связей, специальность у меня другая и так далее. А с глазу на глаз все-таки надо сильно подумать, чтобы отказать, да и вообще можно ли отказать с глазу на глаз. По тому, как уговаривала Катерина, по каким-то ноткам в голосе, Софья Алексеевна поняла, что в ней действительно сильно нуждаются, и согласилась прийти, на субботу договорились. Вроде в гости. Но гости, как поняла Софья Алексеевна, тут были не простые, в чем-то была большая нужда у Катерины.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76