» «Живи, куда тебе деться, но отца у тебя нет...» За стенкой один лежит, брошенный.
Борис Михайлович раздевался, собираясь ложиться, сопел, вздыхал длинно и мучительно, с шумом, даже стон вырвался из него, как у плывущей лошади. А зарывшись в одеяло, не мог лежать на месте, ворочался, кровать тоже стонала под ним, и Катерина, лежавшая рядом в своей кровати, искоса поглядывала на мужа, с тревогой, и боялась и не знала, как подступиться к нему, что сказать или спросить о чем. В конце концов не выдержала этого ворочанья, этих длинных вздохов.
— Ну, что стонешь? Поговорил бы с ним, как следует, как отец. Чего ему не так, чего не хватает? Верх взял над всеми.
Борис Михайлович встал, натянул брюки и в майке отправился к Витеньке. Сын уже был в постели, при свете лежал с открытыми глазами. Хоть было ему и не под силу справляться с этими минутами, но деться было некуда, он терпел, надрывал детскую душу, учился жить, привыкал.
— Витек?
— Что, папа?
Борис Михайлович хотел что-то сказать, чтобы сразу все отменить, что было, но с расстояния, сверху говорить, над лежащим Витьком, не мог, не дойдут слова, да и нельзя, чтобы слова эти шли через пустое пространство, в воздухе, в комнате, как обычные, как всякие другие слова, они должны сразу, тут же перейти от него к нему. И он неловко и тяжело опустился на колено перед кушеткой, положил руку на Ви-тенькину голову, пальцами немного пошевелил волосы Витенькины.
— Сынок, не то говорил я тебе. Ты прости меня, все это глупо, нехорошо, ну, бывают минуты, ну, написал, господи. да что тут такого, под настроение, по глупости, ты же растешь, меняешься, а я, старый дурень, с дитем мериться стал, ну, так же, сынок, так?
Витек одними губами, без голоса сказал:
— Так.
- Ну, спи. Спокойной ночи.— Вставая, погладил по голове Витеньку.— Свет потушить?
— Потуши.
— Ну спи, спокойной ночи, сынок, не думай плохо, спи.— Щелкнул выключателем и вышел, бережно прикрый за собой дверь. Успел услышать, как вздохнул Витек, хорошо вздохнул, спасительно, тяжко.
И Борису Михайловичу тоже легче стало, отлегло от души, какая-то тупая стенка рухнула, вроде тупик какой-то вдруг прояснился, раздвинулся, и впереди все видно стало, и можно жить дальше.
К пятидесяти годам Борис Михайлович стал человеком определенным, все, что раньше было для него не ясным или не совсем ясным, теперь стало ясным вполне. Теперь, например, он абсолютно и совершенно не переносил тупиков, тупиковых положений, вообще всего того, что разлаживало и держало разлаженным привычный ход жизни. Это мучило его. Если складывались какие-нибудь обстоятельства несчастливо, трудно или даже очень трудно, они мучали его не сами по себе, а именно своей туповатостью, своим разладом привычной жизни, и мучали до тех пор, пока не разрешались, не важно: хорошо ли, плохо ли, но чтобы непременно разрешались. Борис Михайлович чувствовал себя нормально только тогда, когда вокруг все было устойчиво, привычно, пусть даже и не совсем хорошо, а то даже и плохо, если строго поглядеть, но только чтобы устойчиво, привычно. В последние годы у них с Катериной стали частыми всякие мелкие и немелкие раздоры, столкновения, временами дело доходило до серьезных конфликтов, до последних и решительных слов, и всегда, конечно, море слез. Ты мне противен, глядеть на тебя противно и так далее. Борис Михайлович не верил в эти слова, но временами думал: не случись лежать ему в госпитале, где ухаживала за ним Катерина, никогда бы на ней не женился, искренне жалел, что так все получилось. Это временами,
после сильных скандалов. Причины? Причин, как у большинства людей в большинстве случаев, никаких не было. Просто не та женщина, не хватает ума, другого чего-то не хватает, и все, никаких особых причин. «Если бы знала, никогда бы не пошла замуж, раненого пожалела, дурака жалкого, а то видал бы меня и так далее, что я, мужика себе не нашла бы, сколько их было». Так думали оба они в тупиковые минуты или часы, а то даже и дни. Но в другое, в хорошее время думали оба совсем противоположное. Сколько, думал он, баб кругом, а ведь, если честно, лучше моей Катерины нету, на мужиков, например, ни на каких, какой бы ни был, ноль внимания, ни молодой когда была, ни тем более сейчас, а ведь другие, хоть бы ее подружки, тут же, за столом, при своем муже, чуть выпила, закусила, сейчас зырк-зырк по сторонам, нашла и уж глазами зовет, не против, мол, а то еще так делает, в шутку вроде, по-свойски, свои же, мол, все, с шуточками норовит притронуться к тебе, соблазнить чем-нибудь, а уж на стороне там и говорить нечего. Что он, не знает? Знает. Нет, Катерина не такая, тут ему повезло сильно, потому что дело это для спокойной семейной жизни самое главное. Да и с других сторон, можно сказать, лучше Катерины не надо. И когда она обижается, особенно когда плачет, большей неприятности нельзя придумать, и Борис Михайлович всегда старался изо всех сил потушить разлад, выйти из тупика, ну чего, скажи, обижаться, чего плакать, ну, виноват, сказал же, что виноват. Катя, ну Катенька, Катюша, ну? Нет, отворачивается, молчит, не тронь меня и так далее. А потом, вечером ли, на другой ли день, вроде случайно встретится глазами, не отведет их, а так стеснительно, чуть-чуть, самую малость улыбнется — ну что, папа, уставился,— и все, готов без лифта бежать по лестнице, хоть и грузен уже сверх меры, ботинок зашнурить не может, готов... да ничего не готов, просто все становится на место, все на свете прекрасно и хорошо. Катя, Катенька... Сколько нежности в этом толстом человеке?! Бывают, конечно, такие разлады, когда и сам он не может справиться со своими нервами, тут и он зверем смотрит, нос отворачивает, пока не перегорит.
Почти то же самое можно сказать и об отношении Катерины к Борису Михайловичу. Верно, мужиков было много. И тогда, в госпитале, сколько их было. Это правда. Но ей ни тогда, ни тем более теперь не был нужен никто, ни один из всех, Кого видела да и которых не видела, задаром не надо. Борю как узнала, так и все. С этим делом все было кончено раз и навсегда. Или он — или никто. Глупо, конечно, все
сперва так думают, смолоду. Но, слава богу, по-другому и не получилось, а получилось именно так. Как хотела.Катерина страдала сильней Бориса Михайловича, глубже, но ему казалось иногда, что она вроде и не может без этих разладов, если их нет, она обязательно найдет повод, чтобы они были, как будто скучает без них.
Борис же Михайлович считал все это глупостью. И с сыном, с Витенькой, тоже. Ну, чего надо? Одет, обут, отец-мать при тебе, ходи учись, помогай матери, читай, думай, с ребятишками дружи, можно и с девчонками, по-хорошему, ходи в кино, денег, слава богу, всегда и мать даст, и он не откажет, этого никогда не было? Чего надо? Нет, что-то ему не то. Молчит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76
Борис Михайлович раздевался, собираясь ложиться, сопел, вздыхал длинно и мучительно, с шумом, даже стон вырвался из него, как у плывущей лошади. А зарывшись в одеяло, не мог лежать на месте, ворочался, кровать тоже стонала под ним, и Катерина, лежавшая рядом в своей кровати, искоса поглядывала на мужа, с тревогой, и боялась и не знала, как подступиться к нему, что сказать или спросить о чем. В конце концов не выдержала этого ворочанья, этих длинных вздохов.
— Ну, что стонешь? Поговорил бы с ним, как следует, как отец. Чего ему не так, чего не хватает? Верх взял над всеми.
Борис Михайлович встал, натянул брюки и в майке отправился к Витеньке. Сын уже был в постели, при свете лежал с открытыми глазами. Хоть было ему и не под силу справляться с этими минутами, но деться было некуда, он терпел, надрывал детскую душу, учился жить, привыкал.
— Витек?
— Что, папа?
Борис Михайлович хотел что-то сказать, чтобы сразу все отменить, что было, но с расстояния, сверху говорить, над лежащим Витьком, не мог, не дойдут слова, да и нельзя, чтобы слова эти шли через пустое пространство, в воздухе, в комнате, как обычные, как всякие другие слова, они должны сразу, тут же перейти от него к нему. И он неловко и тяжело опустился на колено перед кушеткой, положил руку на Ви-тенькину голову, пальцами немного пошевелил волосы Витенькины.
— Сынок, не то говорил я тебе. Ты прости меня, все это глупо, нехорошо, ну, бывают минуты, ну, написал, господи. да что тут такого, под настроение, по глупости, ты же растешь, меняешься, а я, старый дурень, с дитем мериться стал, ну, так же, сынок, так?
Витек одними губами, без голоса сказал:
— Так.
- Ну, спи. Спокойной ночи.— Вставая, погладил по голове Витеньку.— Свет потушить?
— Потуши.
— Ну спи, спокойной ночи, сынок, не думай плохо, спи.— Щелкнул выключателем и вышел, бережно прикрый за собой дверь. Успел услышать, как вздохнул Витек, хорошо вздохнул, спасительно, тяжко.
И Борису Михайловичу тоже легче стало, отлегло от души, какая-то тупая стенка рухнула, вроде тупик какой-то вдруг прояснился, раздвинулся, и впереди все видно стало, и можно жить дальше.
К пятидесяти годам Борис Михайлович стал человеком определенным, все, что раньше было для него не ясным или не совсем ясным, теперь стало ясным вполне. Теперь, например, он абсолютно и совершенно не переносил тупиков, тупиковых положений, вообще всего того, что разлаживало и держало разлаженным привычный ход жизни. Это мучило его. Если складывались какие-нибудь обстоятельства несчастливо, трудно или даже очень трудно, они мучали его не сами по себе, а именно своей туповатостью, своим разладом привычной жизни, и мучали до тех пор, пока не разрешались, не важно: хорошо ли, плохо ли, но чтобы непременно разрешались. Борис Михайлович чувствовал себя нормально только тогда, когда вокруг все было устойчиво, привычно, пусть даже и не совсем хорошо, а то даже и плохо, если строго поглядеть, но только чтобы устойчиво, привычно. В последние годы у них с Катериной стали частыми всякие мелкие и немелкие раздоры, столкновения, временами дело доходило до серьезных конфликтов, до последних и решительных слов, и всегда, конечно, море слез. Ты мне противен, глядеть на тебя противно и так далее. Борис Михайлович не верил в эти слова, но временами думал: не случись лежать ему в госпитале, где ухаживала за ним Катерина, никогда бы на ней не женился, искренне жалел, что так все получилось. Это временами,
после сильных скандалов. Причины? Причин, как у большинства людей в большинстве случаев, никаких не было. Просто не та женщина, не хватает ума, другого чего-то не хватает, и все, никаких особых причин. «Если бы знала, никогда бы не пошла замуж, раненого пожалела, дурака жалкого, а то видал бы меня и так далее, что я, мужика себе не нашла бы, сколько их было». Так думали оба они в тупиковые минуты или часы, а то даже и дни. Но в другое, в хорошее время думали оба совсем противоположное. Сколько, думал он, баб кругом, а ведь, если честно, лучше моей Катерины нету, на мужиков, например, ни на каких, какой бы ни был, ноль внимания, ни молодой когда была, ни тем более сейчас, а ведь другие, хоть бы ее подружки, тут же, за столом, при своем муже, чуть выпила, закусила, сейчас зырк-зырк по сторонам, нашла и уж глазами зовет, не против, мол, а то еще так делает, в шутку вроде, по-свойски, свои же, мол, все, с шуточками норовит притронуться к тебе, соблазнить чем-нибудь, а уж на стороне там и говорить нечего. Что он, не знает? Знает. Нет, Катерина не такая, тут ему повезло сильно, потому что дело это для спокойной семейной жизни самое главное. Да и с других сторон, можно сказать, лучше Катерины не надо. И когда она обижается, особенно когда плачет, большей неприятности нельзя придумать, и Борис Михайлович всегда старался изо всех сил потушить разлад, выйти из тупика, ну чего, скажи, обижаться, чего плакать, ну, виноват, сказал же, что виноват. Катя, ну Катенька, Катюша, ну? Нет, отворачивается, молчит, не тронь меня и так далее. А потом, вечером ли, на другой ли день, вроде случайно встретится глазами, не отведет их, а так стеснительно, чуть-чуть, самую малость улыбнется — ну что, папа, уставился,— и все, готов без лифта бежать по лестнице, хоть и грузен уже сверх меры, ботинок зашнурить не может, готов... да ничего не готов, просто все становится на место, все на свете прекрасно и хорошо. Катя, Катенька... Сколько нежности в этом толстом человеке?! Бывают, конечно, такие разлады, когда и сам он не может справиться со своими нервами, тут и он зверем смотрит, нос отворачивает, пока не перегорит.
Почти то же самое можно сказать и об отношении Катерины к Борису Михайловичу. Верно, мужиков было много. И тогда, в госпитале, сколько их было. Это правда. Но ей ни тогда, ни тем более теперь не был нужен никто, ни один из всех, Кого видела да и которых не видела, задаром не надо. Борю как узнала, так и все. С этим делом все было кончено раз и навсегда. Или он — или никто. Глупо, конечно, все
сперва так думают, смолоду. Но, слава богу, по-другому и не получилось, а получилось именно так. Как хотела.Катерина страдала сильней Бориса Михайловича, глубже, но ему казалось иногда, что она вроде и не может без этих разладов, если их нет, она обязательно найдет повод, чтобы они были, как будто скучает без них.
Борис же Михайлович считал все это глупостью. И с сыном, с Витенькой, тоже. Ну, чего надо? Одет, обут, отец-мать при тебе, ходи учись, помогай матери, читай, думай, с ребятишками дружи, можно и с девчонками, по-хорошему, ходи в кино, денег, слава богу, всегда и мать даст, и он не откажет, этого никогда не было? Чего надо? Нет, что-то ему не то. Молчит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76