Зачем, мол, вам на дороге голытьбу подбирать...
— Ужели так и сказал?
— Я-то- сама не слышала, а муж сказывал, Фанька, он сроду не соврет,— и подосадовала: — Мой-то опять укатил, никак ему не сидится. Чего бы еще надо? А все мало... Может, братец, в товариществу-то повременить, аль как советуешь?
— Идти надо, Глафа, но с кем идти? — словно сам себя спросил Егор, и улыбнулся, и опять своей улыбкой напомнил ей Федосия.— Мы вон организуем в Коврижках огнестойкое товарищество...
— Это какое? То, в которое Макуха записалась? Так не пойдет же мой-то. Ему, моему, с Прялкой надо, с Илькой Кропотом... Прошлый раз в горнице до рассвету сидели, все укладывали, как да что..
— А почему вы Кропота держитесь?
— Ну, как же, братец... Мельница...
— Мельницу скоро обществу передадим,— сказал Егор и спохватился, что сказал преждевременно.— Может, и не передадим, но «Огнестойки» вам держаться надо.
— Так-то, может, и так... Да вот Фанька...— вздохнула Глафа.
В хлопотах мужицких промелькнуло короткое вятское лето. Не заметил Фанька, как на березах длинными кистями повисли золотые пряди, как яркими пунцовыми огоньками загорелись у загуменииков рябины, и вот уже заскрипели по дорогам к гумнам телеги, пахнущие смолой и свежим ржаным хлебом. Только ржи нынче у всех не густо уродилось, раньше, бывало, на возу лежат снопы, как бочки, с тяжелыми, точно литыми, колосьями, а тут—легонькие снопики, что ни колос, то пустой. И яровые не вышли собой, кругом жалуются — «пьянчужка» задавила посевы. И провеивают мужики лопатами зерно, и просеивают его на решетах, но никак не могут удалить рыженькие семечки той травы «пьянчужки», как окрестили ее здесь. Испекут бабы пироги из свежего намолота, отведают и тут же опьянеют: голова болит, и ноги не держат. Да и выгорели нынче па увалах посевы, а в лощинах да по закрайкам лесным нежданно ударил августовский заморозок и подбелил овсы,— тряхнешь снопом, а там— одна мякина. У всех такое горюшко, и у Фаньки тоже, полосы-то ведь рядом со всеми. Потому и не часто заглядывал Фанька в поле, с весны видел — кругом голо, веялками кормиться надо.
В сенокос затрясла Глафу лихорадка. Фанька и к фельдшеру ее свозил, и к бабке на «наговоры»—не помогает. Отпустит лихоманка на денек-другой и опять начнет трясти пуще прежнего.
Не успели убраться с сенокосом, как подошла жатва. Фанька известил своих должников—тех, кому ковал в долг, и бабы двинулись к нему на отработку с серпами. Соседи еще только за половину перевалили в ржаном поле, а Фанькины работники перешли уже в яровое — созрело-то ныне все разом. Йрошло недели две, и всем на удивление к Фанькиному дому бабы пронесли пышный овсяный сноп, поставили в красный угол под божницу— здесь так принято. Уселись жницы за стол тес-
ным кругом, Фанька выставил на стол бутыль самогону. Глафа принесла студня, свиных щей, каши. Повеселел стол, будто и усталости у баб не бывало. А напоследок Глафа, по обычаю, приготовила особо торжественное угощение — саламат.
Ячневая крупа, приправленная маслом, лежала на большой сковороде бугром. На вершину бугра бабы водрузили овсяной с сережками стебелек и начали подбираться по очереди к нему ложками. В чью сторону стебелек упадет — тому или умереть в тот год суждено, или жениться. Такая уж тут примета. Примета — не примета, а завечают так.
С каждой минутой саламатный холмик становился меньше. Дошла очередь хлебать Юльке. Она поддела ложкой рассыпчатую жирную крупу, овсяный стебелек покачнулся и неожиданно упал в ее сторону. Юлька смутилась, раздутые от саламата щеки запылали кумачом, а жницы — народ артельный, озорной, уже подхватили
хором:
Ой да как во поле высок,
Ой, лада, овес высок, Ой да как лицом бела,
Ой, лада, лебедушка бела. Ой да как по травушке плыла,
Ой, лада, Юленька плыла...
Раскрасневшаяся Юлька вскочила со скамьи — и в двери на улицу.
Все довольны, веселы, даже Глафа, и та, скрестив руки на груди, заулыбалась:
— Юленька — девушка бойченькая у нас... Ребята вон боятся на велосипеде, а она села...
— Лисопед то ее и увезет взамуж...
— Это с бородкой-то который?
— А не стар?
— Чего там стар, зато служашчий.
— Видячее дело, видячее,— заключила Макуха и вышла из-за стола.
Фанька тоже поднялся, стянул со спицы полотенце с вышитым концом, вытер им губы, сказал:
— Ну, бабоньки, спасибо, что сноп помогли в дом
внести.,
— Тебе спасибочко, Ефанаил. Чего ни попросим — живехонько изладишь,— ответила за всех жена Вани-чудотворца.— Я вот тольки хочу спросить, мужики-то
наши сдурели, все в «Огнестойку» записались, надоть бы, думаю, к тебе лучше, а?
— Эка, захотела ты в «Веялку», да знаешь ли, кого туда подбирают? — вспыхнула Макуха.— Подбирают туда только с «золотыми» руками...
И впрямь, в «Веялку», кроме Фапьки да его отца, вошли все плотненькие мужички — Гавря Прялка с зятем, да еще два плотника... Когда же им в Коврижках посоветовали присоединиться к «огпестойкам», те ответили:
— Зачем же мы полезем? У пас своя артель — «Веялка».
— Название какое-то у вас без политики...
— Как без политики? Будем «Веялку» звать красной,—ответил Фанька и заулыбался.— О нашей «Красной веялке» в губернии знают...
Так и раскололась на две части деревня: одни окопались в «Красной веялке», другие потянулись к «огнестойким».
В «Огнестойкое» собрались люди победнее, с одной лошаденкой, а то и вовсе без нее, вроде Вани-чудотворца да Макухи. Если б не Фанька, туда бы качнулся, наверное, Алешка — тоненькие ножки, но сын вон как закрутил дело — на веялки из самой Вятки заказы пошли.
«Веяльцы» построили из кругляков сарай, заготовили сосновых бревен для досок. Фанька съездил в город, закупил сотни три шестеренок, остальное стал ковать сам. Поглядывая на «огнестойких», иногда посмеивался Фанька: ни машин у них не было, ни сооружений, так под открытым небом и начали лепить свои кирпичи. Только под осень вырыли они в обрывистом берегу две ниши и начали обжиг кирпича. Правда, и на кирпич много покупателей нашлось, но только с «веяльцами» тягаться мудрено: одни сотнями прибыль считают, другие— тысячами ворочают.
— Чего ж вы меня в пай не приглашаете? — как-то спросил Илька Кропот Фаньку.
Хоть Илька и первый советчик ему, по Фанька усмехнулся.
— Так ведь у нас, в «Веялке», своими руками все робят: кто столярит, кто куст... Мы ведь кузнецы... Все сами — и веялки куем, и счастия ключи...
— Я деньгами подмогу.
— У нас, Илья, своих денег скоро девать будет некуда,—засмеялся Фанька в ответ.— Ты вот мельницу лучше держи, не уплыла бы мельница-то, Илья Калинин...
— Не уплывет.... А поплывет, так страховку получу. В любое дело деньги пойти могут. Хоть взять вашу же «Веялку», деньги-то ведь у меня чистовые...
— Верно говоришь, чистовые,— вытягиваясь на носках смазных сапог, согласился Фанька и, усмехаясь в недавно отпущенную рыжую бороду, расправил свой короб.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99
— Ужели так и сказал?
— Я-то- сама не слышала, а муж сказывал, Фанька, он сроду не соврет,— и подосадовала: — Мой-то опять укатил, никак ему не сидится. Чего бы еще надо? А все мало... Может, братец, в товариществу-то повременить, аль как советуешь?
— Идти надо, Глафа, но с кем идти? — словно сам себя спросил Егор, и улыбнулся, и опять своей улыбкой напомнил ей Федосия.— Мы вон организуем в Коврижках огнестойкое товарищество...
— Это какое? То, в которое Макуха записалась? Так не пойдет же мой-то. Ему, моему, с Прялкой надо, с Илькой Кропотом... Прошлый раз в горнице до рассвету сидели, все укладывали, как да что..
— А почему вы Кропота держитесь?
— Ну, как же, братец... Мельница...
— Мельницу скоро обществу передадим,— сказал Егор и спохватился, что сказал преждевременно.— Может, и не передадим, но «Огнестойки» вам держаться надо.
— Так-то, может, и так... Да вот Фанька...— вздохнула Глафа.
В хлопотах мужицких промелькнуло короткое вятское лето. Не заметил Фанька, как на березах длинными кистями повисли золотые пряди, как яркими пунцовыми огоньками загорелись у загуменииков рябины, и вот уже заскрипели по дорогам к гумнам телеги, пахнущие смолой и свежим ржаным хлебом. Только ржи нынче у всех не густо уродилось, раньше, бывало, на возу лежат снопы, как бочки, с тяжелыми, точно литыми, колосьями, а тут—легонькие снопики, что ни колос, то пустой. И яровые не вышли собой, кругом жалуются — «пьянчужка» задавила посевы. И провеивают мужики лопатами зерно, и просеивают его на решетах, но никак не могут удалить рыженькие семечки той травы «пьянчужки», как окрестили ее здесь. Испекут бабы пироги из свежего намолота, отведают и тут же опьянеют: голова болит, и ноги не держат. Да и выгорели нынче па увалах посевы, а в лощинах да по закрайкам лесным нежданно ударил августовский заморозок и подбелил овсы,— тряхнешь снопом, а там— одна мякина. У всех такое горюшко, и у Фаньки тоже, полосы-то ведь рядом со всеми. Потому и не часто заглядывал Фанька в поле, с весны видел — кругом голо, веялками кормиться надо.
В сенокос затрясла Глафу лихорадка. Фанька и к фельдшеру ее свозил, и к бабке на «наговоры»—не помогает. Отпустит лихоманка на денек-другой и опять начнет трясти пуще прежнего.
Не успели убраться с сенокосом, как подошла жатва. Фанька известил своих должников—тех, кому ковал в долг, и бабы двинулись к нему на отработку с серпами. Соседи еще только за половину перевалили в ржаном поле, а Фанькины работники перешли уже в яровое — созрело-то ныне все разом. Йрошло недели две, и всем на удивление к Фанькиному дому бабы пронесли пышный овсяный сноп, поставили в красный угол под божницу— здесь так принято. Уселись жницы за стол тес-
ным кругом, Фанька выставил на стол бутыль самогону. Глафа принесла студня, свиных щей, каши. Повеселел стол, будто и усталости у баб не бывало. А напоследок Глафа, по обычаю, приготовила особо торжественное угощение — саламат.
Ячневая крупа, приправленная маслом, лежала на большой сковороде бугром. На вершину бугра бабы водрузили овсяной с сережками стебелек и начали подбираться по очереди к нему ложками. В чью сторону стебелек упадет — тому или умереть в тот год суждено, или жениться. Такая уж тут примета. Примета — не примета, а завечают так.
С каждой минутой саламатный холмик становился меньше. Дошла очередь хлебать Юльке. Она поддела ложкой рассыпчатую жирную крупу, овсяный стебелек покачнулся и неожиданно упал в ее сторону. Юлька смутилась, раздутые от саламата щеки запылали кумачом, а жницы — народ артельный, озорной, уже подхватили
хором:
Ой да как во поле высок,
Ой, лада, овес высок, Ой да как лицом бела,
Ой, лада, лебедушка бела. Ой да как по травушке плыла,
Ой, лада, Юленька плыла...
Раскрасневшаяся Юлька вскочила со скамьи — и в двери на улицу.
Все довольны, веселы, даже Глафа, и та, скрестив руки на груди, заулыбалась:
— Юленька — девушка бойченькая у нас... Ребята вон боятся на велосипеде, а она села...
— Лисопед то ее и увезет взамуж...
— Это с бородкой-то который?
— А не стар?
— Чего там стар, зато служашчий.
— Видячее дело, видячее,— заключила Макуха и вышла из-за стола.
Фанька тоже поднялся, стянул со спицы полотенце с вышитым концом, вытер им губы, сказал:
— Ну, бабоньки, спасибо, что сноп помогли в дом
внести.,
— Тебе спасибочко, Ефанаил. Чего ни попросим — живехонько изладишь,— ответила за всех жена Вани-чудотворца.— Я вот тольки хочу спросить, мужики-то
наши сдурели, все в «Огнестойку» записались, надоть бы, думаю, к тебе лучше, а?
— Эка, захотела ты в «Веялку», да знаешь ли, кого туда подбирают? — вспыхнула Макуха.— Подбирают туда только с «золотыми» руками...
И впрямь, в «Веялку», кроме Фапьки да его отца, вошли все плотненькие мужички — Гавря Прялка с зятем, да еще два плотника... Когда же им в Коврижках посоветовали присоединиться к «огпестойкам», те ответили:
— Зачем же мы полезем? У пас своя артель — «Веялка».
— Название какое-то у вас без политики...
— Как без политики? Будем «Веялку» звать красной,—ответил Фанька и заулыбался.— О нашей «Красной веялке» в губернии знают...
Так и раскололась на две части деревня: одни окопались в «Красной веялке», другие потянулись к «огнестойким».
В «Огнестойкое» собрались люди победнее, с одной лошаденкой, а то и вовсе без нее, вроде Вани-чудотворца да Макухи. Если б не Фанька, туда бы качнулся, наверное, Алешка — тоненькие ножки, но сын вон как закрутил дело — на веялки из самой Вятки заказы пошли.
«Веяльцы» построили из кругляков сарай, заготовили сосновых бревен для досок. Фанька съездил в город, закупил сотни три шестеренок, остальное стал ковать сам. Поглядывая на «огнестойких», иногда посмеивался Фанька: ни машин у них не было, ни сооружений, так под открытым небом и начали лепить свои кирпичи. Только под осень вырыли они в обрывистом берегу две ниши и начали обжиг кирпича. Правда, и на кирпич много покупателей нашлось, но только с «веяльцами» тягаться мудрено: одни сотнями прибыль считают, другие— тысячами ворочают.
— Чего ж вы меня в пай не приглашаете? — как-то спросил Илька Кропот Фаньку.
Хоть Илька и первый советчик ему, по Фанька усмехнулся.
— Так ведь у нас, в «Веялке», своими руками все робят: кто столярит, кто куст... Мы ведь кузнецы... Все сами — и веялки куем, и счастия ключи...
— Я деньгами подмогу.
— У нас, Илья, своих денег скоро девать будет некуда,—засмеялся Фанька в ответ.— Ты вот мельницу лучше держи, не уплыла бы мельница-то, Илья Калинин...
— Не уплывет.... А поплывет, так страховку получу. В любое дело деньги пойти могут. Хоть взять вашу же «Веялку», деньги-то ведь у меня чистовые...
— Верно говоришь, чистовые,— вытягиваясь на носках смазных сапог, согласился Фанька и, усмехаясь в недавно отпущенную рыжую бороду, расправил свой короб.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99