Мать сидит за прясницей. Слышно, как тянется нитка, как жужжит в ее ловких руках веретено. Любит Федярка, когда мать вот так прядет.. Но сегодня он провинился и, не подавая голоса, молча принялся разглядывать на потолке сучки. Вот тот большой сук похож на голову, и шапка у этой головы круглая и с пером, как у князя Аладдина. Это, наверно, самый и есть Колчак. Ниже идут сучки поменьше — это степахи. Степахи — те хитрые, рассыпались по всей потолочине. А на другой доске виднеются другие сучки, они вроде как собрались кучкой. Это наша конница скачет. Впереди вон дядя Егор... И знамя у него красное в руках...
— А дед который тут, мамань? — вдруг спросил Федярка.
— Где дед?
— Да вон, на потолке-то?
Мать, повернувшись, с тревогой взглянула на сына, приложила ладонь к его голове.
— Добегал, видишь, какой лоб горячий.,.
— Вовсе и не горячий.
— Как же не горячий? И бредишь вон как...
— Когда?
— Спи давай. Никакого там деда на потолке нет.
— Как же нет деда? — вскочив, воскликнул Федярка.—Вон он, дед-то наш, вместе с дядей Егором колчаков гонит... И пика у него в руках.
Глафа не на шутку забеспокоилась:
— Какие тебе тут колчаки? — и, положив прясницу, прилегла к Федярке. — Спи. Поспишь да погреешься — все и пройдет. Спи, я сказку тебе расскажу... Про маль-чика-с-пальчика рассказать или про храброго портняжку?
— Про портняжку знаю. Ты, маманька, про чего другое... Про дядю Егора, про дедово письмо.
— Сколько уж раз я тебе рассказывала это письмо... Ну, воюют, ну, пошли, значит, в наступление на село Карманово. А в селе этом колчаки сидели. И как завидели их наши да как поднялись во весь рост — и пошли колоннами да со флагами... Потом рассыпались и кричат: «Ура!» И смели их всех со склонов тех карма-новских. И начали бить их в хвост и в гриву. Били так, Что дула все докрасна понакалились.
— А про пояса-то и забыла.
— И красные пояса у всех у наших для отлички. — И еще на папахах...
— И на папахах красные ленты... Спи давай, сынок... Ночь переспишь, может, опять письмецо от деда или от дяди Егора получим. Опять будем читать его вслух да заучивать, как воюют наши да гонят колчаков к тому дальнему морю-океяну...
До мельницы три версты всего, нынче помольцев не должно бы быть много — за день обернуться можно.
Так рассчитывала Глафа, запрягая лошадь, которую в этот покров купила на ярмарке у цыгана. Все полотна, наготовленные в девках, вложила в цыганскую Карюху. Хоть до слез жалко было расставаться с девичьими припасами,— теперь все ящики пустые -стоят,— но иного выхода нет: летом степахи угнали Пегашку, да так ни слуху и ни духу о ней, а без лошади в крестьянстве какой же прок? Хоть она, Карюха, и росточком маленькая, но все же бойкая лошадка, такая и взрослому услужит, и ребенка не обидит. Федярка — тот души не чает в ней, вскочит утром с постели, сунет ноги в валенки — и на поветь. Откроет в потолочине ставенек и начинает толкать сено в Карюхину кормушку. Кормить лошадь да ухаживать за ней — дело мужское. Без лошади в деревне ни один мужик не вырастает. У кого нет лошади, у того и хозяйства нет, бобылем весь век ходит, от двора к двору кусочки собирает. А Ветлугиным это не пристало. Ветлугины с покон веков к земле приворожены.
Глафа запрягла лошадь, положила в розвальни охапку сена, отобрала, которое покрупнее да поосоковатее, и пошла в избу за мешком. Мужики не всегда носили в одиночку такие мешки, а ей теперь одной управляться
надо. Взяла она мешок с зерном, взвалила его на спину и, покачнувшись, пружинисто шагнула к дверям. А Федярка тут как тут, он уже услужливо распахнул дверь, выбежал на улицу, ему тоже хочется ехать с матерью на мельницу. Глафа опустила мешок на сани, утерла лицо кончиком полушалка и снова направилась в избу. Увязался за ней и сын, тихонечко канючит:
— Мамань,, ай маманька, возьми и меня с собой.
— Куда еще тебя...
— С тобой... на мельницу-у,— жалобно тянет Фе-дярка.— Я не помешаю, слушаться вон как буду...
Мать сосредоточенно молчит, будто и не слышит сына, но Федярка знает: маманька сейчас о нем думает, взять его с собой или оставить дома.
— А кто дом сторожить будет? —вдруг спросила она.
— Дом-то чего сторожить, теперь нет степахов, не придут они,— по-взрослому серьезно ответил Федярка.— Я тот разь с дедом тоже...
— Ладно, ладно, канюк, деда в заступники взял. Чего уж с тобой, собирайся. Хоть меньше одежды изорвешь. Дома-то каждый день пуговицы пришивай.,.
— Да не чуточки больше не изорву, тихо рядышком с тобой сидеть буду,—и Федярка, подпрыгнув, побежал в избу-боковушку за папахой.
Когда он «выезжал в люди», то всегда наряжался в дядину папаху. Ему очень хотелось походить на дядю Егора, только одного нет — ленты, перевил бы папаху наискось красной лентой да сдвинул бы ее набок, по-комиссарски...
Через полчаса Федярка уже сидел в санях в серой смушковой папахе и весело поглядывал по сторонам. Говорливо поскрипывала под полозьями дорога. Она нынче лежала корытом, снег по сторонам вздыбился белыми подушками, на подушки падают легкие голубоватые тени: сначала от лошади —идет Карюха, и вместе с нею двигается тень; потом дорогу перечеркивают тени от колышков изгороди, от берез, припудренных снегом. Федярка смотрит на деревья, удивляется. Чудно-то как, что ни дерево, то и в новой одежке. Одно походит на какого-то сказочного мальчика, укутанного в белую шубку, другое —на храброго портняжку, сбросившего с плеч белую накидку, а вон то, что выступает из-за березок,
на дремучего старика. И плечи у него вон какие обвислые, и верхушка будто голова в папахе белой. А внизу, меж деревьев, на снегу чьи-то следы разбросаны — одни круглые да большие, как его ладошки, другие — чуть поменьше.
Вглядываясь в заманчивую глушь зимнего леса, Федярка не заметил, как дорога повернула в сторону и пошла под уклон. И вот под горой, на берегу речушки, показался старинный дом, только был он без окон, будто большой амбар, в стороне — еще домик, а вокруг — лошадей-то, как на ярмарке.
— Неудачно приехали, сынок,— огорченно шепнула Глафа.— Очередь-то, видишь, какая,— и, оставив Ка-рюху, пошла в избу, которую звали помолкой.
Федярка слез с воза, выдернул из-под мешка клочок сена, поднес к вздрагивающим губам лошади. Карюха нащупала губами засохший одуванчик, потянула в рот, потом захватила широколистый стебелек осоки... К соседним саням подошли два мужика, один из них— Илья Кропотов, в фартуке с белой вышитой в крестик нагрудной, достал из-за пазухи бутылку. Шлепнув по ладони донцем, с досадой сказал:
— Не хвали ты мне, шурин, жизнь нынешнюю. Слава богу, недолгий век ей уготован.
— Неужели недолгий? — спросил розовощекий, с курчавой бородкой.
— А ты думал бы как?
— Уж не двинулся ли опять Колчак-то батюшка?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99