Отец Сафанея Ипат Вьершов, дородный, чернобородый старик-красавец, сегодня был особенно оживлен, он то и дело поднимал стакан с самогоном и кричал здравицу отцам города. Когда гости заговорили о Звереве, старик накрыл голоса гостей своим не ждущим возражения баском:
— А что он нам? Офицер этот не наш, а пришлый. Им бы, пришлым, хлеб увезти, и только. Оголодят мужика, тогда кто товары наши будет покупать?
— А может, попы на престол взойдут, Ипат Фокеич?
— Чего они такого дельного сделали для нашего города?— возразил старик.— Ударили в колокола — и все тут. Надо становить к власти человека своего роду-племени. Кто победу одержал над комиссарами? Купецкие сыновья. Кто подкатил бочки с керосином? Опять купцы. Купцы и должны властвовать. Это простонародью все едино, кто у власти будет. Ему бы, простонародью этому, только стянуть что-нибудь. Вон Прошка Морало — пустил Вихарева в Вою на самую глуботину с камнем на шее, и все. Ходит теперь в сапогах да похваляется: вчера, мол, комиссар носил, сегодня он, Прошка-звонарь, щеголяет. Ему нет дела до власти, ему, Моралу, сапоги только подавай смазные. Так говорю или не так? Сафа-ней, ты чего глазами хлопаешь, не спать пришли — дело делать.
— Так чего же спорить, батя,— очнулся захмелевший сын.— Зверев, говорят, уж при смерти. Как-никак грудь прострелена. У Амфиохия, я знаю его, нет для этого дела настойчивой распорядительности в характере. Тут, что ни говори, придется нам самим браться за дело. Я так думаю: завтра же я выставлю свою фамилию на обозрение, как это делается во всех прочих культурных государствах...
— Ну, и что же?—оборвав сына, насупился отец.
— Голосуюсь, значит, по всем правилам.
— Да разве эдак, Сафаней, надо?—взъелся Вьершов-старший.— Не голосоваться, а руками брать надо заживо власть, которую добыли. А добыли ее, повторяю, мы, купцы...
— Верно, Потапыч, говоришь, мы добывали,— прослюнявил щупленький старичок в поддевке.— Ежели будет надобность в керосине, еще нальем. Против кого угодно бочки выкатим. Пользуйтесь, сограждане, нашей добродетелью для справедливости...
— Именно для справедливости, дас-с,— поддержал старичок.
Гости засиделись у Вьершовых и разошлись только на рассвете. Довольный и возбужденный хозяин дома проводил подвыпивших отцов города до ворот и, захлопнув за ними тяжелые двери, обитые листовым железом, повалился в прохладные пуховики. Но самогонка разгорячила старшего Вьершова, ему стало не по себе. Он распахнул окно и только хотел ложиться, как откуда-то донеслись отдаленные выстрелы. Старик перекрестился и все же прилег. Полежав минут с десяток, он встал и, не одеваясь, вышел в сени. Теперь уже были слышны не только выстрелы, но где-то, должно на Пугинской горе, громыхнула пушка, и снаряд, свистя, пролетел, казалось, над самой крышей.
У Вьершова сразу выбило хмель из головы. Он выглянул за ворота и похолодел: по улице в беспорядке уже бежали военные. Какой-то офицер с косо висевшим на плече погоном бросил:
— Держи, батя, подштанники, а то красные тебе накладут крапивы,— и, подстегнув коня, пустился обгонять убегавших солдат.
Вьершов метнулся в сени, опрометью вбежал в горницу.
— Сафаней, леший, проспали!—прохрипел он.— Красные в городе! Да не «ту» — тебе говорят! Натягивай галифе— и с глаз долой!
В доме уже был полный переполох. Старуха и две дочери хватали белье, одежду, хлеб, совали в руки то самому старику, то Сафанею, те в сутолоке не могли разобраться, что следует взять с собой, и бестолково кидались из угла в угол. Услышав где-то совсем
близко разрывы снарядов, старик не своим языком пролепетал:
— Пьехали!—и, толкнув дверь, выскочил в сени.
За ним бросился и Сафаней, на лестнице обогнал отца и, распахнув ворота каретника, схватил под уздцы лошадь.
На улице уже не было солдат,— они скрылись за поворотом. По булыжной мостовой спешили купцы и лабазники, попы в черных рясах, мещане... Ехали кто как мог — и в повозках, и верхом. Многие шли пешком, с узлами в руках. Какая-то одинокая дряхлая старуха с болонкой тряслась в тарантасе и, всхлипывая, приговаривала одно и то же, как заклинание:
— Погубили, погубили...
Обгоняя движущуюся пеструю вереницу,— люди, повозки, лошади — все теперь смешалось в один гремевший поток,— Сафаней Вьершов оглянулся, бросил тревожный взгляд на военный комиссариат — обгоревший остов здания все еще дымился. Яростно хлестнув лошадь, Сафаней галопом полетел догонять поднимавшийся в гору стспановский отряд, который был для него теперь не только опорой и надеждой, но и пристанищем.
Егор Ветлугин подъехал к разрушенному огнем военкомату в тот момент, когда из все еще дымившегося здания выносили трупы погибших и клали их на землю око ло обгоревших деревьев.
В измазанной сажей и копотью одежде они лежали в ряд; кожа на лицах, на руках вздулась, потрескалась, кое у кого обгорели волосы. Никто толком не знал, сколь ко тут погибло, по из подвала уже было вынесено человек пятнадцать.
Сдернув с головы фуражку,. Ветлугин окинул их скорбным взглядом и увидел тело коммуниста Мури-на. Мурин лежал с откинутой в сторону головой, от рта по подбородку запеклась кровяная струйка. Тем временем бойцы принесли на носилках еще одного человека.
— Там женщину нашли,— сказал один из них и опустил носилки.
На носилках лежал подросток. Ему было лет двена-дцать-пятнадцать, не больше. Белобрысый, веснушчатый, он лежал скорчившись, в неловкой позе.
— Мальчонка-то откуда?
— Вестовой, говорят, из деревни. Да распрямите его, человек же...
— Не разогнуть теперь уж...
А из темного проема здания снова показались бойцы с носилками в руках. Передний просил людей, чтобы дали дорогу.
— Батюшки!—всплеснув руками, вскрикнула какая-то старуха.—Да ведь совсем молодехонька!
Ветлугин издали взглянул на женщину, лежавшую на носилках, на ее вспухшие руки, сложенные на груди. Луч солнца, вырвавшийся из-за тучи, коснулся, их и вдруг Егор заметил, как на руке женщины блеснуло колечко.
Он соскочил с лошади, расталкивая столпившихся людей, протиснулся наперед, взглянул на женщину — и ужаснулся.
— Ксенушка, ужели ты?— чуть слышно прошептал он и опустился тут же, возле носилок, на колено.— Как же ты так, как же так?..
— Муж убивается, что ли?—спросил из любопытства кто-то.
— Не знаю... Дальняя, говорят.
— За смертонькой-то куда залетела, касатонька.
— И у нее, глади-ко сь, кровиночка у рта...
Егор достал из кармана белую тряпочку, оставшуюся от бинта, и осторожно вытер струйку крови.
— Прости, Ксена,—чуть слышно шепнул он. — Прости, что плохо тогда подумал о тебе...
— Товарищи, внимание! — прогудел возле будки чей-то мужской голос.
Волновавшаяся площадь стала стихать. Егор, приподняв голову, увидел подъехавшего в седле Ивана Васильевича Попова.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99