Дверь распахнулась – он стоял на пороге, его силуэт едва прорисовывался в слабом свете фонарика на фоне темных, ночных теней.
Он что-то держал в руках, какой-то большой, тяжелый сверток. Я приблизилась, желая разглядеть, что это.
И вдруг у меня перехватило дыхание. Это была Махтаб! Завернутая в одеяло, она прильнула к нему, не проявляя абсолютно никаких эмоций. Ее безучастное лицо поражало своей мертвенной бледностью даже в темноте.
17
– Спасибо тебе, Господи, спасибо, – прошептала я.
Я не могла думать ни о чем другом, кроме как о насре и о просительной молитве, которую я вознесла в тот день. Бог услышал меня.
Мне было одновременно и радостно, и страшно. Моя малютка казалась такой печальной, такой несчастной, такой больной.
Я обняла мужа и дочь.
– Я люблю тебя, спасибо за то, что принес ее домой, – вымолвила я, чувствуя всю нелепость этого признания.
Махмуди был источником всех моих мучений, но я испытывала такую благодарность за Махтаб, что произнесла эти абсурдные слова почти искренне.
– Видимо, налет был гласом Божиим, – сказал Махмуди. – Нам нельзя разлучаться. В тяжелые минуты мы должны быть вместе. Я за тебя ужасно беспокоился. Больше не будем расставаться.
Лобик Махтаб был покрыт испариной, у нее был жар. Махмуди передал мне ее с рук на руки. Какое счастье, что я снова могла обнять дочь.
Пока я несла ее в спальню – Махмуди шел следом, – она не проронила ни слова. Я подоткнула под нее одеяло, намочила холодной водой кусок материи и протерла ей лоб. Она была в сознании, просто держалась настороже, явно боясь заговорить со мной в присутствии Махмуди.
– Она ела? – спросила я.
– Да, – заверил он.
Но ее тельце свидетельствовало об обратном. Она очень похудела.
Всю ночь Махмуди от нас не отходил. Махтаб была очень слаба и молчалива, однако моя забота принесла ей некоторое облегчение. Все втроем мы улеглись на кровать, уложив Махтаб посередине. Она чутко спала, часто просыпаясь от болей в желудке и приступов поноса. Всю ночь я не выпускала ее из объятий, время от времени забываясь коротким тяжелым сном. Я боялась задать Махмуди главный вопрос: что же будет теперь?
Утром, собираясь на работу, Махмуди сказал мне – доброжелательно, но уже без той нежности, что слышалась в его голосе ночью:
– Собери Махтаб.
– Пожалуйста, не уноси ее.
– Нет. С тобой я ее не оставлю.
В этот жуткий момент я не решилась ему возражать. Я была всецело во власти Махмуди и не могла подвергать себя риску вновь оказаться в изоляции. Махтаб, по-прежнему не говоря ни слова, позволила ему оторвать себя от матери, которая боялась умереть от разрыва сердца.
Со всеми нами происходило нечто очень странное. Мне понадобилось некоторое время, чтобы разобраться в едва заметных переменах в нашем поведении, но интуитивно я чувствовала – мы вступаем в новую фазу совместного существования.
Махмуди был подавлен, задумчив и менее агрессивен. Внешне он, казалось, успокоился и был в состоянии владеть собой. Однако в его глазах читалось усиливавшееся беспокойство. Он был озабочен проблемой денег.
– В больнице мне по-прежнему не платят, – жаловался он. – Я работаю даром.
– Это абсурд, – отвечала я. – В это трудно поверить. Где же ты берешь деньги?
– Мы живем в долг, я постоянно занимаю деньги у Маммаля.
И все же я ему не верила. Он просто хочет убедить меня в том, что не может изменить наши жилищные условия, думала я.
Однако по какой-то таинственной причине Махмуди постепенно смягчался. Он стал приводить Махтаб домой чуть ли не каждый вечер, за исключением тех, когда его вызывали в больницу. Через неделю-другую он начал оставлять Махтаб со мной на день, запирая за собой входную дверь на два замка – звук засова усиливал ощущение оторванности от мира.
Однажды утром он, как обычно, собрался на работу, и я ждала, когда раздастся знакомый звук задвигаемого засова, но ничего не услышала. До меня донеслись лишь удаляющиеся шаги Махмуди. Я подбежала к окну спальни и увидела, как он шагает по переулку.
Он что, забыл нас запереть? Или решил устроить нам испытание?
Я остановилась на последнем предположении. Мы с Махтаб ни шагу не сделали из квартиры; через несколько часов он вернулся в гораздо лучшем расположении духа. Теперь я не сомневалась – это была проверка. Он наблюдал за домом – или кого-нибудь для этого нанял, – и мы доказали свою благонадежность.
Махмуди все чаще и охотнее говорил о нас как о едином целом, пытаясь создать из своей семьи щит, за которым можно было бы укрыться от житейских невзгод. Дни слагались в недели, и во мне крепла уверенность, что он полностью возвратит мне Махтаб.
Махтаб тоже изменилась. Сначала она не желала рассказывать мне о подробностях своего пребывания у родственников.
– Ты плакала? – спрашивала я. – Просила папу отвести тебя обратно?
– Нет, – отвечала она тихим, испуганным голосом. – Не просила. И не плакала. Я ни с кем не разговаривала. Не играла. И вообще ничего не делала.
Лишь после многих попыток мне удалось ее разговорить, снять с нее напряжение, не оставлявшее ее даже со мной. Наконец я узнала, что она подвергалась многочисленным допросам, в чем особенно усердствовала Малук, жена племянника Махмуди. Малук выясняла, не водила ли мама ее в посольство и не пыталась ли мама бежать из страны. Но Махтаб на все вопросы отвечала односложным «нет».
– Я хотела оттуда убежать, мамочка, – сказала Махтаб так, словно я рассержусь на нее за то, что ей это не удалось. – Я знала дорогу от дома Малук. Иногда, когда Малук брала меня с собой за покупками, я хотела убежать от нее и вернуться к тебе.
Слава Богу, что она этого не сделала. Было страшно представлять ее одну на многолюдных улицах Тегерана, с их хаотичным движением, беспечными водителями и бессердечными, злобными и подозрительными полицейскими.
Конечно же, она не сбежала. И вообще ничего не предприняла. В этом-то и заключалась происшедшая с ней перемена. Махтаб поневоле постепенно ассимилировалась. Она покорилась. Боль и страх были для нее непосильным испытанием. Она была несчастной, больной, подавленной и… сломленной.
Эти два изменившихся человека вызвали перемены и в третьем – во мне. Долгие дни взаперти – я по-прежнему оставалась узницей в квартире Маммаля – способствовали размышлениям. Я облекала свои мысли в логические формулировки, анализируя и планируя свои действия тщательнее, чем когда бы то ни было. Факт был налицо – я никогда не смогу принять жизнь в Иране. Кроме того, я была твердо убеждена, что ни при каких обстоятельствах нельзя полагаться на внешнее спокойствие тронувшегося умом Махмуди. Сейчас он вел себя ровнее, разумнее, менее агрессивно, но все это до поры до времени. То было лишь затишье перед новой бурей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116
Он что-то держал в руках, какой-то большой, тяжелый сверток. Я приблизилась, желая разглядеть, что это.
И вдруг у меня перехватило дыхание. Это была Махтаб! Завернутая в одеяло, она прильнула к нему, не проявляя абсолютно никаких эмоций. Ее безучастное лицо поражало своей мертвенной бледностью даже в темноте.
17
– Спасибо тебе, Господи, спасибо, – прошептала я.
Я не могла думать ни о чем другом, кроме как о насре и о просительной молитве, которую я вознесла в тот день. Бог услышал меня.
Мне было одновременно и радостно, и страшно. Моя малютка казалась такой печальной, такой несчастной, такой больной.
Я обняла мужа и дочь.
– Я люблю тебя, спасибо за то, что принес ее домой, – вымолвила я, чувствуя всю нелепость этого признания.
Махмуди был источником всех моих мучений, но я испытывала такую благодарность за Махтаб, что произнесла эти абсурдные слова почти искренне.
– Видимо, налет был гласом Божиим, – сказал Махмуди. – Нам нельзя разлучаться. В тяжелые минуты мы должны быть вместе. Я за тебя ужасно беспокоился. Больше не будем расставаться.
Лобик Махтаб был покрыт испариной, у нее был жар. Махмуди передал мне ее с рук на руки. Какое счастье, что я снова могла обнять дочь.
Пока я несла ее в спальню – Махмуди шел следом, – она не проронила ни слова. Я подоткнула под нее одеяло, намочила холодной водой кусок материи и протерла ей лоб. Она была в сознании, просто держалась настороже, явно боясь заговорить со мной в присутствии Махмуди.
– Она ела? – спросила я.
– Да, – заверил он.
Но ее тельце свидетельствовало об обратном. Она очень похудела.
Всю ночь Махмуди от нас не отходил. Махтаб была очень слаба и молчалива, однако моя забота принесла ей некоторое облегчение. Все втроем мы улеглись на кровать, уложив Махтаб посередине. Она чутко спала, часто просыпаясь от болей в желудке и приступов поноса. Всю ночь я не выпускала ее из объятий, время от времени забываясь коротким тяжелым сном. Я боялась задать Махмуди главный вопрос: что же будет теперь?
Утром, собираясь на работу, Махмуди сказал мне – доброжелательно, но уже без той нежности, что слышалась в его голосе ночью:
– Собери Махтаб.
– Пожалуйста, не уноси ее.
– Нет. С тобой я ее не оставлю.
В этот жуткий момент я не решилась ему возражать. Я была всецело во власти Махмуди и не могла подвергать себя риску вновь оказаться в изоляции. Махтаб, по-прежнему не говоря ни слова, позволила ему оторвать себя от матери, которая боялась умереть от разрыва сердца.
Со всеми нами происходило нечто очень странное. Мне понадобилось некоторое время, чтобы разобраться в едва заметных переменах в нашем поведении, но интуитивно я чувствовала – мы вступаем в новую фазу совместного существования.
Махмуди был подавлен, задумчив и менее агрессивен. Внешне он, казалось, успокоился и был в состоянии владеть собой. Однако в его глазах читалось усиливавшееся беспокойство. Он был озабочен проблемой денег.
– В больнице мне по-прежнему не платят, – жаловался он. – Я работаю даром.
– Это абсурд, – отвечала я. – В это трудно поверить. Где же ты берешь деньги?
– Мы живем в долг, я постоянно занимаю деньги у Маммаля.
И все же я ему не верила. Он просто хочет убедить меня в том, что не может изменить наши жилищные условия, думала я.
Однако по какой-то таинственной причине Махмуди постепенно смягчался. Он стал приводить Махтаб домой чуть ли не каждый вечер, за исключением тех, когда его вызывали в больницу. Через неделю-другую он начал оставлять Махтаб со мной на день, запирая за собой входную дверь на два замка – звук засова усиливал ощущение оторванности от мира.
Однажды утром он, как обычно, собрался на работу, и я ждала, когда раздастся знакомый звук задвигаемого засова, но ничего не услышала. До меня донеслись лишь удаляющиеся шаги Махмуди. Я подбежала к окну спальни и увидела, как он шагает по переулку.
Он что, забыл нас запереть? Или решил устроить нам испытание?
Я остановилась на последнем предположении. Мы с Махтаб ни шагу не сделали из квартиры; через несколько часов он вернулся в гораздо лучшем расположении духа. Теперь я не сомневалась – это была проверка. Он наблюдал за домом – или кого-нибудь для этого нанял, – и мы доказали свою благонадежность.
Махмуди все чаще и охотнее говорил о нас как о едином целом, пытаясь создать из своей семьи щит, за которым можно было бы укрыться от житейских невзгод. Дни слагались в недели, и во мне крепла уверенность, что он полностью возвратит мне Махтаб.
Махтаб тоже изменилась. Сначала она не желала рассказывать мне о подробностях своего пребывания у родственников.
– Ты плакала? – спрашивала я. – Просила папу отвести тебя обратно?
– Нет, – отвечала она тихим, испуганным голосом. – Не просила. И не плакала. Я ни с кем не разговаривала. Не играла. И вообще ничего не делала.
Лишь после многих попыток мне удалось ее разговорить, снять с нее напряжение, не оставлявшее ее даже со мной. Наконец я узнала, что она подвергалась многочисленным допросам, в чем особенно усердствовала Малук, жена племянника Махмуди. Малук выясняла, не водила ли мама ее в посольство и не пыталась ли мама бежать из страны. Но Махтаб на все вопросы отвечала односложным «нет».
– Я хотела оттуда убежать, мамочка, – сказала Махтаб так, словно я рассержусь на нее за то, что ей это не удалось. – Я знала дорогу от дома Малук. Иногда, когда Малук брала меня с собой за покупками, я хотела убежать от нее и вернуться к тебе.
Слава Богу, что она этого не сделала. Было страшно представлять ее одну на многолюдных улицах Тегерана, с их хаотичным движением, беспечными водителями и бессердечными, злобными и подозрительными полицейскими.
Конечно же, она не сбежала. И вообще ничего не предприняла. В этом-то и заключалась происшедшая с ней перемена. Махтаб поневоле постепенно ассимилировалась. Она покорилась. Боль и страх были для нее непосильным испытанием. Она была несчастной, больной, подавленной и… сломленной.
Эти два изменившихся человека вызвали перемены и в третьем – во мне. Долгие дни взаперти – я по-прежнему оставалась узницей в квартире Маммаля – способствовали размышлениям. Я облекала свои мысли в логические формулировки, анализируя и планируя свои действия тщательнее, чем когда бы то ни было. Факт был налицо – я никогда не смогу принять жизнь в Иране. Кроме того, я была твердо убеждена, что ни при каких обстоятельствах нельзя полагаться на внешнее спокойствие тронувшегося умом Махмуди. Сейчас он вел себя ровнее, разумнее, менее агрессивно, но все это до поры до времени. То было лишь затишье перед новой бурей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116