И хотя я беспрестанно расспрашивала его о Махтаб, он отмалчивался.
– Сколько это может длиться? – как-то спросила я.
В ответ он лишь пробормотал что-то невразумительное.
А между тем на смену одному унылому дню шел другой.
Среди ночи нас разбудил звонок в дверь. Махмуди, быстро вскочив с постели – он спал чутко, мучимый демонами, – устремился к выходившему на парадное окну. Я осталась в спальне, где до меня донесся голос Мустафы, третьего сына Баба Хаджи и Амех Бозорг. Махмуди ответил на фарси, что сейчас же идет.
– Что случилось? – спросила я, когда Махмуди вернулся в спальню, чтобы наспех одеться.
– Махтаб заболела, – сказал он. – Я должен идти. У меня внутри все оборвалось.
– Позволь мне пойти с тобой! – взмолилась я.
– Нет. Ты останешься здесь.
– Пожалуйста.
– Нет!
– Приведи ее домой.
– Нет. Домой я ее не приведу.
Он направился к двери, я же, вскочив с постели, устремилась за ним, готовая бежать по улицам Тегерана в ночной рубашке, если это вернет мне дочь.
Но Махмуди оттолкнул меня и запер за собой дверь – я осталась один на один с этим новым кошмаром. Махтаб больна! И больна настолько, что среди ночи за Махмуди явился Мустафа. Отвезет ли он ее в больницу? Вдруг это что-нибудь серьезное? Что с ней? Моя девочка, моя девочка, моя девочка! – причитала я.
Всю эту бесконечную ночь, проведенную в слезах и темных страхах, я пыталась проанализировать скудные сведения о Махтаб. Почему Мустафа?
Я вспомнила, что Мустафа и его жена Малук жили всего в трех кварталах от нас. Махмуди было удобно перепоручить им Махтаб. Махтаб их знала и неплохо ладила с их детьми. Малук же в отличие от большинства членов семьи была довольно-таки чистоплотной и дружелюбной. Мысль о том, что Махтаб жила у Мустафы и Малук, меня немного успокоила, однако служила слабым утешением для моего разбитого сердца. Когда ребенок болен, он острее всего нуждается в матери. Я попыталась мысленно послать Махтаб свою любовь и участие, надеялась и молилась, что она ощутит всю глубину моего сострадания.
В течение последнего времени мне казалось, что хуже уже не бывает, однако сейчас мною овладело и вовсе безраздельное отчаяние. На смену тревожной, жуткой ночи наконец пришло утро, но я по-прежнему не имела никаких известий. Утро тянулось еще дольше. С каждым ударом моего страждущего сердца я восклицала: «Махтаб! Махтаб! Махтаб!»
Я не могла ни есть, ни спать.
У меня все валилось из рук.
Единственное, на что я была способна, – это воображать, как она лежит на больничной койке, одна-одинешенька.
Затем потянулись нескончаемые, горькие и тягостные послеполуденные часы. Пожалуй, то был самый долгий день моего жалкого прозябания.
Я буквально теряла рассудок. Выглянув из окна спальни, выходившей на зады, в соседнем дворе я увидела женщину. Эта укутанная в чадру старушка была прислугой. Она склонилась над декоративным фонтаном и свободной рукой старательно ополаскивала кастрюли и сковородки. Я много раз наблюдала ее за этим занятием, но никогда с ней не заговаривала.
Я приняла решение. Сбегу из своей темницы, помчусь к дому Мустафы и Малук и спасу моего хворающего ребенка. Находясь в полном смятении, я была не в состоянии рассуждать трезво и потому не заботилась о последствиях. Каковы бы они ни были, я должна сейчас же увидеть свою дочь!
На этом окне не было ни решеток, ни жалюзи. Я придвинула к нему стул и перелезла на наружную часть подоконника шириной не более пары дюймов.
Стоя на этом выступе и цепляясь за верхний край оконной рамы, я была всего на расстоянии шага от крыши одноэтажного соседнего дома. Повернув голову направо, я крикнула:
– Ханум!
Женщина испуганно оглянулась.
– Вы говорите по-английски? – спросила я на фарси. Я надеялась, что мы с ней обо всем договоримся: она разрешит мне перелезть к ним на крышу, впустит в дом, а там выведет на улицу.
Однако, услышав мой вопрос, женщина ухватилась за чадру и убежала в дом.
Я осторожно влезла обратно. Не было ни помощи, ни выхода. Я принялась сновать по квартире, снедаемая мрачными мыслями.
В книжном шкафу Махмуди я попыталась найти какую-нибудь книгу, написанную по-английски, которую бы я еще не прочла от корки до корки. У задней стенки я обнаружила любопытную брошюрку на четырех страницах, которая случайно сюда завалилась. Прежде она не попадалась мне на глаза. Это было руководство по отправлению мусульманских молитв для особых случаев на английском языке.
Опустившись на пол, я стала рассеянно его просматривать и наткнулась на описание насра.
Наср – это торжественное обещание Аллаху, клятва, сделка, договор. Наср заключили Реза и Ассий. Если Аллах исправит дефект ножки Мехди, Реза и Ассий обязались ежегодно относить в мечеть блюда с хлебом, сыром, сабзи и другими продуктами, чтобы после освящения их раздавали беднякам.
Уличные громкоговорители возвестили время молитвы. Обливаясь слезами, я совершила ритуал омовения и облачилась в чадру. Теперь я знала, что мне делать. Я заключу наср.
Не отдавая себе отчета в том, что я смешиваю христианские и исламские святыни, я произнесла вслух:
– Аллах, если Махтаб и я воссоединимся и невредимыми вернемся домой, я отправлюсь в Иерусалим, на Священную землю. Это мой наср.
Затем по книжке я нараспев прочла вслух – по-арабски – специальную длинную молитву, прочла с истинной верой и благоговением. Я целиком отдалась этим чувствам. Отрезанная от мира, я обращалась непосредственно к Богу.
Наступил вечер. Над Тегераном сгустились сумерки. Сидя на полу в холле, я пыталась убить время чтением.
Вдруг погас свет. Впервые за несколько недель раздался жуткий вой сирен воздушной тревоги, который еще сильнее бередил мой и без того воспаленный мозг.
Махтаб! – подумала я. Бедняжка Махтаб, как она испугается. В отчаянии я бросилась к двери, но, разумеется, она была заперта, и я не могла спуститься со второго этажа. Забыв о себе, я в агонии металась по комнате. В памяти всплыли слова из письма Джона: «Пожалуйста, береги Махтаб и не отпускай ее от себя». Я плакала о своей дочери – то были слезы глубокого горя, самые горькие и самые тяжелые слезы, которые я когда-либо проливала, пролью и вообще способна пролить.
На улице выли сирены и грохотали залпы противовоздушных орудий. Я слышала рев моторов нескольких самолетов и дальние взрывы бомб. Я снова и снова молилась за Махтаб.
Налет прекратился всего через несколько минут; это был самый короткий налет из всех. Тем не менее я никак не могла унять дрожь. Одна, в темном доме, в темном городе, во тьме отчаяния, я лежала и плакала.
Примерно через полчаса я услышала, как кто-то отпирает входную дверь. С лестницы донеслась тяжелая поступь Махмуди, и я устремилась ему навстречу, чтобы умолять хоть об одном словечке о Махтаб.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116
– Сколько это может длиться? – как-то спросила я.
В ответ он лишь пробормотал что-то невразумительное.
А между тем на смену одному унылому дню шел другой.
Среди ночи нас разбудил звонок в дверь. Махмуди, быстро вскочив с постели – он спал чутко, мучимый демонами, – устремился к выходившему на парадное окну. Я осталась в спальне, где до меня донесся голос Мустафы, третьего сына Баба Хаджи и Амех Бозорг. Махмуди ответил на фарси, что сейчас же идет.
– Что случилось? – спросила я, когда Махмуди вернулся в спальню, чтобы наспех одеться.
– Махтаб заболела, – сказал он. – Я должен идти. У меня внутри все оборвалось.
– Позволь мне пойти с тобой! – взмолилась я.
– Нет. Ты останешься здесь.
– Пожалуйста.
– Нет!
– Приведи ее домой.
– Нет. Домой я ее не приведу.
Он направился к двери, я же, вскочив с постели, устремилась за ним, готовая бежать по улицам Тегерана в ночной рубашке, если это вернет мне дочь.
Но Махмуди оттолкнул меня и запер за собой дверь – я осталась один на один с этим новым кошмаром. Махтаб больна! И больна настолько, что среди ночи за Махмуди явился Мустафа. Отвезет ли он ее в больницу? Вдруг это что-нибудь серьезное? Что с ней? Моя девочка, моя девочка, моя девочка! – причитала я.
Всю эту бесконечную ночь, проведенную в слезах и темных страхах, я пыталась проанализировать скудные сведения о Махтаб. Почему Мустафа?
Я вспомнила, что Мустафа и его жена Малук жили всего в трех кварталах от нас. Махмуди было удобно перепоручить им Махтаб. Махтаб их знала и неплохо ладила с их детьми. Малук же в отличие от большинства членов семьи была довольно-таки чистоплотной и дружелюбной. Мысль о том, что Махтаб жила у Мустафы и Малук, меня немного успокоила, однако служила слабым утешением для моего разбитого сердца. Когда ребенок болен, он острее всего нуждается в матери. Я попыталась мысленно послать Махтаб свою любовь и участие, надеялась и молилась, что она ощутит всю глубину моего сострадания.
В течение последнего времени мне казалось, что хуже уже не бывает, однако сейчас мною овладело и вовсе безраздельное отчаяние. На смену тревожной, жуткой ночи наконец пришло утро, но я по-прежнему не имела никаких известий. Утро тянулось еще дольше. С каждым ударом моего страждущего сердца я восклицала: «Махтаб! Махтаб! Махтаб!»
Я не могла ни есть, ни спать.
У меня все валилось из рук.
Единственное, на что я была способна, – это воображать, как она лежит на больничной койке, одна-одинешенька.
Затем потянулись нескончаемые, горькие и тягостные послеполуденные часы. Пожалуй, то был самый долгий день моего жалкого прозябания.
Я буквально теряла рассудок. Выглянув из окна спальни, выходившей на зады, в соседнем дворе я увидела женщину. Эта укутанная в чадру старушка была прислугой. Она склонилась над декоративным фонтаном и свободной рукой старательно ополаскивала кастрюли и сковородки. Я много раз наблюдала ее за этим занятием, но никогда с ней не заговаривала.
Я приняла решение. Сбегу из своей темницы, помчусь к дому Мустафы и Малук и спасу моего хворающего ребенка. Находясь в полном смятении, я была не в состоянии рассуждать трезво и потому не заботилась о последствиях. Каковы бы они ни были, я должна сейчас же увидеть свою дочь!
На этом окне не было ни решеток, ни жалюзи. Я придвинула к нему стул и перелезла на наружную часть подоконника шириной не более пары дюймов.
Стоя на этом выступе и цепляясь за верхний край оконной рамы, я была всего на расстоянии шага от крыши одноэтажного соседнего дома. Повернув голову направо, я крикнула:
– Ханум!
Женщина испуганно оглянулась.
– Вы говорите по-английски? – спросила я на фарси. Я надеялась, что мы с ней обо всем договоримся: она разрешит мне перелезть к ним на крышу, впустит в дом, а там выведет на улицу.
Однако, услышав мой вопрос, женщина ухватилась за чадру и убежала в дом.
Я осторожно влезла обратно. Не было ни помощи, ни выхода. Я принялась сновать по квартире, снедаемая мрачными мыслями.
В книжном шкафу Махмуди я попыталась найти какую-нибудь книгу, написанную по-английски, которую бы я еще не прочла от корки до корки. У задней стенки я обнаружила любопытную брошюрку на четырех страницах, которая случайно сюда завалилась. Прежде она не попадалась мне на глаза. Это было руководство по отправлению мусульманских молитв для особых случаев на английском языке.
Опустившись на пол, я стала рассеянно его просматривать и наткнулась на описание насра.
Наср – это торжественное обещание Аллаху, клятва, сделка, договор. Наср заключили Реза и Ассий. Если Аллах исправит дефект ножки Мехди, Реза и Ассий обязались ежегодно относить в мечеть блюда с хлебом, сыром, сабзи и другими продуктами, чтобы после освящения их раздавали беднякам.
Уличные громкоговорители возвестили время молитвы. Обливаясь слезами, я совершила ритуал омовения и облачилась в чадру. Теперь я знала, что мне делать. Я заключу наср.
Не отдавая себе отчета в том, что я смешиваю христианские и исламские святыни, я произнесла вслух:
– Аллах, если Махтаб и я воссоединимся и невредимыми вернемся домой, я отправлюсь в Иерусалим, на Священную землю. Это мой наср.
Затем по книжке я нараспев прочла вслух – по-арабски – специальную длинную молитву, прочла с истинной верой и благоговением. Я целиком отдалась этим чувствам. Отрезанная от мира, я обращалась непосредственно к Богу.
Наступил вечер. Над Тегераном сгустились сумерки. Сидя на полу в холле, я пыталась убить время чтением.
Вдруг погас свет. Впервые за несколько недель раздался жуткий вой сирен воздушной тревоги, который еще сильнее бередил мой и без того воспаленный мозг.
Махтаб! – подумала я. Бедняжка Махтаб, как она испугается. В отчаянии я бросилась к двери, но, разумеется, она была заперта, и я не могла спуститься со второго этажа. Забыв о себе, я в агонии металась по комнате. В памяти всплыли слова из письма Джона: «Пожалуйста, береги Махтаб и не отпускай ее от себя». Я плакала о своей дочери – то были слезы глубокого горя, самые горькие и самые тяжелые слезы, которые я когда-либо проливала, пролью и вообще способна пролить.
На улице выли сирены и грохотали залпы противовоздушных орудий. Я слышала рев моторов нескольких самолетов и дальние взрывы бомб. Я снова и снова молилась за Махтаб.
Налет прекратился всего через несколько минут; это был самый короткий налет из всех. Тем не менее я никак не могла унять дрожь. Одна, в темном доме, в темном городе, во тьме отчаяния, я лежала и плакала.
Примерно через полчаса я услышала, как кто-то отпирает входную дверь. С лестницы донеслась тяжелая поступь Махмуди, и я устремилась ему навстречу, чтобы умолять хоть об одном словечке о Махтаб.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116