Однако же именно здесь сожгли Джордано Бруно,
говорил я себе.
Я смотрел на тележки, полные фруктов, и думал: вот бананы из Сомали; а
вот - виноград из Террачины. Я смотрел на всю эту благодать, но она ничего
мне не говорила. Я покупал фрукты, чтобы они были у меня под рукой в
магазине, а однажды купил даже на пьяцца Колонна торроне (*Прессованный
миндаль в сахаре) производства "Ронци и Вингер". Но купил так, как покупают
газету, то есть не думая даже, что его можно съесть. Это первозданный голод,
говорил я себе, наверное, таким он был в момент сотворения Земли, в самом
начале, когда пищу еще только предстояло изобрести. Но, если наступит день,
когда я сорвусь, это будет настоящая революция.
Как охотник, хорошо изучивший тропы диких зверей, умеющий идти по их
следу через леса и горы, знающий их привычки, повадки в разное время года,
надевает наконец свою вельветовую куртку, закидывает за спину ружье и молча
устраивается в засаде, так и я каждый вечер после захода солнца покидал свой
магазин и, закутавшись в фирменный нейлоновый плащ, шел довольно долго
пешком до набережной Тибра, а оттуда - до моста Маргерита, соединяющего
центральную часть квартала Праги с бульваром Ди Рипетта. Естественно, в
отличие от охотника, я не был вооружен и нередко вместо того, чтобы идти
пешком, пользовался своей "шестисоткой", но, ходи я даже пешком, все равно
не повстречал бы на своем пути ни лесов, ни скалистых круч. Как бы там ни
было, придя туда, я каждый вечер начинал мерить шагами этот участок: огибал
угол моста, возвращался на набережную и, отсчитав пятьдесят шагов под
платанами, возвращался к мосту., а с него выходил на пьяцца делла Либерта.
Затем снова мост, набережная, пятьдесят шагов вперед, пятьдесят назад, мост,
площадь, снова мост, набережная. Я смотрел на свет в окнах его дома (чьего -
его, думаю, говорить не надо). В тех двух окнах, что наполовину скрыты
деревьями, часам к двенадцати ночи гасли огни, и вообще во многих окнах по
ту сторону Тибра (или по эту, когда сам я находился по ту) свет гас, зато
загорался в других, люди укладывались спать, гасли еще какие-то окна, а
какие-то светились постоянно, то есть не было так, чтобы все окна гасли
сразу, вот только когда наступало утро, свет выключали все. Какое
однообразие. Туман никогда не бывал таким густым, чтобы с одного берега
Тибра нельзя было разглядеть хотя бы часть светящихся окон на другом берегу,
а дождь никогда не лил так сильно, чтобы нельзя было прохаживаться
взад-вперед по набережной. Иногда под зонтом.
Выпадали вечера, когда я, посмотрев вдоль виа Фердинандо ди Савойя,
воображал, будто вижу памятник Петито (*Петито - знаменитый неаполитанский
актер (1822-1876 гг.)) (хотя оттуда виден лишь обелиск на пьяцца дель
Пололо). Мне представлялось, что улицы, пересекающие виа Фердинандо ди
Савойя, попали сюда из другого города и известны мне одному - Борго Риччо,
Борго Регале, Виколо дель Джессо и так далее. А свет там, в конце виа Колла
ди Риенцо, - это огни пьяцца Гранде с ее большими и маленькими часами и
кафе, в которых воздух насыщен паром, с киоском, торгующим ночными выпусками
газет. А в центре - бронзовый памятник ему. Гарибальди, разумеется. Подмена
почти всегда удавалась и выглядела убедительно, но достаточно было
какого-нибудь пустяка: ослабить внимание, сбиться с мысли - и все рушилось.
Огни там, вдали, снова становились огнями пьяцца Рисорджименто, а здесь,
поближе, лезла в глаза все та же пьяцца дель Пополо с обелиском и парк Пинчо
с фонтаном, все опять становилось тем, что и было в действительности, и
только.
Ты не волнуйся, говорил я себе. прохаживаясь под платанами. Я
пересчитывал окна, освещенные и неосвещенные, и безропотно ждал. Смотрел на
несущиеся мимо автомобили, на сидящих в них и разговаривающих о чем-то
мужчин и женщин. О чем они могут разговаривать, мужчины и женщины, ночью в
автомобиле? Тебя это не касается, говорил я себе.
Я узнал ее сразу, еще издали, по частому стуку высоких каблуков, по
тому самому пальтецу, которое было на ней, когда я впервые увидел ее в зале
Фурио Стеллы. Вот она, сказал я себе. И это действительно была она. Сколько
времени прошло с тех пор, как мы виделись в последний раз у рентгенолога? (А
сколько времени прошло с того дня, как я встретил ее на набережной, шагая
под деревьями к мосту? И вообще, какой сегодня день?) Я спокойно
поздоровался с ней: здравствуй, Мириам. Что за это время изменилось? Многое
изменилось, но какой смысл спрашивать на улице?
Я так ждал ее, что она не могла не придти, и она действительно пришла.
Любовь моя, хотел я сказать, но это слово мне никогда не давалось. Мы дошли
вместе до моста Гарибальди (я сознательно миновал виа Джулия), и я сказал:
ты хорошо выглядишь. Пошлость. А ты похудел, сказала она, но тебе это идет,
ты бледноват немножко, но и это ничего. А мне было ужасно плохо, кружилась
голова, и все двоилось о глазах, как у пьяного. Мириам искоса поглядывала на
меня. Спрашивай все что угодно, только не смотри на меня так, не надо со
мной играть, Мириам.
В магазине царил ужасный беспорядок, за несколько дней до этого я начал
подсчитывать конверты с марками на полках и количество марок в конвертах и
для каждой страны завел рубрику в специальной тетради. Я решил также навести
порядок в альбомах с редкими марками, которые я держу вперемешку с
остальными, чтобы сбить с толку возможных грабителей. Вероятно, было бы
лучше вынуть их из альбомов и положить в сейф вместе с другими самыми
ценными и редкими экземплярами, вместе с марками периода германской
инфляции, например. И откуда только это стремление к порядку, спрашивал я
себя, у тебя что, переучет? Это больше похоже на подготовку завещания, чем
на инвентаризацию. Вот я и оставил все как было - конверты на полу, стопы
альбомов на столике, на каталожном шкафу "Оливетти", повсюду.
Мириам озиралась по сторонам. Сколько же тут тысяч марок, говорила она.
А я отвечал - да, хотя сам их никогда не считал. Как идут дела, спросила
она. Так себе. Жаль, сказала она. Действительно жаль? Будь начеку, говорил я
себе, за словами всегда что-то кроется. Что пытается скрыть за этими словами
Мириам? Почему ей жаль, что дела у меня так себе? Что за неожиданный интерес
к моей торговле марками? Она была похожа на шпионку, выполняющую чье-то
задание.
Смотри-ка, треугольная, сказала Мириам, разглядывая треугольную марку.
Да, марки бывают треугольные, а бывают круглые, квадратные, овальные,
шестиугольные и даже восьмиугольные;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
говорил я себе.
Я смотрел на тележки, полные фруктов, и думал: вот бананы из Сомали; а
вот - виноград из Террачины. Я смотрел на всю эту благодать, но она ничего
мне не говорила. Я покупал фрукты, чтобы они были у меня под рукой в
магазине, а однажды купил даже на пьяцца Колонна торроне (*Прессованный
миндаль в сахаре) производства "Ронци и Вингер". Но купил так, как покупают
газету, то есть не думая даже, что его можно съесть. Это первозданный голод,
говорил я себе, наверное, таким он был в момент сотворения Земли, в самом
начале, когда пищу еще только предстояло изобрести. Но, если наступит день,
когда я сорвусь, это будет настоящая революция.
Как охотник, хорошо изучивший тропы диких зверей, умеющий идти по их
следу через леса и горы, знающий их привычки, повадки в разное время года,
надевает наконец свою вельветовую куртку, закидывает за спину ружье и молча
устраивается в засаде, так и я каждый вечер после захода солнца покидал свой
магазин и, закутавшись в фирменный нейлоновый плащ, шел довольно долго
пешком до набережной Тибра, а оттуда - до моста Маргерита, соединяющего
центральную часть квартала Праги с бульваром Ди Рипетта. Естественно, в
отличие от охотника, я не был вооружен и нередко вместо того, чтобы идти
пешком, пользовался своей "шестисоткой", но, ходи я даже пешком, все равно
не повстречал бы на своем пути ни лесов, ни скалистых круч. Как бы там ни
было, придя туда, я каждый вечер начинал мерить шагами этот участок: огибал
угол моста, возвращался на набережную и, отсчитав пятьдесят шагов под
платанами, возвращался к мосту., а с него выходил на пьяцца делла Либерта.
Затем снова мост, набережная, пятьдесят шагов вперед, пятьдесят назад, мост,
площадь, снова мост, набережная. Я смотрел на свет в окнах его дома (чьего -
его, думаю, говорить не надо). В тех двух окнах, что наполовину скрыты
деревьями, часам к двенадцати ночи гасли огни, и вообще во многих окнах по
ту сторону Тибра (или по эту, когда сам я находился по ту) свет гас, зато
загорался в других, люди укладывались спать, гасли еще какие-то окна, а
какие-то светились постоянно, то есть не было так, чтобы все окна гасли
сразу, вот только когда наступало утро, свет выключали все. Какое
однообразие. Туман никогда не бывал таким густым, чтобы с одного берега
Тибра нельзя было разглядеть хотя бы часть светящихся окон на другом берегу,
а дождь никогда не лил так сильно, чтобы нельзя было прохаживаться
взад-вперед по набережной. Иногда под зонтом.
Выпадали вечера, когда я, посмотрев вдоль виа Фердинандо ди Савойя,
воображал, будто вижу памятник Петито (*Петито - знаменитый неаполитанский
актер (1822-1876 гг.)) (хотя оттуда виден лишь обелиск на пьяцца дель
Пололо). Мне представлялось, что улицы, пересекающие виа Фердинандо ди
Савойя, попали сюда из другого города и известны мне одному - Борго Риччо,
Борго Регале, Виколо дель Джессо и так далее. А свет там, в конце виа Колла
ди Риенцо, - это огни пьяцца Гранде с ее большими и маленькими часами и
кафе, в которых воздух насыщен паром, с киоском, торгующим ночными выпусками
газет. А в центре - бронзовый памятник ему. Гарибальди, разумеется. Подмена
почти всегда удавалась и выглядела убедительно, но достаточно было
какого-нибудь пустяка: ослабить внимание, сбиться с мысли - и все рушилось.
Огни там, вдали, снова становились огнями пьяцца Рисорджименто, а здесь,
поближе, лезла в глаза все та же пьяцца дель Пополо с обелиском и парк Пинчо
с фонтаном, все опять становилось тем, что и было в действительности, и
только.
Ты не волнуйся, говорил я себе. прохаживаясь под платанами. Я
пересчитывал окна, освещенные и неосвещенные, и безропотно ждал. Смотрел на
несущиеся мимо автомобили, на сидящих в них и разговаривающих о чем-то
мужчин и женщин. О чем они могут разговаривать, мужчины и женщины, ночью в
автомобиле? Тебя это не касается, говорил я себе.
Я узнал ее сразу, еще издали, по частому стуку высоких каблуков, по
тому самому пальтецу, которое было на ней, когда я впервые увидел ее в зале
Фурио Стеллы. Вот она, сказал я себе. И это действительно была она. Сколько
времени прошло с тех пор, как мы виделись в последний раз у рентгенолога? (А
сколько времени прошло с того дня, как я встретил ее на набережной, шагая
под деревьями к мосту? И вообще, какой сегодня день?) Я спокойно
поздоровался с ней: здравствуй, Мириам. Что за это время изменилось? Многое
изменилось, но какой смысл спрашивать на улице?
Я так ждал ее, что она не могла не придти, и она действительно пришла.
Любовь моя, хотел я сказать, но это слово мне никогда не давалось. Мы дошли
вместе до моста Гарибальди (я сознательно миновал виа Джулия), и я сказал:
ты хорошо выглядишь. Пошлость. А ты похудел, сказала она, но тебе это идет,
ты бледноват немножко, но и это ничего. А мне было ужасно плохо, кружилась
голова, и все двоилось о глазах, как у пьяного. Мириам искоса поглядывала на
меня. Спрашивай все что угодно, только не смотри на меня так, не надо со
мной играть, Мириам.
В магазине царил ужасный беспорядок, за несколько дней до этого я начал
подсчитывать конверты с марками на полках и количество марок в конвертах и
для каждой страны завел рубрику в специальной тетради. Я решил также навести
порядок в альбомах с редкими марками, которые я держу вперемешку с
остальными, чтобы сбить с толку возможных грабителей. Вероятно, было бы
лучше вынуть их из альбомов и положить в сейф вместе с другими самыми
ценными и редкими экземплярами, вместе с марками периода германской
инфляции, например. И откуда только это стремление к порядку, спрашивал я
себя, у тебя что, переучет? Это больше похоже на подготовку завещания, чем
на инвентаризацию. Вот я и оставил все как было - конверты на полу, стопы
альбомов на столике, на каталожном шкафу "Оливетти", повсюду.
Мириам озиралась по сторонам. Сколько же тут тысяч марок, говорила она.
А я отвечал - да, хотя сам их никогда не считал. Как идут дела, спросила
она. Так себе. Жаль, сказала она. Действительно жаль? Будь начеку, говорил я
себе, за словами всегда что-то кроется. Что пытается скрыть за этими словами
Мириам? Почему ей жаль, что дела у меня так себе? Что за неожиданный интерес
к моей торговле марками? Она была похожа на шпионку, выполняющую чье-то
задание.
Смотри-ка, треугольная, сказала Мириам, разглядывая треугольную марку.
Да, марки бывают треугольные, а бывают круглые, квадратные, овальные,
шестиугольные и даже восьмиугольные;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46