Сделал попытку Волков объясниться с Шаровым – ничего не вышло. И тогда Волков, выведенный окончательно из себя, впал в свое безумство, на этот раз протекавшее так буйно, что даже мне сделалось страшно за него. Именно тогда и случилось: схватил Волков то самое ведро, которое Петровна цыбаркой называет, схватил еще мокрое от следов ночной нужды и надел на голову Шарова, еще и ручку этой цыбарки за пуговицу зацепил, и мало этого ему было, еще и рукой хлопнул по дну ведра сверху, и вроде бы тихонько хлопнул, а звон пошел не то от головы Шарова, не то от ведра оцинкованного, и будто и не было больно Шарову, а позору не оберешься – еще и этот треклятый Сашко всюду рассказывал, какой изумительный вид у Шарова был, когда он с ведром на голове, оказался, ну впрямь модернистская статуя.
– Ось, ты, Каменюка, не чепляйся, а то приедет Волков и ведро надине на твою магараджу, – говорил он Каменкже.
И помощник шаровский смеялся, хотя и преданно-покорным смехом, а все равно радость в этой покорности была: доволен был Каменюка, что Шарову все же досталось в этой жизни, досталось как следует, потому как есть бог на земле и он вступается за всех обиженных, рано или поздно, а все равно вступается.
И я, каюсь, не в состоянии был сдержать смех и, чтобы не расхохотаться, откашливался, в сторону глядел, а Шаров все равно слышал истинное мое настроение. И конечно же меня подводила образность моего мышления: как гляну другой раз на Шарова, так невольно улыбаюсь: вижу вместо головы цыбарку.
– Что это ты веселый такой? – спрашивал Шаров у меня.
– Вы даже не представляете, что мы тут с Дятлом разработали, – говорил я, уже откровенно смеясь. – Вы через три дня не узнаете школы. За самую трудную, черную, нетворческую работу будут драться дети, а нам только разнимать останется…
– Опять игра?!
– Совершенно новая! Нам недоставало выхода в природу. Недоставало связи эстетики с экологией. А теперь мы нашли средство. Даже дятловское занудство преодолеем…
Моя искренность была неподдельной. Я, как собачонка, ласкался к Шарову, потому что критическая часть моей половины, совестливой половины, в сундуке покоилась, а нынешнее мое половинное «я» плясало по кабинету и подпрыгивало до самого потолка, ибо по-новому взыграла лучшая часть моей души. И Шаров, поскольку он все же был природным человеком, то ему буйство мое передавалось, и он, может быть, вспоминал настоящий простор степной и, чтобы утолить свою природную жажду, тащил меня на конюшню, рассматривал Майку и Ваську, и готов был целовать этих удивительных животных, способных так сдержанно наблюдать за людьми, только вот неспособных, наверное, вот так, как я, выстукивать мысленно по той злополучной цыбарке, которая и теперь мне чудится, когда я вспоминаю Шарова, чудится ее густой звук полый: бам, бам, бам!
И воспитателям я говорил энергично-загадочно:
– Скоро начнется такое, чего ни у кого в мире не было!
– Что же начнется? – недоверчиво спрашивал Каменюка.
– Не скажу. Может, будущее само начнется, а может, настоящее настолько улучшится, что и будущее не потребуется.
И Злыдня я обнял однажды так, что он заорал благим матом:
– Да радикулит у мэнэ!
– Не будет больше радикулитов, никаких болезней не будет!
– А что же будет? – спрашивал Злыдень, поправляя фуфайку.
– Будет свобода! Свобода будет, дорогой Григорий Панкратович. Она всех излечит, милая.
– Отак и в тридцать третьему роки казалы, колы церкву взрывали, – размахивая руками, вмешивалась Петровна.
– Нет, Петровна, сейчас совсем по-другому дело пойдет. Вы будете самым почетным человеком в школе будущего. Детвора вас на руках понесет. Самые лучшие слова в мире вам будут подарены.
– И оти цыбарки по щучьему велению сами побегут из корпусов, – это Сашко подошел.
Он теперь подменным воспитателем назначен. Работа у него свободная, никакой настоящей ответственности: два часа на подъеме и три часа в кружке «Умелые руки» – вот и все дела. А остальное время Сашко со мной ходит: то декорации напишет, а то и лозунг какой-нибудь замысловатый, а то и поручение Шарова выполнит: «Сашко, иди сюда, Сашко, иди туда». Не нервничает Сашко, нравится ему ожидание чуда. А чудо я готовлю. Продуманно готовлю, чтобы не было срыва, как с тем самоуправлением, которое теперь дыроколами подшито: в историю наших поисков вошло. Не все я выкладываю воспитателям, и Сашко даже не все знает, рассчитываю на неожиданность. И никто не догадывается, что предстоящая игра несет в себе заряд моей будущей Мечты. А игра уже разработана, печатями все скреплено, чтобы всяких там недоразумений не получилось, на отряды все разбито, на две армии поделилась школа будущего, одна с ромбами, нашитыми на рукава, другая – с белыми квадратами на спине.
По старому опыту я знал, что игра опасна своей стремительной бездумностью. Испытывая тайное наслаждение от предстоящего движения, я говорю воспитателям:
– Заполните эти лица детские. Они вялые, нахмуренные, замороченные. Смотрите, как насупился Слава Деревянко, почти уснул Ребров, не по-доброму глядит Емец, едва не плачет, думая о чем-то, Никольников… А через пять минут эти лица оживут, преобразятся, вечный огонь человеческой страстности вспыхнет в их глазах, и неведомая сила подхватит и понесет детей.
И я обращаюсь к детям:
– Сейчас пятнадцать часов двадцать восемь минут. Через две минуты начнется игра под названием «Икс-игрек-зет». Во избежание столпотворения, травм и ушибов за пакетами выбегать в таком порядке… Нарушение этого порядка ведет к потере очков…
Игра – не сумасшествие. Игра – новое состояние человеческой личности. Игру сравнивать можно только с игрой. Она – неосознанная свобода. Как радость весны, встреч, открытия. Игра – это когда не знаешь, откуда и силы берутся.
Как говорят в романах, эти две минуты казались вечностью. От напряжения даже Эльба повизгивала, животом протирая половицы. Если бы в зале сидела Петровна, она, наверное, сказала бы: «Отак у горли усе застряло, коли церкву взрывалы». Впрочем, ей через несколько секунд удалось отпрянуть в сторону, пропуская мимо себя бегущий детский поток. Она даже тряпкой не успела нацелиться, лишь прошептала: «Та чи вийна началася…» – Но, увидев наши ликующие лица, приободрилась и закричала: – «Чи посказылись уси!»
Впереди неслась Эльба с такой стремительностью, будто ей все собаки мира отдали последние силы. За нею летел Почечкин, однако, не отрываясь глазом от земли, следя за знаками и пометками. Семечкин во главе своего дырокольного отделения мчался. Славе с Ребровым удалось обогнать ребят, так как они сумели наискосок по гипотенузе пересечь площадь, только Никольников в раздумье застыл на месте, обвел бегущий поток глазами, постоял немного, а потом, точно в нем что-то сдвинулось, кинулся вслед за товарищами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114