Так вот, посмотрел я на маму сурово, она ответила мне веселым взглядом: «Не боюсь тебя», а потом растерянно улыбнулась и вздохнула тяжело:
– Везде жить можно, где люди есть.
Я потом побывал в домах Каменюки, Иван Давыдовича, Гришки Злыдня: хоромы. Впрочем, мне и мое новое жилье казалось тогда необыкновенным. Рядом с гаражом в полуразваленных конюшнях Бантова сохранилось что-то почти жилое, напоминающее флигель. Вместо стекол – толстое рубленое железо. Красоты маловато, конечно, но зато защитность надежная. Была в комнатушке и печка, глина на ней потрескалась, кое-где отвалилась, но Каменюка о добротности очага сказал потом, что сам его сложил вместе с Гришкой Злыднем.
Освободили мы комнатку от разной всячины: лопаты и грабли вынесли наружу, цемент оттащить помог Иван Давыдович в мешках бумажных, мама мусор вынесла, пол вымыли и даже две кровати нашли и стол с фанерой облупившейся. Только шифоньер не влезал никак ни в узкие двери, ни в окна так и стоял, клеенкой накрытый, под небом.
В комнате мама половички расстелила, скатерть на стол набросила, занавески и ковер повесили, а еще я забил прямо сквозь ковер два гвоздя, на один повесил ружье, а на другой шпагу, призовое мое оружие,- награда и за личное участие в соревнованиях, и за тренерскую работу.
– А шо це за сабля у вас? – полюбопытствовал Злыдень.
– У всех дети как дети, а мой фехтованием занимается, – ответила мама.
Мы ужинаем, и Каменюка с нами ужинает, и Гришка Злыдень, только Иван Давыдович со шпалой под мышкой ушел: хозяйка ждет.
– Куркуль,- сказал ему вслед Каменюка.
– Дэсь щось вкрасты,- сказал Злыдень осуждающе.- Бачилы, як мишок с цементом в бурьяны кынув?
– А мне нравится Иван Давыдович,- сказала мама.
– А ничего мужик,- ответил Каменюка.
– Мужик что надо,- заметил Злыдень.
– Ну и силища! – поддержал я разговор.
– А шо тому бугаю зробыться? – заключил Каменюка. – Это от у Гришки радикулит – ни встать, ни сесть…
– Потому и в ватнике? – спросил я.
– Ох и радикулит! – ответил Злыдень.
– Ну и что, вправду здесь что получится с интернатом этим? – спросил Каменюка, которому надоело про Гришкин радикулит слушать.
– Приказ есть школы будущего строить,- ответил я.
– У бурьяни прямо? – съехидничал Каменюка.
– Вырвем бурьян. Завтра же начнем рвать,- сказал я.
– Да-да,- улыбнулась мама, обращаясь к Каменюке.- У моего сына фантазии в голове.
– Фантазии – это хорошо,- отметил Каменюка и добавил: – Кажуть, в интернаты одну хулиганью сдают. Как же их, паразитов, тут удержать можно будет?
– Не удержать,- подтвердил Злыдень. – Посбигают.
Каменюка наслаждался тем, что одержал верх в только что родившемся споре: и Злыдень, и мама были на его стороне. И я понимал, что настал момент, когда я должен обнажить шпагу, должен заиграть своими педагогическими доспехами.
– Вот в этих книгах, – сказал я, вытаскивая из ящика Оуэна, Фурье, Песталоцци, Макаренко, – научно доказано, что многие беды происходят оттого, что воспитание строится на паразитической основе. Фурье, например, говорит, что на первом месте стоят домашние паразиты: женщины и дети.
– Так и написано? – спросил Злыдень.
Я показал ему книгу.
– И правда, Петро! – закричал Злыдень.- Я своей Варьке и детворе всегда говорил: «Паразиты!»
– Ну яка ж Варька твоя паразитка? – спросил Каменюка. – И у колхози работает, и по дому как сатана крутится.
– Шо правда, то правда – крутится, паразитка.
– А от детвора отучилась от труда. Отвыкла. Лупить их, барбосив, надо. По печенкам бить, тогда и порядок будет. Или каким другим путем надо идти? – спросил у меня Каменюка.
– Определенно другим,- сказал я совсем уверенно.
– А як? – спросил Злыдень.
– А так, что все дети начиная с первого класса будут участвовать в производительном труде, заниматься искусством, спортом, овладеют разными ремеслами…
Я разошелся. Сыпал цитатами и терминами: гармоническое развитие, хозрасчет, миллионный доход, сельский труд и настоящее производство.
– Производство? – удивился Злыдень.
– Может быть, завод, а может быть, фабрика.
– И шо Омелькин скажет на это? – спросил Каменюка, показывая всем, что знаком с Георгием Ивановичем Омелькиным – начальником учебных заведений железной дороги.
– Омелькин дал нам задание разработать проект соединения труда с учением и искусством, – ответил я важно.
– Ну-ну,- сказал Каменюка, подымаясь из-за стола.
Я проводил моих новых знакомых.
Обворожительная теплая ночь плыла над Новым Светом. Бурьян стоял не шелохнувшись. Черная фигура в нем затерялась: это Иван Давыдович уносил под мышкой мешок с цементом, припрятанный в густой траве.
2
Дух преобразований витал над моей воспаленной головой, когда я ходил по огромной территории, обнесенной высоким забором с воротами, поставленными его превосходительством, председателем земства, графом Байтовым. Ворота литые, чугунные, с орнаментом изящным, со шпилями симметричными. Эта территория, вся заросшая, но восхитительная в своей забытости, накаленная солнцем и теплом, льющимся из нагретых трав, была вынесена за скобки Нового Света, брошена на самую окраину – ограда с двух сторон, а с третьей – парк-дендрарий, посаженный бывшим крепостным садовником Максимом Дерюгой, а с четвертой болото и река Сушь, вся в камышах, местами с водой, даже глубокой, с огородами по ту сторону.
Отрезанность от общей жизни я воспринял как дар, ниспосланный мне самой судьбой. Мои воспитанники – дети природы, солнца, дети этой прекрасной, теплой, восхитительной плодородной земли. Здесь, на вольном воздухе, среди полей и дубрав, речушек и озер, они мигом окрепнут телом, душой очистятся. И это очищение способно стать естественным основанием настоящего гармонического развития. Просматривая личные дела ребятишек, еще там, в омелькинской конторе, я обратил внимание на множество заболеваний (неврологические, желудочные, легочные) – и сосчитал: около пятидесяти шести процентов детей было нездорово.
Мне рисовались картины оздоровляющего труда на полях и огородах, в садах и теплицах. Двести гектаров земли значилось за бывшим новосветским домом отдыха – и эти двести гектаров передавались школе-интернату. Здесь были и старые мастерские, была и сельхозтехника – допотопные тракторы, сеялки, бороны и даже комбайн.
Кроме того, мне казалось, что в условиях именно такой благоприятной отрезанности легче создать воспитывающую микросреду. Я видел особую возможность влияния нашего микромира на большой мир. Если наш опыт трудовой жизни удастся, а в этом я ни капельки не сомневался, то этот опыт способен оказать влияние на воспитание в целом.
Омелькин мне на прощание сказал:
– Как я вам завидую! На новое дело идете. Узкоколейка, можно сказать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114
– Везде жить можно, где люди есть.
Я потом побывал в домах Каменюки, Иван Давыдовича, Гришки Злыдня: хоромы. Впрочем, мне и мое новое жилье казалось тогда необыкновенным. Рядом с гаражом в полуразваленных конюшнях Бантова сохранилось что-то почти жилое, напоминающее флигель. Вместо стекол – толстое рубленое железо. Красоты маловато, конечно, но зато защитность надежная. Была в комнатушке и печка, глина на ней потрескалась, кое-где отвалилась, но Каменюка о добротности очага сказал потом, что сам его сложил вместе с Гришкой Злыднем.
Освободили мы комнатку от разной всячины: лопаты и грабли вынесли наружу, цемент оттащить помог Иван Давыдович в мешках бумажных, мама мусор вынесла, пол вымыли и даже две кровати нашли и стол с фанерой облупившейся. Только шифоньер не влезал никак ни в узкие двери, ни в окна так и стоял, клеенкой накрытый, под небом.
В комнате мама половички расстелила, скатерть на стол набросила, занавески и ковер повесили, а еще я забил прямо сквозь ковер два гвоздя, на один повесил ружье, а на другой шпагу, призовое мое оружие,- награда и за личное участие в соревнованиях, и за тренерскую работу.
– А шо це за сабля у вас? – полюбопытствовал Злыдень.
– У всех дети как дети, а мой фехтованием занимается, – ответила мама.
Мы ужинаем, и Каменюка с нами ужинает, и Гришка Злыдень, только Иван Давыдович со шпалой под мышкой ушел: хозяйка ждет.
– Куркуль,- сказал ему вслед Каменюка.
– Дэсь щось вкрасты,- сказал Злыдень осуждающе.- Бачилы, як мишок с цементом в бурьяны кынув?
– А мне нравится Иван Давыдович,- сказала мама.
– А ничего мужик,- ответил Каменюка.
– Мужик что надо,- заметил Злыдень.
– Ну и силища! – поддержал я разговор.
– А шо тому бугаю зробыться? – заключил Каменюка. – Это от у Гришки радикулит – ни встать, ни сесть…
– Потому и в ватнике? – спросил я.
– Ох и радикулит! – ответил Злыдень.
– Ну и что, вправду здесь что получится с интернатом этим? – спросил Каменюка, которому надоело про Гришкин радикулит слушать.
– Приказ есть школы будущего строить,- ответил я.
– У бурьяни прямо? – съехидничал Каменюка.
– Вырвем бурьян. Завтра же начнем рвать,- сказал я.
– Да-да,- улыбнулась мама, обращаясь к Каменюке.- У моего сына фантазии в голове.
– Фантазии – это хорошо,- отметил Каменюка и добавил: – Кажуть, в интернаты одну хулиганью сдают. Как же их, паразитов, тут удержать можно будет?
– Не удержать,- подтвердил Злыдень. – Посбигают.
Каменюка наслаждался тем, что одержал верх в только что родившемся споре: и Злыдень, и мама были на его стороне. И я понимал, что настал момент, когда я должен обнажить шпагу, должен заиграть своими педагогическими доспехами.
– Вот в этих книгах, – сказал я, вытаскивая из ящика Оуэна, Фурье, Песталоцци, Макаренко, – научно доказано, что многие беды происходят оттого, что воспитание строится на паразитической основе. Фурье, например, говорит, что на первом месте стоят домашние паразиты: женщины и дети.
– Так и написано? – спросил Злыдень.
Я показал ему книгу.
– И правда, Петро! – закричал Злыдень.- Я своей Варьке и детворе всегда говорил: «Паразиты!»
– Ну яка ж Варька твоя паразитка? – спросил Каменюка. – И у колхози работает, и по дому как сатана крутится.
– Шо правда, то правда – крутится, паразитка.
– А от детвора отучилась от труда. Отвыкла. Лупить их, барбосив, надо. По печенкам бить, тогда и порядок будет. Или каким другим путем надо идти? – спросил у меня Каменюка.
– Определенно другим,- сказал я совсем уверенно.
– А як? – спросил Злыдень.
– А так, что все дети начиная с первого класса будут участвовать в производительном труде, заниматься искусством, спортом, овладеют разными ремеслами…
Я разошелся. Сыпал цитатами и терминами: гармоническое развитие, хозрасчет, миллионный доход, сельский труд и настоящее производство.
– Производство? – удивился Злыдень.
– Может быть, завод, а может быть, фабрика.
– И шо Омелькин скажет на это? – спросил Каменюка, показывая всем, что знаком с Георгием Ивановичем Омелькиным – начальником учебных заведений железной дороги.
– Омелькин дал нам задание разработать проект соединения труда с учением и искусством, – ответил я важно.
– Ну-ну,- сказал Каменюка, подымаясь из-за стола.
Я проводил моих новых знакомых.
Обворожительная теплая ночь плыла над Новым Светом. Бурьян стоял не шелохнувшись. Черная фигура в нем затерялась: это Иван Давыдович уносил под мышкой мешок с цементом, припрятанный в густой траве.
2
Дух преобразований витал над моей воспаленной головой, когда я ходил по огромной территории, обнесенной высоким забором с воротами, поставленными его превосходительством, председателем земства, графом Байтовым. Ворота литые, чугунные, с орнаментом изящным, со шпилями симметричными. Эта территория, вся заросшая, но восхитительная в своей забытости, накаленная солнцем и теплом, льющимся из нагретых трав, была вынесена за скобки Нового Света, брошена на самую окраину – ограда с двух сторон, а с третьей – парк-дендрарий, посаженный бывшим крепостным садовником Максимом Дерюгой, а с четвертой болото и река Сушь, вся в камышах, местами с водой, даже глубокой, с огородами по ту сторону.
Отрезанность от общей жизни я воспринял как дар, ниспосланный мне самой судьбой. Мои воспитанники – дети природы, солнца, дети этой прекрасной, теплой, восхитительной плодородной земли. Здесь, на вольном воздухе, среди полей и дубрав, речушек и озер, они мигом окрепнут телом, душой очистятся. И это очищение способно стать естественным основанием настоящего гармонического развития. Просматривая личные дела ребятишек, еще там, в омелькинской конторе, я обратил внимание на множество заболеваний (неврологические, желудочные, легочные) – и сосчитал: около пятидесяти шести процентов детей было нездорово.
Мне рисовались картины оздоровляющего труда на полях и огородах, в садах и теплицах. Двести гектаров земли значилось за бывшим новосветским домом отдыха – и эти двести гектаров передавались школе-интернату. Здесь были и старые мастерские, была и сельхозтехника – допотопные тракторы, сеялки, бороны и даже комбайн.
Кроме того, мне казалось, что в условиях именно такой благоприятной отрезанности легче создать воспитывающую микросреду. Я видел особую возможность влияния нашего микромира на большой мир. Если наш опыт трудовой жизни удастся, а в этом я ни капельки не сомневался, то этот опыт способен оказать влияние на воспитание в целом.
Омелькин мне на прощание сказал:
– Как я вам завидую! На новое дело идете. Узкоколейка, можно сказать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114