– Корреспондент, – ответил кто-то шепотом (а кто это прошептал, установить не удалось).
Потом пошло. Кто-то еще видел рыжего городского человека с завитыми волосами, в оранжевом костюме и красной рубашке и в желтых блестящих туфлях: сроду таких не было в Новом Свете; видели, как он подходил к кустарнику и что-то записывал.
И уже по корпусам неслось:
– Бачилы корреспондента? Як страус. Аж горыть весь. Ходэ и пышэ. Все на заметку берет… Все кусты позаписывал.
– И пышуть, и пышуть, и пышуть, а что толку от того? – размышляла в голос старая Петровна. – Ось в Иванивки напысалы в газету на Панька. Приихав корреспондент, три дня пыв с Паньком – и конци в воду.
– Цэ той Панько, що на мотоцикли у ричку влэтив?
– Вин самый, – ответила Петровна.
– А як в ричку? – разинула рот Даша.
– А сив на мотоцикл, а вправлять не умие и выключить не умие – полетив через дерева, прямо в ричку…
– Да дэж там ричка у Иванивки?
– Та нема рички. Там болото одно. – Я и кажу, у болото отэ вскочив. Як черт вылиз оттуда…
– Не вылиз, а вытягнули його трахтором…
– Ну и шо корреспондент?
– При чем тут корреспондент? Панько в ричку влетив ще до войны. А корреспондент приизжав прошлым литом, коли пожар був.
– Це колы сгорила хата Панька?
– Я и кажу, сгорила. Покапывались у хати, и сгорило усе.
– И Панько сгорив, чи шо?
– Да не сгорив Панько, мы його бачили у вивторок, курей купляв на базари…
– На шо ему кури, у нього их скильки завгодно.
– Та нема у Панька курей. Николы у нього птици не було. И хата не його, а невистки сгорила, яка уихала у город.
– Це Настя? Да не в город, а до Романа поихала.
– Романа? Це той, шо на доски у райони причепленный був?
– Та ни, причепленный був його брат, Вишняк.
– Не брат, а свояк.
– А чого його причепили?
– А приихав корреспондент, с той, що фотографируе усих, и його фотокарточку у газету…
– Так шо и зараз фотографировать будуть?
– Ни, зараз щось друге винюхують. Ох, щось будэ! – сказала Ивановна, поглядывая, как с неожиданной решительностью человек в оранжевом костюме направился в сторону конюшни. – Бачили, як цэй дурень Попов у красную скатерть вырядился. Выступав. Хиба можно у красну скатерть выря-жуваться? Усим попадэ за скатиртя.
– Це ж скатерть из красного уголка для голосувания?
– От то ж я и кажу – для голосувания. Сроду такого не бачили, щоб у скатертях выступалы. Ще собаку з цим начальником замишалы, хохочут уси. Так було, колы церкву взрывалы…
– Чого вы цепляетесь до Попова? Так весело вин выступав! – вступилась Манечка.
– Та хиба зараз до висилля? Время не то, щоб глотку рвать, як скаженным. Хлиба нема у колхози, огороды попалило, свини сдохли, а воны смихом зийшлись – це добром не кончится…
– При чем тут свини?
– Як при чем? А шо город жрать будэ? Сало нам не потрибно, а городу нельзя без сала, вин зараз остановиться…
– Як це остановиться, Петровна?
– Ты мовчи, ще мала, ничего не бачила, а мы в тридцять третьем, коли голод був, усэ побачили. С голоду мий чоловик вмер, коли всэ началось. И тоди спивалы, як дурни.
– Так шо ж, спивать нельзя?
– Не время спивать, – настаивала Петровна.
Потом разговор перекинулся на конюшню, в котельную.
– А шо балакають – корреспондент приихав? – спрашивал Довгополый у Злыдня.
– Кажуть, усе записав у книжку.
– И пышуть, и пышуть, и пышуть, а шо толку? – сплюнул сквозь зубы Злыдень.
– А хай пышуть соби, – сказал Довгополый. – А ты нэ лизь, а то потягнуть.
– А шо я зробыв, що потягнуть!
– Ничого не зробыв, а выпывав в подвали, и в гаражи выпывав, и в бурьянах выпывав. Ось и скажуть: «Напыши, як выпывав». Менэ в тридцять третьем так прижали: «Напиши на Петра Хорунжего». А я кажу: «Я ничого не бачив». А вони як влуплять по ребрам, так печенка и доси болить.
– Ну и написав?
Довгополый не ответил. Злыдень задумался, сказал:
– Надо Шарова предупредить.
– Не лизь, кажу, – посоветовал Долгополый. – Боны прийихалы и уихалы, а нам жить тут до кинця.
– Ни. Пиду скажу.
Вот тогда-то Злыдень пробрался между рядов и шепнул Шарову на ухо: «Корреспондент приихав из «Перця» чи с «Крокодила», ходэ описуе усэ». Шаров тут же Омелькину сказал, Омелькин – Разумовскому.
На загадочно-ехидную физиономию Сашка тогда никто внимания не обратил. А его каверзная душа хохотала в те тяжкие минуты, когда катастрофа надвигалась, когда ее так ловко предотвратил проницательный ум Шарова.
Стайка гостей холодно распрощалась с детьми и к машинам черным понеслась. И когда Шаров увидел в сторонке оранжевого человека, сразу напрягся и к нему подался. А оранжевый человек с улыбочкой на Шарова пошел и хотел было слова приготовленные произнести, но Шаров его остановил:
– Вы меня подождите немного. Я провожу товарищей – и к вашим услугам.
И низко поклонился оранжевый человек.
Шаров сел в машину Омелькина. Разумовский и другие тоже забрались в машины – уехали! Сразу грустью повеяло. Даже Эльба жалобно заскулила машинам вслед.
Как бывают грустны минуты, когда к радости совсем вплотную подошел, а она, эта радость, вдруг полным крахом обернулась! Затылки сникли у больших магистральных людей. Кремовость почернела на шее у Омелькина, бледные пятна выступили в продольной впадине, позеленел затылок у Разумовского, пепельностью схватились загривки инспекторов. И глаза ну что у Эльбы – мутное безразличие и какое-то сухое щелканье злостности в зрачках.
– Может, вернуться и взять кое-чего? – спросил Шаров у Омелькина шепотом.
Омелькин не ответил, и Шаров понял: не надо.
И как только исчез в пыли последний лимузин кавалькады гостевой, так на территории школы будущего и пошла сплошная мистификация, ощущение незавершенности захватило всех участников мистификации тайной страстью, смутным ожиданием, неудержимым стремлением прикоснуться к недозволенному.
– Ходим, – сказал Сашко Злыдню так таинственно, что тот рот раскрыл.
– А шо таке? – спросил Злыдень, оставляя рот раскрытым.
– Чув, корреспондент ходит по корпусам? – прошептал Сашко.
– Та балакають, – сплюнул сквозь зубы Злыдень. Когда Сашко открыл дверь в комнату матери и ребенка, у Злыдня глаза разбежались.
– Шаров сказал, чтоб все в конюшню стащить, – пояснил Сашко. – Только тыхенько, щоб никто не бачив.
– А чого в конюшню?
– В конюшню никто не прийде. Тильки – як його. Може, у скатерть усэ заверяемо?
– Та ты шо, здурив? У скатерть! Нужна жесткая тара.
Мигом ящики с закусками и винами понеслись в конюшню. Когда на сеновале было все расставлено (никогда конюшня не была столь живописной), Злыдень спросил, вытирая пот со лба:
– А ты не брешешь, Сашко?
– Ты што?
– И шо, вин так и сказал: в конюшню?
– Не, он сказал: «Гукны Злыдня и – все в конюшню, выпейте добряче, хлопци».
– Так и сказал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114