Так как двор Сереги Стоднев захватил за долги, лошадь Каляганова, павшая в дороге, тоже была засчитана, как долг, за дедом. Впервые я увидел его бешенство против Стоднева. Он хватался за волосы и пронзительно кричал:
- Ах, мошенник! Ах, грабитель! Ах, обманщик, жулик окаянный! Вот так богослов! Богослов - для нас, ослов.
Зря мы Микитушку отлучили... на мне грех. Один он за правду постоял, один души своей не убил.
В страстную пятницу он с утра ушел куда-то и не приходил до "вечернего стояния". Только в пасхальные дни бабушка шепотом сказала Кате и матери, что он был у Микитушки и беседовал с ним все это время. Микитушка отдал ему взаймы все деньги, которые были спрятаны у старухи в сундуке, четырнадцать с полтиной. Но Митрию Степанычу дед их не отдал, а спрятал куда-то в потайное место, крадучись от бабушки.
После этого рокового события отец в глазах Сыгнея и Тита стал героем, их поразила его смелость и дерзкая стойкость: он не покорился деду и укротил его в самую страшную минуту. Сыгней стал увиваться около него, и они часто уходили на задний двор и секретничали. Катя осталась равнодушной к этому событию: она жила обособленно и занята была своими мыслями, о которых не знал никто.
Но и она однажды сказала матери по дороге в моленную:
- Теперь тебе, невестка, с браткой-то лафа: к троице удерете, видно... Вольные птицы! Тятенька-то... смехота!..
Чуть не полетел вверх ногами, когда братка-то руки ему задрал... Я думала, что братка-то только форсит, пыль в глаза пускает, а он - вон как!.. - И, оглядываясь назад и по сторонам, по секрету сообщила: - Я тоже скоро из дому-то упорхну...
- Дай тебе господи счастья, Катя! - обрадовалась мать и прильнула к ией. - Это за кого же? В чью семью-то?
- Не скажу.
- A Tbf скажи, Катя. Может, и я как-нибудь помогу.
- Во-он там, на горе, изба Ларивона, а вон через яр Петруха Стоднев... гляди, как высоко. Вот и гадай и угадывай, где я буду хозяйкой.
Мать оживилась, глаза у нее повеселели.
- Да я уж давно догадывалась. У кого это ты на посиделках-то на коленях сидела? Аль не у Яшки Киселева?
Катя закрыла ей рот ладонью.
Тит повел себя как-то странно и загадочно. Он все время старался быть на виду у деда: сидел дома и читал Псалтырь, переписывал печатными буквами правила о еретиках, вел себя -истово, становился перед иконами и молился усердно и долго. Дед одобрительно посматривал на него или с печи, или из-за стола, где он сидел под иконами, и, бормоча что-то себе в бороду, щелкал на стареньких почерневших счетах. Он в эти минуты заставлял меня петь все восемь гласов, и я звонко выводил детским дискантом: "Приидите, возрадуемся господеви, сокрушившему смерти державу..." Когда Тит кончал молиться земными поклонами, он сразу же бухался деду в ноги и постно приговаривал:
- Благослови, тятенька, Христа ради!
- Бог благословит... Аль на тебя настоятель епитимью наложил?
Тит вставал с лестовкой и подрушником в руках и елейно отвечал:
- Чай, теперь велика седмица - страсти господни. Дай, тятенька, я тебе буду писать, а ты говори.
А то вдруг входил в избу с подковами, со шкворнем или железными скобами и рабским голосом докладывал:
- Вот, тятенька, что я нашел на дороге под горой. Куда сйрятать-то? Пригодится.
Дед выхватывал у него из рук железки, внимательно рассматривал их, позванивал ими и, довольный, хвалил Тита:
- Вот рачитель! Один только ты в дом и тащишь, а другие-то - из дому...
На дворе Тит юлил около отца, послушно и быстро исполнял его приказания и старался быть на побегушках.
Раньше он обижался по всякому пустяку, ругал его "хвостом", а теперь на лице у него застыли внимательность и преданность.
А Сыгней все чаще и чаще уходил к Филарету-чеботарю и пропадал у него с утра до вечера. И, едва вернувшись, весь грязный, немножко сутулый от постоянного сидения перед низким чеботарским верстаком, торопливо умывался, надевал чистую рубаху, плисовые портки и долго набирал гармошку на голенищах сапог. Возвращался он обычно после ухода деда и бабушки на "стояние" и вместе с отцом и матерью шел в моленную. Как-то вечером после "стояния" дед, по обыкновению, сел за стол и, сняв со стены счеты, стал щелкать костяшками. Для него это занятие стало какой-то навязчивой потребностью. Он морщил лоб, шевелил клочками седых бровей, бормотал и напряженно думал, поднимая глаза к потолку, и вдруг сбрасывал все костяшки и со странным раздражением кричал в чулан:
- Анна! Мать! Сыгнейку надо весной женить. Баба в избу нужна. Катьку до зимы отдавать не буду. Титку женим, когда за Катьку кладку возьмем. Васька уедет - два работника со счету долой.
Бабушка показывалась в двери чулана с голыми руками в тесте и со скорбным лицом:
- Не майся, не майся, отец! Чего ты торопишься?
Много ли нам надо-то? А Васянька высылать тебе будет:
все-таки рублика три за лето пришлет. Чай, не отрезанный ломоть. Зачем ты гонишь его, отец?
Дед, опираясь на локти, перебирал пальцами бороду. Он озабоченно отвечал - не ей, а на свои думы:
- Не я гоню - нужда гонит. Васька не в дом норовит, а из дому. Двум медведям в одной берлоге не жить. Раздела не дам - нечего делить: по миру с мешком не пойду.
И вдруг благодушно спрашивал Тита, который услужливо сидел у него под рукой за толстой рукописной книгой:
- Титка, откуда тебе невесту брать - из нашего села или стороннюю?
Тит по-мальчишечьи сипел:
- Чай, ты, тятенька, сам знаешь. Воля твоя, а не моя.
Деду очень по душе был ответ Тита: его довольная улыбка, казалось, расплывалась и по бороде.
- Вот они какие, послушные дети-то, мать! С Сыгнейкой не сладишь иссвоевольничался. Его можно только под кнутом женить.
И внезапно стукнул кулаком по столу, отшвырнул счеты и взвизгнул:
- А Васька пускай убирается на все четыре стороны!
Дам пачпорт на полгода и велю по рублю в месяц высылать, а ежели не будет посылать - по этапу домой пригоню.
Помается, помается на стороне-то - сам нищим воротится и в ногах будет валяться.
И, удовлетворенный этим решением, встал и полез на печь.
- Титка, прочитай слово о Федоре-христианине и.Абраме-жидовине, а я полежу да послушаю.
Тит открыл книгу на зеленой закладке и, перекрестившись, стал гнусаво читать, спотыкаясь на каждом слове:
- "В Констянтине-граде бяше купец именем Феодор, богат зело. По слушаю же некоему потопися корабь его и погуби все свое имение. Имеше же любовь к некоему жидовину, богатому сушу, и, пришед, начал молити его, да ему даст злата довольно..."
Я лежал в это время на полатях и, крадучись от деда, читал увлекательную книгу - "Повесть о Францыле-венциане и прекрасной королевне Ренцивене, с приложением истории о прекрасном принце Марцемерисе".
Я уже прочел не одну такую удивительную книжку - и о Бове и о Гуаке, и наслаждался фантастическим миром блестящих витязей, их необыкновенными подвигами и сказочными садами и дворцами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127
- Ах, мошенник! Ах, грабитель! Ах, обманщик, жулик окаянный! Вот так богослов! Богослов - для нас, ослов.
Зря мы Микитушку отлучили... на мне грех. Один он за правду постоял, один души своей не убил.
В страстную пятницу он с утра ушел куда-то и не приходил до "вечернего стояния". Только в пасхальные дни бабушка шепотом сказала Кате и матери, что он был у Микитушки и беседовал с ним все это время. Микитушка отдал ему взаймы все деньги, которые были спрятаны у старухи в сундуке, четырнадцать с полтиной. Но Митрию Степанычу дед их не отдал, а спрятал куда-то в потайное место, крадучись от бабушки.
После этого рокового события отец в глазах Сыгнея и Тита стал героем, их поразила его смелость и дерзкая стойкость: он не покорился деду и укротил его в самую страшную минуту. Сыгней стал увиваться около него, и они часто уходили на задний двор и секретничали. Катя осталась равнодушной к этому событию: она жила обособленно и занята была своими мыслями, о которых не знал никто.
Но и она однажды сказала матери по дороге в моленную:
- Теперь тебе, невестка, с браткой-то лафа: к троице удерете, видно... Вольные птицы! Тятенька-то... смехота!..
Чуть не полетел вверх ногами, когда братка-то руки ему задрал... Я думала, что братка-то только форсит, пыль в глаза пускает, а он - вон как!.. - И, оглядываясь назад и по сторонам, по секрету сообщила: - Я тоже скоро из дому-то упорхну...
- Дай тебе господи счастья, Катя! - обрадовалась мать и прильнула к ией. - Это за кого же? В чью семью-то?
- Не скажу.
- A Tbf скажи, Катя. Может, и я как-нибудь помогу.
- Во-он там, на горе, изба Ларивона, а вон через яр Петруха Стоднев... гляди, как высоко. Вот и гадай и угадывай, где я буду хозяйкой.
Мать оживилась, глаза у нее повеселели.
- Да я уж давно догадывалась. У кого это ты на посиделках-то на коленях сидела? Аль не у Яшки Киселева?
Катя закрыла ей рот ладонью.
Тит повел себя как-то странно и загадочно. Он все время старался быть на виду у деда: сидел дома и читал Псалтырь, переписывал печатными буквами правила о еретиках, вел себя -истово, становился перед иконами и молился усердно и долго. Дед одобрительно посматривал на него или с печи, или из-за стола, где он сидел под иконами, и, бормоча что-то себе в бороду, щелкал на стареньких почерневших счетах. Он в эти минуты заставлял меня петь все восемь гласов, и я звонко выводил детским дискантом: "Приидите, возрадуемся господеви, сокрушившему смерти державу..." Когда Тит кончал молиться земными поклонами, он сразу же бухался деду в ноги и постно приговаривал:
- Благослови, тятенька, Христа ради!
- Бог благословит... Аль на тебя настоятель епитимью наложил?
Тит вставал с лестовкой и подрушником в руках и елейно отвечал:
- Чай, теперь велика седмица - страсти господни. Дай, тятенька, я тебе буду писать, а ты говори.
А то вдруг входил в избу с подковами, со шкворнем или железными скобами и рабским голосом докладывал:
- Вот, тятенька, что я нашел на дороге под горой. Куда сйрятать-то? Пригодится.
Дед выхватывал у него из рук железки, внимательно рассматривал их, позванивал ими и, довольный, хвалил Тита:
- Вот рачитель! Один только ты в дом и тащишь, а другие-то - из дому...
На дворе Тит юлил около отца, послушно и быстро исполнял его приказания и старался быть на побегушках.
Раньше он обижался по всякому пустяку, ругал его "хвостом", а теперь на лице у него застыли внимательность и преданность.
А Сыгней все чаще и чаще уходил к Филарету-чеботарю и пропадал у него с утра до вечера. И, едва вернувшись, весь грязный, немножко сутулый от постоянного сидения перед низким чеботарским верстаком, торопливо умывался, надевал чистую рубаху, плисовые портки и долго набирал гармошку на голенищах сапог. Возвращался он обычно после ухода деда и бабушки на "стояние" и вместе с отцом и матерью шел в моленную. Как-то вечером после "стояния" дед, по обыкновению, сел за стол и, сняв со стены счеты, стал щелкать костяшками. Для него это занятие стало какой-то навязчивой потребностью. Он морщил лоб, шевелил клочками седых бровей, бормотал и напряженно думал, поднимая глаза к потолку, и вдруг сбрасывал все костяшки и со странным раздражением кричал в чулан:
- Анна! Мать! Сыгнейку надо весной женить. Баба в избу нужна. Катьку до зимы отдавать не буду. Титку женим, когда за Катьку кладку возьмем. Васька уедет - два работника со счету долой.
Бабушка показывалась в двери чулана с голыми руками в тесте и со скорбным лицом:
- Не майся, не майся, отец! Чего ты торопишься?
Много ли нам надо-то? А Васянька высылать тебе будет:
все-таки рублика три за лето пришлет. Чай, не отрезанный ломоть. Зачем ты гонишь его, отец?
Дед, опираясь на локти, перебирал пальцами бороду. Он озабоченно отвечал - не ей, а на свои думы:
- Не я гоню - нужда гонит. Васька не в дом норовит, а из дому. Двум медведям в одной берлоге не жить. Раздела не дам - нечего делить: по миру с мешком не пойду.
И вдруг благодушно спрашивал Тита, который услужливо сидел у него под рукой за толстой рукописной книгой:
- Титка, откуда тебе невесту брать - из нашего села или стороннюю?
Тит по-мальчишечьи сипел:
- Чай, ты, тятенька, сам знаешь. Воля твоя, а не моя.
Деду очень по душе был ответ Тита: его довольная улыбка, казалось, расплывалась и по бороде.
- Вот они какие, послушные дети-то, мать! С Сыгнейкой не сладишь иссвоевольничался. Его можно только под кнутом женить.
И внезапно стукнул кулаком по столу, отшвырнул счеты и взвизгнул:
- А Васька пускай убирается на все четыре стороны!
Дам пачпорт на полгода и велю по рублю в месяц высылать, а ежели не будет посылать - по этапу домой пригоню.
Помается, помается на стороне-то - сам нищим воротится и в ногах будет валяться.
И, удовлетворенный этим решением, встал и полез на печь.
- Титка, прочитай слово о Федоре-христианине и.Абраме-жидовине, а я полежу да послушаю.
Тит открыл книгу на зеленой закладке и, перекрестившись, стал гнусаво читать, спотыкаясь на каждом слове:
- "В Констянтине-граде бяше купец именем Феодор, богат зело. По слушаю же некоему потопися корабь его и погуби все свое имение. Имеше же любовь к некоему жидовину, богатому сушу, и, пришед, начал молити его, да ему даст злата довольно..."
Я лежал в это время на полатях и, крадучись от деда, читал увлекательную книгу - "Повесть о Францыле-венциане и прекрасной королевне Ренцивене, с приложением истории о прекрасном принце Марцемерисе".
Я уже прочел не одну такую удивительную книжку - и о Бове и о Гуаке, и наслаждался фантастическим миром блестящих витязей, их необыкновенными подвигами и сказочными садами и дворцами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127