И вся деревня наполнялась запахом дегтя и пунца. А в воскресенье все ходили нарядные: девки и парни собирались на луке и у амбаров, бабы и мужики - у своих изб и "выходов". Улицы расцветали пестрыми нарядами, и от этого деревня казалась молодой и веселой. Эти дни для меня тоже были прозрачно-радостными: я лежал под ветлой, а около меня сидели на траве мать и Катя. Бабушка обычно уходила в моленную, а потом грелась на солнце вместе с шабровыми старухами.
Мать и Катя в эти дни не разлучались: они сидели рядом со мною на траве, говорили намеками, перекидывались загадочными словами и часто беспричинно смеялись. Мать повеселела, стала старательно наряжаться, и в круглом лице ее я увидел что-то новое - какое-то нетерпеливое ожидание и девичий задор. А Катя стала больше похожа на бабу:
с девками не гуляла, ходила важно, тяжелыми шагами, а вечером исчезала куда-то.
Об отъезде мать со мной ничего не говорила, но я видел по ее оживленному лицу и мечтающим глазам, что скоро уедем. Однажды Катя вздохнула облегченно и размечталась:
- Ну, невестка, пожила под тятенькиным гнетом. Сколь земных поклонов отбили, сколь лестовок истрепали, сколь золотых денечков загубили!.. А времечко пришло - разлетимся из этого гнезда в разные стороны... Вы - на Волгу, на ватаги, я - в другую семью. Уж я под кнутом да под ярмом не буду: сама себе со своим Яшкой гнездо совью. Старик-то со старухой Киселевы знаешь какие, дряхлые, недужные, а девка на выданье. Оба они с Яшкой-то смирные, бессловесные... Тятенька-то хочет сперва Сыгнея женить, а обо мне у него и речи нет: лишние руки нужны. А я раньше Сыгнейки повенчаюсь. После пожинок старик Киселев к тятеньке сватать меня придет, как снег на голову.
Мать прижималась к Кате и смеялась.
- Какая ты отчаянная, Катя! Прямо зависть берет...
И в кого ты только такая в семье уродилась?
- В семье не без урода. У нас все с норовом: один себе на уме, упрямый, как бык, считает себя умнее всех, из-под власти, как с цепи, рвется; другой, как пескарь, мызгает да у чеботаря пропадает, а чеботарить - не пахать, не косить, третий, как скряга, свое копит, а тятеньке глаза отводит.
Ну, а я вот по-дурацки - напрямки. Тятенька-то страсть боится, коли на него наскочишь. Увидала я однова, как его Паруша оглушила, и сразу почуяла, где у него слабое место. Идет на него - голова кверху, грудь вперед - и кричит:
"Это ты чего, Фома, за своей бабой с кнутом-то гоняешься?
Аль хочешь, чтобы не видела, как ты за мной псом ходишь?" Он и то и се - улыбочки да шуточки. Шажком да ползком к себе в подворотню. А ведь до седых волос за бабами бегал...
Мать в ужасе озиралась и стыдливо бормотала:
- Что ты, что ты, Катя! Рази так можно про батюшкуто?.. Молчи и язык прикуси. Да еще при парнишке... Как тебе не совестно!..
- Вот еще! - фыркнула Катя. - Батюшка, батюшка..
Этот батюшка-то да муженек твой заездили тебя, зацыкали до одури, ты вот и ветерка сейчас боишься. А ты плюнь, да голову подними, да ножкой притопни. Вон Маша-то хоть в когти кривого Максима попалась, а норова ее он не сломит. Ее не согнешь. Бабенка-то на своем настоит: вырвется!
Теперь молодые-то не по старине хотят жить: у них на рожон - свой рожон. Вот уедешь, побываешь на чужой стороне, людей разных да свет увидишь - совсем другая станешь.
А ведь на цепи-то и собака скоро стареет.
Мать взволнованно вздыхала и с надеждой глядела на меня.
- Вот встанешь, Феденька, и поедем., на Волгу, в Астрахань... Я уже все в дорогу собрала. Тоскую, ночей не сплю. Только и мерещится, как раньше мы с матушкой пути-дороги меряли.
Я утешал ее, задыхаясь и похрипывая:
- Да ведь я уже здоровый. Только бы мне самому встать, я бы вприпрыжку побежал.
И я делал попытки приподняться, сесть, но руки подламывались, и я падал, надрываясь от кашля.
Раза два в эти праздничные дни приходили ко мне товарищи. Я ждал, что первым прилетит Кузярь, но явился Петька-кузнец. В красной рубашке и плисовых портках, в новом картузе, он подошел, как взрослый, а когда поздоровался с Катей и матерью, снял картуз.
- Ну, как он тут ползает? Не будь я у избы, возы-то со снопами раздавили бы его. Проскакала телега-то, а он мертвый. Тащу его за руку, а тут ребенок мешает. Только успел оттащить - тут и возы промчались.
Петька, должно быть, до сих пор еще не успокоился от пережитого потрясения: говорил он взволнованно, с одышкой, но старался не терять достоинства. Он стоял около меня, спрятав руки назад, и мне было смешно смотреть на него: он надувался, изображая взрослого мужика, мигал устало, как самосильный работник.
- Да ты бы сел, Петяшка, - едва сдерживая смех, приветливо посоветовала ему мать, а Катя закрылась концом зеленого фартука и тряслась от молчаливого хохота.
- Некогда мне, тетя Настя. Я только навестить... да вот принес... Еще зимой ему тятька посулил... Ему-то недосуг было, так я уж сам отковал.
И он вынул из-за спины новенький топорик, сверкающий отточенным лезвием. Вот почему держал он руки за спиной!
Ему хотелось поразить, обрадовать меня.. Я схватил его подарок и прижал к груди. От радости и от благодарности к Петьке я готов был заплакать.
Он не обратил внимания на мое волнение и опять снял картуз.
- Ну, прощайте!
- Посидел бы с нами, Петяшка: ведь праздник. Чего тебе делать-то? ласково уговаривала его мать и глядела на него изумленно и растроганно.
- Мало ли делов! - озабоченно возразил он. - Все хозяйство сейчас на мне: и скотина, и двор, и ребенок. Да еще за мамку печь топи. Как накануне приехала, так и захворала.
- Такого парнишку, как ты, Петенька, и в округе не сыскать, - похвалила его мать, а он пренебрежительно отмахнулся с кривой усмешкой.
- Кому же работать-то? Хозяйство работника любит.
И ушел степенно, не оглядываясь.
- Уморил... мочи моей нет!.. - бормотала сквозь хохот Катя, а мать вытирала слезы и ласково говорила:
- Ведь какой парнишка-то пригожий! Глядеть не наглядеться. С таким не пропадешь.
А мне было досадно, что они смеются: Петька - верный товарищ, умный парень, и я любил его всем сердцем. Я вертел перед собой аккуратный топорик и любовался его добротностью и сверкающим лезвием.
Забежал ко мне и Кузярь. Сухопарый, загорелый, с серыми пятнами на лице, он показался мне еще костлявее, чем раньше: и скулы и подбородок стали еще острее, глаза провалились еще глубже. Но прилетел он буйно, сразу же сел около меня и засмеялся задористо.
- Лежишь, брат, и не ползаешь? Ну и угораздило тебя!
Я бы сроду не поддался. Ну и тюхтяй ты! Сделеги свалился!.. Я бы, как кошка, вцепился. Однова меня на дранке мешком брякнули, и я под ходовое колесо полетел. Чуть было в копыл под спицы не попал. Так я вцепился на лету в спицу-то и оседлал ее.
- Да будет тебе врать-то, Иванка!.. - осадила его Катя, но он озорно взглянул на нее.
- Не любо - не слушай, а врать не мешай, Катёна.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127