Писатель Конюхов? - спросил вкрадчивый голос из ближайшей темной, как уголь, подворотни. Его узнавали и здесь. Его знавали в городе. Но в подворотне никого не было, он специально заглянул туда и даже потрогал пальцем выщербленные стены. Писатель Конюхов не избегал ударов ветра, а только вертел головой во все стороны, словно высматривая, куда тот летит; поэтические метафоры о свободно гуляющем ветре летели в его голове, и он мог видеть, как его мысли, слабея и рассеиваясь во мгле полета, робко замирают у черты, за которой начиналось непостижимое. А раньше, вспомнил и подумал он, я брал непостижимое ближним боем и ощущал как неисповедимое, т. е. как мое, мне изначально присущее, хотя и не выразимое словами. Теперь, однако, раскол, и даже в собственной карикатурной утлости я успеваю различить два берега, один из которых мне уже определенно недоступен. Вот тебе и мудрость, собирающая воедино разрозненное и просветляющая грубую отрывочную жизнь! Трудно поверить, что мне за сорок! Внезапный раскол... при чем здесь внешние обстоятельства?.. в гуще самой острой и захватывающей дух, величественной мировой жизни человеческая душа не увидит недоступности противоположного берега, если она полна и вдохновенна...
В окне аптеки стояла пожилая женщина в белом халате и без видимого выражения смотрела на него, на его трагический танец. Тупо и тяжело упали первые капли дождя, где-то за булочной разрезалось небо молнией и сквозь вспоротую материю вывалился страшный, булыжный, беспощадный треск. Конюхов побежал дальше, совсем, однако, не думая поскорее добраться до дома, укрыться. Его веселило собственное безразличие к выбору пути, ко всем этим кварталам и тротуарам, к направлению, душу взял в неразрешимую жертву юношеский восторг, так бывало с ним когда-то, в давние времена первых радостей и огорчений. Мысли стали мешаться в голове, но это не было знаком и предупреждением, не было опасно, Сироткин сошел с ума, а он не сойдет, просто его треплет и слегка безумит ветер, на ветру не думается правильно и последовательно... О, какая непогода! - все вдруг зазвенело в его душе. Другой не пожелаешь, я как раз и ждал таких условий! - Хотел он этим сказать, что сама природа нынче способствует превращению его жизни в увлекательный роман. - Взять Достоевского... не иначе как грозы бушевали во все время его творческих лет, а он мчался по улицам и мостам, его хлестал дождь, бил по великим щекам, по лбу великого мыслителя, струи - как плети, а полы его сюртука выразительно развевались на ветру... Вот и я... сподобился! Пусть сильнее грянет буря! В этой сцене мне природа и милостивый Господь подыгрывают... однако для того, наверно, чтобы я наконец урезонился, но напоследок сыграл блестяще, блеснул еще разок, а потом отпал... и я отпаду! Трагический? Но пусть! Я человек трагический... литературно, но даже и по-человечески... А все же вот несчастным я быть не хочу. Не зря же я всегда избегал этой темы, этой темной и роскошной загадки русского мессианства... мои герои тоже трагичны, даже большие вопросы поднимали они, персонажи моих книг... но того я избегал, я чувствовал, что там кроется подвох, такие рифы... Наверное, я тайный, скрытый от самого себя прорицатель и провидец, ясновидящий, несостоявшийся пророк, и предвидел, что наступит, наступит время, когда со всей этой темой будет очень даже просто сесть в лужу, потому и избегал, в лужу - нет, лужи не хочу. Им, раньше говорившим, им-то что, они почили в бозе, с ними посмертная слава, за них горой встает мир идеального, с них теперь взятки гладки. И с меня не спросят, я был благоразумен, угадал момент... Я вообще никому не нужен, кому нужны мои книжки? Но это дело второе, а первое: я даже в мыслях, даже в предположениях не желаю быть несчастным. Я против распада! Кто бы знал, до какой степени я за прошлое, за старину, за Святую Русь. Но ореол величия исчезает, как дым, выдуманное братство разлагается ведь помимо моей воли, я бессилен; блестящий орден мессианцев, очень интеллектуальных и с большим чувствилищем, настроенным на всемирную отзывчивость, где он, где отзвуки и отблески пламенных речей? О, я протестую, я сожалею, но что за протест в этакой-то дыре? кто слышит мой вой и скрежет зубовный? Помимо моей воли свершается разлад, и я совершенно по-обывательски прячу голову под крыло... а что поделаешь?.. авось пронесет!
Учесть надо и то, что я ничего не добился, не преуспел, Ксенечка первая это знает, очень уж глубоко она копать не станет, но живую, непосредственную жизнь она чувствует вполне живо, она первая будет смеяться, если я слишком встрепенусь. Но довольно с меня и этого несчастья, физического, вот этой заслуженной незаслуженности, довольно того, что Ксенечка, между нами говоря, имеет некоторые основания посмеиваться... это наше личное, семейное, я люблю ее, многое прощаю ей, тоже посмеиваюсь... Но какого-нибудь там идеологического, морального, душевного ущерба и несчастья я не хочу. Я категорически против крушения и развала, конечно, в глубине души, интимно, потому что словами, философией, красноречием, мировоззрением такая твердость моего убеждения не выразилась бы, явился бы червь сомнения, пунцовая краска ярости и стыда, в общем - конфликт с обществом, с демагогией, с партийностью и с самим собой. Но штука-то в том, что я сам прежде всего берегусь, как бы не рухнуть, не опростоволоситься... Для чего же писать книжки, если я всегда буду помнить, что рискую подхватить болезнь души? Для кого? Для Кнопочки, которая всего боится страхом рептилии? Для Конопатова, которому и Всевышний нипочем? Для пыльных, вековых, захолустных, мещанских толп, которым на все наплевать, только подавай им хлеб насущный? Для двух-трех десятков несчастных, запыхавшихся, потерявшихся интеллигентов? Я и утверждаю: лучше вовремя посторониться, сойти на обочину. Это даже и не благоразумие, это выбор, и его за меня делает история, а мне говорит: делай так! Это по-своему даже величественно, театрально, настоящая трагедия! А что, стоило и жить для этого, я вдруг многое узнал и понял... и пора кончать с улицей, с грозой, с беготней... я весь уже вымок, продрог, как бездомный пес... Форма, черт возьми, забыта, забыта форма, в какую современность облекла интеллектуальные зачатки и початки, а было неплохо, я был в ней красив... я не буду больше красивым, импозантным... На глаза всемирной отзывчивости опустились тяжелые усталые веки, всеслышащее ухо заглохло, засорилось, на всечувствующее сердце легла тень бесцветного конца... Скорее, к ней, к женушке!..
***
Дома на письменном столе Конюхов обнаружил записку с лаконичным сообщением Ксении, что она на день-другой отправляется в загородный дом: побыть наедине с собой, собраться с мыслями. Женщина легонько отстраняла мужчину, который будто бы мешал ей в ее личной жизни, для пустяков супружеского общения обволакивал ее чем-то вроде глупости.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130