Сироткин обратился к нему с вдохновенной речью:
- Не понимаю и не ценю в людях привычку сразу хватать быка за рога, сам даже испытываю некоторую неловкость, когда приходится ставить вопрос конкретно... Это, честно говоря, последствия моих прежних художественных увлечений; натура я тонкая; я от тех увлечений не избавился до сих пор, не поостыл... да и зачем? разве они не прекрасны? Но теперь я прежде всего коммерсант и даже достиг в коммерции определенных успехов, известен в нашем местном деловом мире. И все же бывает неловко, когда ситуация вынуждает коснуться финансовой стороны, сделать ее предметом разговора... Тем более что мы, современные русские, как вам наверняка известно, отучены от делового стиля и превращены в безнадежных болтунов. Последних я ненавижу всей душой. Бог мой, как я ненавижу всех этих наших иждевенцев, прихлебателей, которые готовы жить в клетке и получать подачку из рук государства, лишь бы самим не заниматься устройством собственной судьбы! На таких-то слабоумных и бесхребетных и рассчитана коммунистическая сказочка! Однако вопрос в цене... сколько? Назовите, пожалуйста...
Он говорил с улыбкой, намекавшей, что ему есть чем обескуражить собеседника. Но тот и краем уха не повел; нимало не смутившись, назвал внушительную сумму. Сироткин, внутренне крякнув, сохранил наружное спокойствие и даже понимающе кивнул. Хозяин должен остаться при убеждении, что имеет дело с человеком, готовым выложить деньги не скупясь и в каком-то высшем смысле как бы даже не считая.
На улицу Сироткин вышел с чувством большого успеха, ловко провернутого дельца. У него не было уверенности, что все в дальнейшем сложится удачно и он сумеет вовремя снять со счета фирмы свою долю, чтобы заплатить продавцу, он на мгновение усомнился даже, что причитающейся ему суммы хватит на покупку квартиры и ее ремонт (не предлагать же Ксении вселяться в этакую берлогу!), однако все это не мешало ему с воодушевлением смотреть в будущее. Он зашел в магазин и купил еды, нужно, наконец, питаться порядочно, а не сидеть на хлебе и воде. Жизнь стоит того, чтобы... ну, как это выразить?.. чтобы ее прожить. Когда он, прижимая к груди свертки и пакеты со скудной провизией, в этот час представлявшейся ему пищей богов, расплачивался у кассы, кассирша с удивлением, кажется, взглянула на его сияющую физиономию. О, знала бы она все о нем, всю правду, знала бы она, как торжествуют его недруги и как высоко он вознесся, недосягаемый для них! Не зайти ли в кафе? Съесть какую-нибудь котлетку с гарниром, выпить бокал сухого вина; голод сейчас странным образом дополняет радость, он как воздушный шар, поднимающий к облакам, но у голода своя дорога, и еще неизвестно, куда она выведет... Внезапно он вздрогнул, скорбно и с отвращением поежился. В середине уличной толпы шел ему навстречу отец, не мертвый, так что ничего отталкивающего, склизкого не было в его возвращении из потустороннего мира, а по-земному печальный и обыкновенный. И так случалось уже не первый раз. Сироткин знал, что это не отец, а только похожий на него, и, может быть, очень отдаленно, человек, случайный прохожий, но не мог избавиться от первого, моментального впечатления, что видит отца, того, на чьих коленях сиживал в детстве. Всякий раз ошибка рассеивалась долго, он, конечно, опознавал ее сразу, но она еще долго распадалась в его сознании на мелкие поганые части, клочки, каждый из которых, продолжая жить, точил его душу, как червь. Сироткин объяснял эти ошибки и видения горечью физической утраты, в которой была только боль, ощущение же вины держалось отдельно, выражаясь в сожалении, что при жизни отца он мало обращал на него внимания, не чувствовал его по-настоящему и не говорил с ним по душам.
Тот, кого он принял за отца, медленно и печально, опустив голову, приближался к нему, всего лишь незнакомый, чем-то расстроенный человек, но именно так его отец, бодрый и шумный, даже навязчивый при жизни, должен был бы идти после смерти, после того, как сын за всю его жизнь не сделал для него ничего хорошего и даже ускорил его смерть, а затем и присвоил то, что хотел - и сейчас не важно, насколько обоснованно, - присвоить себе он. Уже осознав ошибку, Сироткин все еще ужасался, чувствуя себя чудовищной и рыхлой массой ужаса, а приближающегося незнакомца микроскопическим источником дикой, смертельной боли. Он свернул в переулок и поскорее зашагал к дому, забыв о кафе, о своих блестящих успехах у низенького и хмурого продавца квартиры. На лбу его заблестел пот. Вспомнилась давняя и давно заброшенная знакомая, говорившая об игре одного актера, что она вся у него выражается в большей или меньшей степени потения, - рассказывая это, критически настроенная девушка почему-то выразительно смотрела Сироткину в глаза. Значит, речь тогда шла и о нем тоже. Сейчас он вспотел крепко, и было от чего. Болезнь мучила и крутила, как давящее колесо, но теперь это было какое-то физическое выражение тоски, расползающейся по телу, по душе, как опухоль, и торопящейся вырваться наружу, заполнить и замутить всякую перспективу. Ему до боли было жалко даже не отца, который, между прочим, впрямь мог каким-то образом и нынче знать, что поделывает его осиротевший сын, а человечка, которого он принял за отца, человечка, сподобившегося невесело пронести в своей старческой согбенности образ чужого отца или который действительно в каком-то особо важном для сироткинской ситуации роде был чьим-то отцом, а потому шел и смотрелся как человек, ведающий, каково им быть. Сироткин понимал, что безмерно запутался и заслуживает, чтобы на него смотрели с укоризной, но это было даже полудетское понимание, испуганное чувство провинившегося школяра, а подняться выше, сделать выводы, постичь в сумме все содеянное им и все впечатления от им содеянного было бы чересчур для состояния, в котором он находился. Впрочем, на всякий случай он мысленно все-таки выставлял Ксению в качестве некоего противовеса. Ее любовь спасет его. Вся прелесть их любви, ее желание вобрать его в себя, равно как и ее готовность впитать в себя Ксению, если он предпочтет этот путь, уравновесят все то дурное, что он успел сделать.
Нужно только непредвзято спросить себя: все ли дурно в том, что он делал, и всегда ли он делал только дурное? Но когда вопрос ставится так, невольно разбирает смех; он давно уже не был бы человеком, если бы на этот вопрос можно было ответить утвердительно. Смех, ей-Богу! - его витиеватые трели трогательно выдувал, как из свистка, Сироткин, карабкаясь по лестнице в своем доме. Он знал, что сделал много хорошего и мелкая пакость некоторых его неблаговидных поступков бросается в глаза разве лишь такому взыскательному судье, как его собственная совесть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130
- Не понимаю и не ценю в людях привычку сразу хватать быка за рога, сам даже испытываю некоторую неловкость, когда приходится ставить вопрос конкретно... Это, честно говоря, последствия моих прежних художественных увлечений; натура я тонкая; я от тех увлечений не избавился до сих пор, не поостыл... да и зачем? разве они не прекрасны? Но теперь я прежде всего коммерсант и даже достиг в коммерции определенных успехов, известен в нашем местном деловом мире. И все же бывает неловко, когда ситуация вынуждает коснуться финансовой стороны, сделать ее предметом разговора... Тем более что мы, современные русские, как вам наверняка известно, отучены от делового стиля и превращены в безнадежных болтунов. Последних я ненавижу всей душой. Бог мой, как я ненавижу всех этих наших иждевенцев, прихлебателей, которые готовы жить в клетке и получать подачку из рук государства, лишь бы самим не заниматься устройством собственной судьбы! На таких-то слабоумных и бесхребетных и рассчитана коммунистическая сказочка! Однако вопрос в цене... сколько? Назовите, пожалуйста...
Он говорил с улыбкой, намекавшей, что ему есть чем обескуражить собеседника. Но тот и краем уха не повел; нимало не смутившись, назвал внушительную сумму. Сироткин, внутренне крякнув, сохранил наружное спокойствие и даже понимающе кивнул. Хозяин должен остаться при убеждении, что имеет дело с человеком, готовым выложить деньги не скупясь и в каком-то высшем смысле как бы даже не считая.
На улицу Сироткин вышел с чувством большого успеха, ловко провернутого дельца. У него не было уверенности, что все в дальнейшем сложится удачно и он сумеет вовремя снять со счета фирмы свою долю, чтобы заплатить продавцу, он на мгновение усомнился даже, что причитающейся ему суммы хватит на покупку квартиры и ее ремонт (не предлагать же Ксении вселяться в этакую берлогу!), однако все это не мешало ему с воодушевлением смотреть в будущее. Он зашел в магазин и купил еды, нужно, наконец, питаться порядочно, а не сидеть на хлебе и воде. Жизнь стоит того, чтобы... ну, как это выразить?.. чтобы ее прожить. Когда он, прижимая к груди свертки и пакеты со скудной провизией, в этот час представлявшейся ему пищей богов, расплачивался у кассы, кассирша с удивлением, кажется, взглянула на его сияющую физиономию. О, знала бы она все о нем, всю правду, знала бы она, как торжествуют его недруги и как высоко он вознесся, недосягаемый для них! Не зайти ли в кафе? Съесть какую-нибудь котлетку с гарниром, выпить бокал сухого вина; голод сейчас странным образом дополняет радость, он как воздушный шар, поднимающий к облакам, но у голода своя дорога, и еще неизвестно, куда она выведет... Внезапно он вздрогнул, скорбно и с отвращением поежился. В середине уличной толпы шел ему навстречу отец, не мертвый, так что ничего отталкивающего, склизкого не было в его возвращении из потустороннего мира, а по-земному печальный и обыкновенный. И так случалось уже не первый раз. Сироткин знал, что это не отец, а только похожий на него, и, может быть, очень отдаленно, человек, случайный прохожий, но не мог избавиться от первого, моментального впечатления, что видит отца, того, на чьих коленях сиживал в детстве. Всякий раз ошибка рассеивалась долго, он, конечно, опознавал ее сразу, но она еще долго распадалась в его сознании на мелкие поганые части, клочки, каждый из которых, продолжая жить, точил его душу, как червь. Сироткин объяснял эти ошибки и видения горечью физической утраты, в которой была только боль, ощущение же вины держалось отдельно, выражаясь в сожалении, что при жизни отца он мало обращал на него внимания, не чувствовал его по-настоящему и не говорил с ним по душам.
Тот, кого он принял за отца, медленно и печально, опустив голову, приближался к нему, всего лишь незнакомый, чем-то расстроенный человек, но именно так его отец, бодрый и шумный, даже навязчивый при жизни, должен был бы идти после смерти, после того, как сын за всю его жизнь не сделал для него ничего хорошего и даже ускорил его смерть, а затем и присвоил то, что хотел - и сейчас не важно, насколько обоснованно, - присвоить себе он. Уже осознав ошибку, Сироткин все еще ужасался, чувствуя себя чудовищной и рыхлой массой ужаса, а приближающегося незнакомца микроскопическим источником дикой, смертельной боли. Он свернул в переулок и поскорее зашагал к дому, забыв о кафе, о своих блестящих успехах у низенького и хмурого продавца квартиры. На лбу его заблестел пот. Вспомнилась давняя и давно заброшенная знакомая, говорившая об игре одного актера, что она вся у него выражается в большей или меньшей степени потения, - рассказывая это, критически настроенная девушка почему-то выразительно смотрела Сироткину в глаза. Значит, речь тогда шла и о нем тоже. Сейчас он вспотел крепко, и было от чего. Болезнь мучила и крутила, как давящее колесо, но теперь это было какое-то физическое выражение тоски, расползающейся по телу, по душе, как опухоль, и торопящейся вырваться наружу, заполнить и замутить всякую перспективу. Ему до боли было жалко даже не отца, который, между прочим, впрямь мог каким-то образом и нынче знать, что поделывает его осиротевший сын, а человечка, которого он принял за отца, человечка, сподобившегося невесело пронести в своей старческой согбенности образ чужого отца или который действительно в каком-то особо важном для сироткинской ситуации роде был чьим-то отцом, а потому шел и смотрелся как человек, ведающий, каково им быть. Сироткин понимал, что безмерно запутался и заслуживает, чтобы на него смотрели с укоризной, но это было даже полудетское понимание, испуганное чувство провинившегося школяра, а подняться выше, сделать выводы, постичь в сумме все содеянное им и все впечатления от им содеянного было бы чересчур для состояния, в котором он находился. Впрочем, на всякий случай он мысленно все-таки выставлял Ксению в качестве некоего противовеса. Ее любовь спасет его. Вся прелесть их любви, ее желание вобрать его в себя, равно как и ее готовность впитать в себя Ксению, если он предпочтет этот путь, уравновесят все то дурное, что он успел сделать.
Нужно только непредвзято спросить себя: все ли дурно в том, что он делал, и всегда ли он делал только дурное? Но когда вопрос ставится так, невольно разбирает смех; он давно уже не был бы человеком, если бы на этот вопрос можно было ответить утвердительно. Смех, ей-Богу! - его витиеватые трели трогательно выдувал, как из свистка, Сироткин, карабкаясь по лестнице в своем доме. Он знал, что сделал много хорошего и мелкая пакость некоторых его неблаговидных поступков бросается в глаза разве лишь такому взыскательному судье, как его собственная совесть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130