- Я открыто признаю, - не позволил писатель раскрыть коммерсанту карты, - что у меня нет готового решения, нет никакого мнения... то есть по обсуждавшимся вопросам. Есть ли оно по другим? И да, и нет... Но по этим вопросам определенно нет. Я думаю, у здравомыслящего человека его и не может быть сейчас, когда мы зависли где-то между распадом и железной диктатурой. Слишком велики и горячи противоречия. Если уж на то пошло, я не верю в вероятие их справедливого разрешения.
- Что же прикажешь делать? - не утерпел наконец Топольков.
Сироткин встал и жадно зааплодировал в лицо Тополькову, всем своим существом изображая, что аплодирует герою, замечательному смельчаку.
- Не знаю... - сказал Конюхов, пожимая плечами. - Наверное, каждому стоит, как и раньше, заниматься своим делом.
Тут подал голос некто Бобков:
- А в этой неразрешимости противоречий можно найти неплохое оправдание тому, что мы преспокойно пируем во время чумы.
- Да, конечно, - согласился писатель. - Но имея в виду, что чума до нас пока не докатилась.
***
Этот Бобков, подавший внезапную реплику, сидел с выражением удовольствия на бледном и узком лице. Весь его облик свидетельствовал, что он доволен сказанным, однако на его лице все же прозрачно укрывалась ирония, как если у него было всего более именно разных веселых, чуточку циничных задумок, которым он сейчас и даст выход в пенистом прибое остроумия.
Бобков был начальником лаборатории, где трудился Силищев, его другом и собутыльником. Рядом они смотрелись забавно. Внешность высокого и плешивого Силищева ясно говорила о нередких в его жизни оргиях, способствовавших превращению разочарованного и непристойного юноши в усталого, потрепанного мужчину, который и теперь еще не чужд порыва "бросить все" и уйти в босоногие скитания по Руси. Низенький и остролицый Бобков несомненно произошел от пай-мальчика и постоянно усиливался изобразить собой создание блестящее, утонченное и исполненное иронии к окружащей действительности. Ему случалось, из-за некоторой слабости организма, блевать между посещениями пивных, а Силищев не блевал никогда, но это не мешало Бобкову смотреть на приятеля с превосходством, как на фактически сошедшего уже с круга человека, тогда как тот, впадая в пьяное буйство, прогонял его из разных мест, даже из таких, где у него не было ни малейших оснований чувствовать себя хозяином. Говорят, имелись в богатом опыте общения этих комедиантов и совершенно замечательные анекдоты: будто бы, например, Силищев прогонял Бобкова даже из лаборатории, и Бобков, собрав скромные пожитки своей трудовой деятельности, или как бы только версии, а то и вовсе имитации этой самой деятельности, уходил. Начальник смотрел на грубые выходки подчиненного сквозь пальцы, не помнил зла, вообще словно бы не мог упомнить, что с ним было проделано в пьяном угаре, но в действительности он помнил, да только был не в состоянии отвязаться от Силищева, вышвырнуть его из сердца, ибо Силищев, пока еще сохранял способность воспринимать окружающее в более или менее правильных пропорциях, воспринимал начальника и друга именно как тому желалось, как создание блестящее и остроумное. Другие не относились к Бобкову так хорошо.
И вот он радовался удаче своей реплики, а тем временем Силищев, который опрометчиво принял сразу слишком много бурных поздравлений, если еще и держался на стуле, то уже явно без осознания своей особой роли виновника торжества. Множество обрывочных проектов и опасных замыслов шумело в его голове. Он не вник в замечание Бобкова, но едва услышал его голос, ему тут же взбрело на ум, что этому человеку лучше помалкивать. И то, что он вообще отважился открыть рот, весьма смахивает на стремление навредить всем, испортить праздник. Силищев привычно взвалил на себя неприятную миссию прибирателя всяческих нечистот. Поднявшись на ноги, и даже почему-то с полной рюмкой в руке, пошатываясь, хмурый, избороздившийся страдальческими морщинками, он сбивчиво вымолвил:
- Я еще выпью... и мы повеселимся, но при условии, что Бобкова здесь не будет. Ему тут не место. Я вам скажу... - и он как будто задохнулся, я... я его презираю!
Этот оратор стоял нетвердо, пошатывался от распиравших его чувств, и испарина, холодно мерцая, покрывала его высокий лоб. В том, кого он изгонял, амбиции застучали с быстротой и однообразием швейной машинки. Бледный, Бобков с хрустом остервенения сцепил пальцы рук на тяжко заходившей груди, однако не дал ввергнуть себя в словесную перепалку, встал и направился к двери. Ксения попробовала вмешаться, а в ответ его губы нашелестели: я не унижусь до объяснений, - он отклонил заботы и сочувствие взволнованной хозяйки. Он не был ни пьян, ни трезв и потому уходил в неведомое, в печальную неразбериху перепутья.
- Ничего, ничего, - говорил он семенившей за ним женщине, - я знаю, что спорить бесполезно, это такой уж человек... Я ухожу!
Все, кроме приглашенных непосредственно Силищевым, смотрели на происходящее как на явление чужого праздника. Так гуляют они, другие, люди неизвестные и забавные. Но уже прояснялось, что с перебравшим юбиляром хлопот не оберешься.
- Силищеву - рог изобилия! - крикнул Наглых. - Люблю людей прямых, что ж, дайте ему все, чего пожелает его душа! За мой счет, я плачу! - Он вскочил на спину подвернувшемуся Фрумкину и, обхватив руками его шею, завопил: - Вези меня, жиде, в объятия нашего нового друга Силищева! Как прибежали волхвы к яселькам Христовым, так мы примчимся в его страну простоты и мужества и вручим ему свои дары!
Фрумкин, сгибаясь под тяжестью друга, несколько раз весело обежал вокруг стола, скашивая глаза то в одну, то в другую сторону, как если бы впрямь высматривал дорогу, которая приведет их к Силищеву.
Сироткин загоготал:
- Пришпорь коня-то, вздуй его нагайкой до крови!
Ручонками Фрумкин сделал перед собой как белочка, крутящая орешек, и испустил хриплое, полузадушенное ржание. Отступивший в угол комнаты Силищев посмотрел на него с удивленным испугом. Он был слегка озадачен смелостью своего признания, он сам не понимал раньше, что презирает Бобкова, а теперь это открылось, открылось величаво, с прикосновением к хрустальной красоте какой-то головокружительно высокой правды, и даже в самом деле не могло не быть истиной, но внявший этой истине Бобков не перестал быть живым и действующим существом, державшим его в определенной зависимости, и потому он, Силищев, внутренне содрогался перед непоправимым ужасом предчувствия, что начальник жестоко отомстит ему. А в это же время какой-то малый у него под носом скакал и ржал лошадью! Душа пьяного человека содрогается, однако, страшно. Гримаса невыразимой злобы исказила лицо Силищева. И никто не знает, как мучается человек, будь он ученым или простецом, загнанный в безысходность узкого круга лиц и отношений!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130