Они не узнали, что по главным улицам шествовали почерневшие, бородатые, оборванные бойцы бригады Павла Морева, а перед ними расстилался ковер цветов, что при этом происходили трогательные сцены, что одна пожилая женщина бросилась в объятия своих сыновей-партизан и умерла от разрыва сердца, что жены и мужья, братья и сестры, не видевшиеся годами, обнимались и целовались на улицах.
Они не узнали, что вместе с отрядом в город вошел и штаб партизанской бригады, что в доме бывшего учителя-латиниста разыгралась невиданная сцена, что коммунист Морев, двадцать лет не видевший отца, подошел к нему и сказал: «Здравствуй, папа», а в ответ на это Сюртук плюнул ему в лицо со словами: «Вон из моего дома, бродяга!.. Ты человек без родины… У меня только один сын – Борис». Но коммунист Морев только посмеялся над своим неисправимым отцом и, ласково поговорив с матерью, ушел из дому, пробормотав с сожалением: «Выжил из ума старик!.. Гнилое отребье прошлого».
Они не узнали, что бедняк Стоичко Данкин из Средорека заплакал и стал заикаться от волнения, когда ему сообщили, что его сын произведен в чин подполковника Народной армии, что после этого бедняк Стоичко Данкин пришел в город просить о помиловании Джонни, который был арестован односельчанами как враг народа, и что в городском комитете Отечественного фронта ему сразу же дали бумажку об освобождении Джонни, так как тот умудрился за три дня до ареста вступить в группу «Звено».
Они не узнали, что несколько офицеров и полицейских покончили с собой потому, что на их совести лежали тяжкие преступления и они должны были предстать перед народным судом; что у агента с опухшим лицом, который истязал политических заключенных, ломал им руки и пытал их электрическим током, не нашлось мужества покончить с собой, и он, как последняя гадина, пресмыкался и просил пощады.
Они не узнали, что десяток видных в городе пройдох за одну ночь превратились в коммунистов и членов Земледельческого союза, что Баташский, сменив шляпу на кепку, называет всех «товарищами» и, каясь в своих связях с немцами, всем и каждому рассказывает о том, кто и какими партиями продавал табак Германскому папиросному концерну.
Они не узнали всего этого, как не узнали о многих других больших и малых драмах, разыгравшихся в городе. Но если б они и узнали, это бы их не тронуло, потому что в опустошенных сердцах этих людей остались только холод и печаль.
XVI
Приехав в Чамкорию, Ирина осталась в вилле, а Костов с Виктором Ефимовичем поехали дальше, в Софию. Расставались они со взаимной неприязнью, хоть и делали вид, что по-дружески заботятся друг о друге. Ирина дала Костову несколько врачебных советов, которые в теперешней неразберихе были невыполнимы, а эксперт притворна беспокоился, не опасно ли ей оставаться одной в Чамкории. Все эти пустые, праздные слова ни к чему не обязывали. «Никотиана» давно утопила в цинизме и горькой иронии взаимное уважение, которыми Ирина и Костов прониклись друг к другу в первые годы знакомства. Теперь он видел в ней лишь избалованную светскую распутницу, а она в каждом его поступке находила признаки старческого слабоумия. Оба были утомлены пиршеством жизни. Двенадцать лет сплошных удовольствий оставили после себя лишь холодную скуку и ощущение пустоты, которую нечем было заполнить – ни стремлениями, ни привязанностями, ни простыми человеческими волнениями. Как и Борис, они остались в жутком одиночестве среди развалин своего мира. Когда автомобиль скрылся из виду. Ирина подумала равнодушно: «Не понимаю, для чего ему понадобилось ехать в Софию теперь». Но, поразмыслив, пришла к выводу, что оставаться здесь, в Чамкории, Костову и вовсе не было смысла. Кроме того, он, наверное, спешил уничтожить кое-какие документы, разоблачающие темную историю «Никотианы».
Ирина провела на вилле восемь дней в обществе верной служанки, которая некогда ходила за Марией, а теперь, готовая по первому слову следовать за своей хозяйкой, стала хранительницей крепкого кожаного чемодана с драгоценностями и ценными бумагами. Служанка давно превратилась в увядшую старуху с плоской грудью, изжелта-бледным лицом и редкими черными усиками над верхней губой. За восемь лет, проведенных у постели Марии, она стала нелюдимой и теперь всем сердцем привязалась к Ирине. Она обзавелась собственной квартирой, но не решилась связать с кем-нибудь свою жизнь: мужчины внушали ей все большее отвращение.
Потянулись дождливые осенние дни, холодные и тоскливые, как обычно в Чамкории. С нависшего неба моросил сплошной мелкий дождь, по горным склонам ползли туманы, а под окнами плакали водосточные трубы. Ириной овладела полнейшая апатия. Она пригашала снотворное и вставала очень поздно, а проснувшись, читала детективные романы, которые отвлекали ее внимание и притупляли мысль. Только так удавалось ей отгонять от тебя щемящие воспоминания о прошлом и призрак Марии, который все еще витал в опустевших комнатах. К обеду и ужину она спускалась в столовую и ела за одним столом со служанкой, которая верила в духов и рассказывала ей о своих спиритических наблюдениях. По ее словам, однажды вечером пианино Марин само начало играть, а большой портрет покойной сорвался со стены и упал с грохотом на пол, хотя никто его не трогал. В полночь было слышно, как скрипят ступеньки лестниц. Служанка рассказывала и о распоряжениях Отечественного фронта, и о новостях в дачном поселке. Разносчик молока Мичкин, который три года назад сбежал к «лесовикам», недавно спустился с гор и, говорят, стал большим человеком. Теперь он ездит в город на джипе, и ему подчиняется вся милиция. Утром арестовали одного полковника и одного капитана, заковали их в кандалы и отправили в Софию. Говорят, они расстреляли без суда одиннадцать коммунистов. Сторож лесничества повесился, потому что партизанам удалось найти документы, которые доказали, что он выдавал подпольщиков полиции. Оказывается, не все коммунисты безбожники – одна старушка своими глазами видела в церкви жену Мичкина, и та крестилась, как и прочие верующие.
Ирина равнодушно слушала болтовню служанки, а потом поднималась к себе наверх и снова погружалась в дремотную апатию. Отгородившись от внешнего мира, она слышала лишь отдаленное эхо крупных событий, потрясавших страну. Однажды за завтраком встревоженная служанка сказала:
– Все виллы описывают – будут размещать советские войска… В вашей собираются поместить штаб.
– Поедем в Софию, – равнодушно отозвалась Ирина.
– А на чем поедем?
Ирина призадумалась. О шофере Бориса, оставшемся с машиной в Софии, не было ни слуху ни духу. А за день до этого Костов, справляясь по телефону о каких-то бумагах, сообщил, что и его автомобиль реквизирован для армии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247 248 249 250 251 252 253 254 255 256 257 258 259 260 261 262 263 264 265 266 267 268 269 270 271 272