– Значит, никто не желает, бабы вы этакие! – гневно выругался Мичкин. – Значит, я командовал пентюхами и трусами?
– Я! – отозвался Данкин.
– Нет, паренек, ты не останешься! – сказал Шишко. – У тебя военное образование, и ты сможешь еще лет сорок служить партии.
– Я! – сиплым голосом произнесла Варвара.
Шишко нерешительно помолчал.
– Ты ученая и умеешь агитировать, – сказал он наконец. – В другом деле партия использует тебя лучше.
Опять наступило тяжелое, напряженное молчание, а грохот немецких машин все приближался.
– Больше нет добровольцев? – Мичкин уже приготовился излить на подчиненных поток ругательств.
Он хотел было отдать приказ, но удержался, потому что лишь люди, добровольно идущие на смерть, могли оказаться полезными в подобную минуту.
Вызвались остаться еще двое – невзрачные, полуграмотные и незаметные люди, в которых Мичкин никогда не подозревал героических порывов и готовности к самопожертвованию. Они были застенчивы, на собраниях не выступали, не умели пи предвидеть события, ни командовать и потому всегда оставались в тени.
– Нужен еще один! – сурово промолвил Мичкин.
Опять воцарилось молчание, слышны были только рев пожара на станции да вой немецких машин, несущих им смерть. Глаза у Мичкина зловеще сверкнули и стали испытующе перебегать с одного человека на другого. Теперь необходимо отдать приказ. Глаза Мичкина остановились на Ляте.
– Добре, помру и я! – горестно произнес македонец.
Немецкие машины были уже совсем близко. Шум их моторов превратился в яростный вой – бессильный и злобный, потому что прибыли они поздно и бензин уже пылал. Мешкать было некогда. Мичкин воскликнул:
– Ребята, отходите! Добровольцы, по местам!
Мичкин лег за пулемет, рядом пристроился Ляте и подал ему магазин с патронами. Шишко и раненый укрылись с автоматами в окопчиках, которые были вырыты на стороне, обращенной к станции, а оба добровольца из группы Мичкина залегли с винтовками на склоне, обращенном к шоссе. С перевязочного пункта приползли еще несколько раненых, которые не могли вести подвижной бой и предпочли умереть со своими. Пока они с приглушенными стонами размещались в окопчиках, бойцы Мичкина один за другим спускались с холма. Спускались они молча и быстро. Последним ушел Данкин. Прежде чем начать спуск, он подошел к Шишко и спросил:
– Будут указания, товарищ комиссар?
– Какие там указания, сынок! Передай товарищам, что мы задачу выполнили и умерли за партию. Бумаги все забрал?
– Все, – ответил Данкин.
– Тогда ступай! Двигайтесь по оврагу да прикрывайте свои фланги.
Данкин постоял несколько секунд, глядя вокруг широко раскрытыми глазами, как будто его только сейчас поразило то, что совершалось в эту ночь. Он увидел раненых, которые устраивались в окопчиках, увидел напряженное и сердитое лицо Мичкина, увидел потное, блестящее, как бильярдный шар, темя Шишко, увидел лицо Ляте, обращенное к шоссе и застывшее в смешной обезьяньей гримасе. И тогда Данкину стало ясно, что не зря он подвергал свою жизнь смертельной опасности, когда уносил оружие с казарменных складов, и что всюду есть коммунисты, готовые умереть, как и он. Тут он услышал сиплый голос Шишко:
– Уходи, парень! Чего ждешь?
Почти все оставшиеся на холме видели свою неминуемую гибель и понимали, что драме придет конец, как только немцы обрушат на их позицию минометный огонь. Но в душе Мичкина все еще мерцала волнующая и страстная жажда жизни, которую поддерживала надежда на го, что сигнал красной ракеты позволит им всем отойти до начала минометного огня. Эта надежда возбуждала в нем нервное нетерпение. Глядя па приближающуюся моторизованную колонну, он, как любой простой человек перед лицом смертельной опасности, злобно и тихо ругался. Время от времени он оборачивался назад и напоминал о ракете одному из раненых, который потерял много крови, был не в силах держать оружие и лежал, повернувшись лицом к горам.
Немецкие машины были уже в полукилометре от холма, и вдруг колонна остановилась. Мичкин догадался, что немцы со станции каким-то образом предупредили автоколонну, что противник засел на холме. От колонны отделились две машины и медленно поехали вперед, должно быть, на разведку.
– Ни единого выстрела! – приказал Шишко.
Первая машина благополучно прошла то место, где Данкин заложил самую крайнюю мину, и неожиданно остановилась. Может быть, водитель ее заподозрил что-то, заметив, что асфальт на шоссе разворочен. Дав задний ход, он попытался повернуть обратно и тут попал на мину, которую перед этим объехал. Люди на холме увидели желтоватый свет взрыва и вызванную им суматоху. Со всех машин соскакивали солдаты, и шоссе стало походить на муравейник. Большая часть немцев подалась по равнине к станции, другие направились к трясине, надеясь, что она невелика и ее удастся быстро обойти.
– Сейчас как раз время садануть но ним из пулемета, – бросил кто-то из бойцов.
– Рано! – возразил Шишко. – Если мы не будем стрелять, они подумают, что на холме никого нет. А если кто выстрелит, они сейчас же накроют нас минами.
Из левого окопчика донеслось хихиканье. Раненный в ногу, тот, что пришел с Варварой, угрюмо смеялся.
– Может, ты думаешь, что они подойдут раньше, чем засыплют нас минами? – сказал он.
– Нет, – ответил Шишко. – Но они не знают точно, где мы – на верхушке холма или на его склонах. Зря тратить мины они не станут. И потом, они едва ли допускают, что мы решили сохранить круговую оборону.
Они смолкли. С равнины доносились шипение пожара на станции и немецкие команды.
– Теперь вы поняли? – спросил Шишко.
– Да, – ответил Мичкин, в которого оттяжка боя – хотя бы на несколько минут – вселяла надежду.
Он обернулся назад, и надежда его возросла. Перестрелка с андартами в предгорьях удалялась и затихала. Лишь справа была слышна близкая и частая стрельба. Это группа Данкина дралась с остатками рассеянного отряда греков. Уже можно было думать, что уйти и спастись удастся даже малоподвижному и страдающему одышкой Шишко. Так почему же медлила эта проклятая красная ракета? Луна уже начала бледнеть, а на востоке, за огромной темной громадой гор, неспешно разливалось серебристое сияние зари. Безоблачное небо походило на кристально чистый стеклянный свод.
Мичкин был крестьянин, он вырос среди природы и тысячи раз видел, как умирает ночь, как бледнеют звезды и рождается день, но никогда еще заря не казалась ему такой свежей и прекрасной, как сейчас. Он обернулся к раненому, совсем уже обессилевшему от потери крови, и спросил у него с бессознательным эгоизмом:
– Ты следишь за ракетой?
Раненый, тоже смотревший па зарю, ответил с грустью:
– Слежу, браток. Как увижу, скажу.
А Мичкин подумал сурово:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247 248 249 250 251 252 253 254 255 256 257 258 259 260 261 262 263 264 265 266 267 268 269 270 271 272