«Таймс» посвятила редакционную статью новому поколению американских ученых: на обложке журнала были помещены фотографии тех десяти из них, которые, по мнению «Таймс», занимают ведущее положение в своих областях знания. Астрофизик, ядерный физик, биохимик. Биохимиком был доктор Джерард. Тогда я и написала ему, поздравляя с достижениями в своем деле. Полученный мною ответ был очень похож на мое собственное письмо – осторожное, сдержанное, общие слова.
Спустя примерно два года, когда я работала над заказом в Калифорнии, я снова увидела его – и снова в отдалении. Как-то вечером, сидя в одиноком гостиничном номере, я включила телевизор, и он появился на экране. Показывали документальную серию, цель которой заключалась в том, чтобы медицинские исследования стали понятны законодателям. Френк занимал центральное место в этой программе. С задачей он справлялся отлично: и научные исследования, и отчаянная борьба с болезнями были изложены трогательно и понятно.
Мне показалось, что он не изменился. Эта серия, и те, что последовали за ними, сделали Френка знаменитостью. Он обрел редкий имидж: ученый, который может и умеет общаться с обществом. Я была готова написать ему, но его новая роль пугала меня. Я не написала, хотя однажды, когда шла его программа, я ослабела и прикоснулась к экрану. Я касалась его волос, его лица, его глаз, его губ. Электроника пульсировала под моими пальцами, и стекло кинескопа было теплым. Боже, как мне его не хватало!
Он тоже написал мне. Это было примерно за полгода до того, как заболел мой дядя Стини, до того, как я отправилась в Индию. Похоже, он также издали увидел меня. В одном из американских журналов он прочел статью о моей работе: там же были фотографии дома шестнадцатого столетия, теперь музея, который я помогала реставрировать в Северной Англии.
Он вежливо поздравил меня с этой работой. Письмо было коротким, и я бессчетное количество раз перечитывала его. Я повсюду таскала его с собой. Оно было подписано так, как он привык подписывать свои детские письма: «Твой друг – Френк».
Когда ты кого-то любишь, то постоянно преследует искушение увидеть в любом слове тайное послание, расшифровать его: читая между строк, видишь то, что хочешь увидеть, – это-то я знала. Я понимала, что любовь имеет что-то общее со шпионажем.
Я раздумывала над словом «друг». С одной стороны, оно властно напоминало о прошлом. С другой стороны, услышать «друг» от любовника, от человека, которого я в свое время считала уже своим мужем, это был всего лишь вежливый, ни к чему не обязывающий жест. Если бы Френк подал мне еще хотя бы один знак, маленький, еле заметный намек, я бы ответила ему. А так я колебалась; я откладывала; я тянула день ото дня. Дяде Стини становилось все хуже. Я так и не ответила на письмо, которое, как я надеялась, может стать началом: я слишком боялась ошибиться. Вместо этого я позволила, чтобы время одержало верх надо мной и утащило куда-то в сторону. Я вернулась в Винтеркомб, чтобы помочь Стини умереть так, как ему хотелось. Я слышала голос Френка, когда Стини читал мне письма Векстона, я различала зов любви и здравомыслия. Может, там и начались перемены во мне.
* * *
Вот чем были отмечены перемены: я организовала похороны; я поехала в Индию; я вернулась в Америку; я стала искать свою крестную мать; я вернулась в Винтеркомб; я читала. Я искала, что представляет собой Констанца – и в процессе поисков я снова нашла Френка Джерарда, нашла я и себя.
И тем октябрьским вечером я поехала из Винтеркомба на лекцию в Лондон. Аудитория была огромной, и она вся была забита слушателями. Я села в заднем ряду, рядом со студентом, джинсовая куртка которого вся была обвешана значками. Они оповещали о лозунгах нового поколения: «Занимайтесь любовью, а не войной!»
Я помню, что лекция носила сугубо технический характер и сопровождалась демонстрацией слайдов – клетки с картинами мира, о существовании которого мы не подозревали. Я не помню, о чем шла речь, я не слышала ничего, кроме звуков его голоса.
В какой-то момент мне показалось, что он увидел меня. Взгляд его был устремлен как раз на задние ряды, он запнулся на середине предложения и снова продолжил. Говорил он без записей, и лишь в этот момент запнулся.
Когда лекция завершилась, последовали поздравления, затем доктор Джерард оставил аудиторию. Я знала, что должен состояться прием, я видела, как собирались на него студенты в аудитории и как профессура пыталась избавиться от них.
Я поступила так, как и собиралась: оставила портье предварительно написанное послание доктору Джерарду. Пробило десять, когда я добралась до Винтеркомба. Векстон ушел спать. Он оставил мне записку. В ней говорилось: «Звонила твоя крестная. Номера она не оставила. Послания тоже. Сказала, что перезвонит».
Какое-то время я смотрела на эту записку. Огонь в камине затухал. Я подбросила еще несколько поленьев и не сводила с них глаз, пока пламя не охватило их. До сегодняшнего дня Констанца была далека от моих мыслей, и не ее звонка я ждала этим вечером.
Я устроилась у огня, поставив телефон рядом на столик. Я почти забыла о Констанце. Я молила телефон, чтобы он наконец зазвонил. Я пыталась прикинуть, сколько может длиться прием, в какое время Френк Джерард получит мою записку. В десять? Одиннадцать? И, получив ее, позвонит ли сразу, или на следующий день, или вообще не позвонит? Прошел час. Каждой из этих молчаливых минут я искала и находила объяснения и оправдания: прием продолжается, портье забыл передать, записка передана, но пока осталась непрочитанной.
В половине двенадцатого пришли другие причины для объяснения молчания – и не столь уж невинные. В это время особенно разыгрывается воображение. Я поняла, насколько глупо по прошествии такого времени предполагать, что Френк думал обо мне так же, как я думала о нем.
И, наконец, в одну минуту после полуночи телефон зазвонил. У меня замерло сердце. Сорвав трубку, несколько секунд я слышала только молчание. Когда наконец прорезался голос, он был искажен расстоянием: сначала он звучал четко и ясно, а потом стал уплывать.
– Виктория, – сказала Констанца.
Разочарование мое было предельно острым: я не могла вымолвить ни слова. Снова наступило молчание, перемежаемое вздохами на другой стороне, и снова она заговорила:
– Ты прочитала то, что я тебе подарила?
– Кое-что. Не все. Констанца, где ты?
– Я звоню… с вокзала.
– Констанца…
– Ты начала с самого начала? И еще не добралась до конца?
– Нет…
– Я знала, что у тебя не получится. Как тебе понравились цветы, что я оставила у Берти?
– Констанца…
– До чего все грустно! Они уж никогда не вернутся, ты понимаешь? Они остались лишь пятнышком на картине жизни. То ли фокус был неправильно взят, может, кто-то дернулся в неподходящий момент, и все расплывается.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231