С какой стороны и каким образом возьратятся остатки королевской гвардии, нам по ходу нашего повествования уже совершенно не важно. За время пути от окрестностей Ньеппа, где Лористон провёл всю субботу, до Главной площади в Бетюне, где должно осуществиться расформирование, командир серых мушкетёров, узнавший о том, что произошло в ночь со страстной пятницы, сделал только один вывод: переходы надо совершать исключительно днём. Поэтому он возвратится в Бетюн не ранее чем утром в пасхальное воскресенье. 'Это означает, что до тех пор город ещё не был окружён.
Где же находился Эксельманс в субботу вечером и в воскресенье утром? По-прежнему в Дуллане, в шестнадцати милях от Бетюна.
За воскресный день два егерских полка пройдут эти шестнадцать миль. И Шмальц скажет Арнавону:
— Ничего не поделаешь, приходится возвращаться в свой гарнизон…
Опять бильярд в «Северной гостинице», опять башенные часы будут каждую четверть звонить: динь-динь-динь…
Скоро барон Деннье, главный интендант королевской гвардии, получит приказ императора согнать всех лошадей «алых» и «белых» рот и отправить в Аррас. А пока за ночь с воскресенья на понедельник больше двухсот офицеров успеет сбежать из города в направлении Бельгии.
Почему план осуществлялся с такой медлительностью и в то же время с такой чёткостью? Неужели же Эксельманс, сидя у себя в штабе в Дуллане, не был во всех подробностях осведомлён о передвижениях королевской гвардии и о состоянии умов?
Мыши, попавшие в западню, свалят всю вину на Лористона, который в течение Ста Дней не служил императору, и на Лагранжа, который, по слухам, через несколько дней обедал за одним столом с Наполеоном и, во всяком случае, был им утверждён в должности. Обо всем этом Жерико в ночь с субботы на воскресенье, разумеется, не имел ни малейшего понятия. Он только ощущал, как угрозу, это странное ночное безмолвие.
Ничто не шевелилось вокруг Бетюна. Ничто.
Впрочем, откуда-то подъехал фургон. У передовых постов возница долго препирался с часовыми, пока наконец не спустили подъёмный мост. Это привезли из окрестных деревень съестные припасы, и, рискуя пустить спрятанного под брезентом лазутчика, нельзя было, даже в столь поздний час, не принять фуры с такой кладью. Но в тот миг, когда мост опустили, на него вбежали семь человек пеших. Можно ли сказать, что они силой прорвались в ворота? Часовые на постах, те самые, которые совсем недавно намеревались поиграть в карты, пальцем не пошевелили, чтобы преградить им путь, а пять-шесть офицеров королевской гвардии, очутившиеся тут же, сами, видимо, собирались воспользоваться замешательством. Должно быть, они давно поджидали возможности улизнуть. Видя, что они колеблются, часовой обратился к ним: «Ну, вы-то, господа, не станете следовать примеру мальчишек-волонтёров». Тем самым он как бы хотел сказать, что лучшего случая не дождёшься, и, так как они все ещё не решались, начальник караула, делавший вид, будто волонтёры провели его, добавил вслед за часовым:
— Приказ приказом, но как мои четверо караульных справятся с вами…
Итак, при желании выбраться из города было легче лёгкого.
Теодор и сам готов был уехать, ничего не захватив с собой, даже Трика. Но он не мог уехать из—за того , что происходило в Тесном переулке. Он вернулся туда. Сперва он думал пройти ещё дальше, до Аррасских ворот, и повидать господина де Пра. Не знаю. что его удержало. Вероятно, не хотелось быть навязчивым. Между тем здесь, в Бетюне, это был сейчас единственный человек, с кем можно поговорить о живописи, об Италии.
Обе женщины по-прежнему сидели в спальне. Казалось, они с тех пор не пошевелились, хотя Катрин успела уложить младшего братца. Войдя, Теодор взял её руку, но сейчас этот жест был лишён того смысла, который он мог бы вложить в него вчера.
Девушка сказала вполголоса: «Кончается…» В комнате не было ни священника, ни образов, на кровати не видно было распятия.
Это показалось Теодору естественным, вернее, естественным с его, Теодора, точки зрения. Но он был поражён тем, что и женщины относятся к этому так же. Значит, существуют люди, которые не нуждаются в боге. пусть даже как в чем-то условном, как в своего рода отвлечении перед лицом смерти. Полное отсутствие потребности в религиозном самообмане в последний час показывает, насколько после Революции оскудела в стране вера.
— Позовите меня… — сказал он мадемуазель Дежорж, ушёл к себе в комнату и уселся на кровать светлого дуба с зелёными саржевыми занавесками и стёганым одеялом в букетах. То, что за стеной умирал человек, удивительным образом гармонировало с последним днём страстной недели, с пасхальной заутреней неверующего. Теодор подумал о том, что доставленное из Парижа письмо от сына было как бы завершающим аккордом той жизни, которой старик жил до сих пор, до получения письма, как в театре актёр ждёт сценического эффекта, ведущего к развязке.
Он думал о том, что долговязый малый, в числе семи волонтёров на его глазах бежавший в Бельгию, был не кто иной, как Поль Руайе-Коллар, вчерашний оратор. Значит, Бетюн оказался водоразделом между людьми, собранными здесь по прихоти судьбы: одни стремились к границе, другие-во Францию, третьи-в небытие. И вдруг он ощутил в себе не изведанную дотоле жажду узнать, что будет после? После чего? Право же, глупое желание!
Может, и так, но что поделать, если оно есть. Если неудержимо тянет увидеть следующую страницу, завтрашний день. Заглянуть… узнать… понять… постичь причины того, что сейчас ещё необъяснимо, вложить в происходящее новый логический смысл, сказать себе, ага, вот почему такой-то мужчина, такая-то женщина, такие-то люди очутились здесь, казалось, это просто случайность, курьёз, ничтожные события, завязавшиеся в сложный узел, совсем как сочиняется повесть. Мы явились в Бетюн так, будто над городом вытряхнули огромный мешок и оттуда посыпались самые разнородные человеческие экземпляры-Монкор, Ламартин, Удето, и генералы, и длинный как жердь РуайеКоллар…
Поначалу был полный беспорядок, а потом вышло так, как бывает: проснётся утром человек, подымет с подушки взлохмаченную голову, проведёт гребнем, волосы лягут одни сюда, одни туда-и получится пробор. Знать бы, что будет дальше… И жизнь перед Теодором представала в этот вечер, как перед художником-натянутый на раму холст: писать-значит осмысливать. А заодно и жить.
Сидя здесь наедине с самим собой, он признавался себе в том, в чем до сих пор не отдавал отчёта: что ему неудержимо хочется жить, все равно, есть ли ради чего или нет. Он дошёл до того внутреннего рубежа, когда надо сделать выбор: либо перешагнуть рубеж и очутиться по ту сторону, за бортом жизни, либо вернуться к ней, окунуться в неё, и ему вдруг страстно захотелось действовать, творить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199
Где же находился Эксельманс в субботу вечером и в воскресенье утром? По-прежнему в Дуллане, в шестнадцати милях от Бетюна.
За воскресный день два егерских полка пройдут эти шестнадцать миль. И Шмальц скажет Арнавону:
— Ничего не поделаешь, приходится возвращаться в свой гарнизон…
Опять бильярд в «Северной гостинице», опять башенные часы будут каждую четверть звонить: динь-динь-динь…
Скоро барон Деннье, главный интендант королевской гвардии, получит приказ императора согнать всех лошадей «алых» и «белых» рот и отправить в Аррас. А пока за ночь с воскресенья на понедельник больше двухсот офицеров успеет сбежать из города в направлении Бельгии.
Почему план осуществлялся с такой медлительностью и в то же время с такой чёткостью? Неужели же Эксельманс, сидя у себя в штабе в Дуллане, не был во всех подробностях осведомлён о передвижениях королевской гвардии и о состоянии умов?
Мыши, попавшие в западню, свалят всю вину на Лористона, который в течение Ста Дней не служил императору, и на Лагранжа, который, по слухам, через несколько дней обедал за одним столом с Наполеоном и, во всяком случае, был им утверждён в должности. Обо всем этом Жерико в ночь с субботы на воскресенье, разумеется, не имел ни малейшего понятия. Он только ощущал, как угрозу, это странное ночное безмолвие.
Ничто не шевелилось вокруг Бетюна. Ничто.
Впрочем, откуда-то подъехал фургон. У передовых постов возница долго препирался с часовыми, пока наконец не спустили подъёмный мост. Это привезли из окрестных деревень съестные припасы, и, рискуя пустить спрятанного под брезентом лазутчика, нельзя было, даже в столь поздний час, не принять фуры с такой кладью. Но в тот миг, когда мост опустили, на него вбежали семь человек пеших. Можно ли сказать, что они силой прорвались в ворота? Часовые на постах, те самые, которые совсем недавно намеревались поиграть в карты, пальцем не пошевелили, чтобы преградить им путь, а пять-шесть офицеров королевской гвардии, очутившиеся тут же, сами, видимо, собирались воспользоваться замешательством. Должно быть, они давно поджидали возможности улизнуть. Видя, что они колеблются, часовой обратился к ним: «Ну, вы-то, господа, не станете следовать примеру мальчишек-волонтёров». Тем самым он как бы хотел сказать, что лучшего случая не дождёшься, и, так как они все ещё не решались, начальник караула, делавший вид, будто волонтёры провели его, добавил вслед за часовым:
— Приказ приказом, но как мои четверо караульных справятся с вами…
Итак, при желании выбраться из города было легче лёгкого.
Теодор и сам готов был уехать, ничего не захватив с собой, даже Трика. Но он не мог уехать из—за того , что происходило в Тесном переулке. Он вернулся туда. Сперва он думал пройти ещё дальше, до Аррасских ворот, и повидать господина де Пра. Не знаю. что его удержало. Вероятно, не хотелось быть навязчивым. Между тем здесь, в Бетюне, это был сейчас единственный человек, с кем можно поговорить о живописи, об Италии.
Обе женщины по-прежнему сидели в спальне. Казалось, они с тех пор не пошевелились, хотя Катрин успела уложить младшего братца. Войдя, Теодор взял её руку, но сейчас этот жест был лишён того смысла, который он мог бы вложить в него вчера.
Девушка сказала вполголоса: «Кончается…» В комнате не было ни священника, ни образов, на кровати не видно было распятия.
Это показалось Теодору естественным, вернее, естественным с его, Теодора, точки зрения. Но он был поражён тем, что и женщины относятся к этому так же. Значит, существуют люди, которые не нуждаются в боге. пусть даже как в чем-то условном, как в своего рода отвлечении перед лицом смерти. Полное отсутствие потребности в религиозном самообмане в последний час показывает, насколько после Революции оскудела в стране вера.
— Позовите меня… — сказал он мадемуазель Дежорж, ушёл к себе в комнату и уселся на кровать светлого дуба с зелёными саржевыми занавесками и стёганым одеялом в букетах. То, что за стеной умирал человек, удивительным образом гармонировало с последним днём страстной недели, с пасхальной заутреней неверующего. Теодор подумал о том, что доставленное из Парижа письмо от сына было как бы завершающим аккордом той жизни, которой старик жил до сих пор, до получения письма, как в театре актёр ждёт сценического эффекта, ведущего к развязке.
Он думал о том, что долговязый малый, в числе семи волонтёров на его глазах бежавший в Бельгию, был не кто иной, как Поль Руайе-Коллар, вчерашний оратор. Значит, Бетюн оказался водоразделом между людьми, собранными здесь по прихоти судьбы: одни стремились к границе, другие-во Францию, третьи-в небытие. И вдруг он ощутил в себе не изведанную дотоле жажду узнать, что будет после? После чего? Право же, глупое желание!
Может, и так, но что поделать, если оно есть. Если неудержимо тянет увидеть следующую страницу, завтрашний день. Заглянуть… узнать… понять… постичь причины того, что сейчас ещё необъяснимо, вложить в происходящее новый логический смысл, сказать себе, ага, вот почему такой-то мужчина, такая-то женщина, такие-то люди очутились здесь, казалось, это просто случайность, курьёз, ничтожные события, завязавшиеся в сложный узел, совсем как сочиняется повесть. Мы явились в Бетюн так, будто над городом вытряхнули огромный мешок и оттуда посыпались самые разнородные человеческие экземпляры-Монкор, Ламартин, Удето, и генералы, и длинный как жердь РуайеКоллар…
Поначалу был полный беспорядок, а потом вышло так, как бывает: проснётся утром человек, подымет с подушки взлохмаченную голову, проведёт гребнем, волосы лягут одни сюда, одни туда-и получится пробор. Знать бы, что будет дальше… И жизнь перед Теодором представала в этот вечер, как перед художником-натянутый на раму холст: писать-значит осмысливать. А заодно и жить.
Сидя здесь наедине с самим собой, он признавался себе в том, в чем до сих пор не отдавал отчёта: что ему неудержимо хочется жить, все равно, есть ли ради чего или нет. Он дошёл до того внутреннего рубежа, когда надо сделать выбор: либо перешагнуть рубеж и очутиться по ту сторону, за бортом жизни, либо вернуться к ней, окунуться в неё, и ему вдруг страстно захотелось действовать, творить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199