людей словно ветром подхватило: офицеры генерала СенСюльписа бурей понеслись по улице, хватали лошадей под уздцы, выкрикивали слова команды, прыгали в экипажи, и Рюти пришлось ретироваться среди всеобщего замешательства. Так что Макдональду с его рахитичным штабом и двумя-тремя генералами не оставалось ничего иного, как молча наблюдать за движением артиллерии к столице. Он воздел руки к небу. Что предпринять?
Все дороги буквально забиты, там сплелись в один клубок, который скоро не распутаешь, кареты и гвардия, беглецы из Парижа, неистовствовавшие оттого, что солдат пропускают вперёд в ущерб движению гражданских лиц. И в довершение сумятицы целый обоз повозок и лошадей-экипажи герцога Беррийского-проходил в северном направлении через Сен-Дени в грохоте, в шуме, в лязге-они без толку проторчали все это время в Вильжюиве, где с запозданием был получен приказ отойти на север.
Распахивались окна, и женщины в страхе затыкали уши.
Маршалу Макдональду только что донесли-донёс все тот же адъютант, которого он раньше посылал за сведениями к капитану, — что генералу Мезону пришлось спасаться бегством из своего дома, потому что его войска угрожали расправиться с ним.
Счастье ещё. что король давным-давно проехал через Сен-Дени! А то офицеры на половинном содержании начинают буянить хуже чертей: врываются в кареты, вскакивают на лошадей, стегают их, скидывают кучеров с козёл, вот они уже завладели колонной и повернули её на Париж под крик и адский грохот; пешеходы еле успели посторониться, как вся безумная, непристойная кавалькада понеслась вскачь. Сквернословят, хохочут… И это французские офицеры, в полной форме! Командует ими какой-то майор на гнедом коне, которого он горячит, поднимает на дыбы, — все тот же майор Латапи, недавно представлявшийся генералу Мезону.
Маршал молча наблюдал за этой картиной, чувствуя полное своё бессилие. Да они пьяны! С утра пьяны! Жак-Этьен почувствовал, как лицо его залила краска стыда. Он вернулся в харчевню, велел Гюло складывать вещи, передал необходимые распоряжения командиру полка, прибывшего из Руана, хотя тот напрасно старался втолковать маршалу, что их пункт назначенияШарантонский мост. Но маршал не стал слушать его доводов, собрал свою малочисленную свиту, вскочил в седло и на крупной рыси поскакал по дороге в Бовэ. «Позавтракаем где-нибудь подальше. Лично я по горло сыт Сен-Дени!» Он сделал все, что ему поручили сделать; но не мог же он, в самом деле, без конца торчать в Сен-Дени, поджидая войска, перешедшие на сторону Бонапарта, так или не так? Его обязанность-прибывать на место раньше других, подготовлять позиции, будущее местопребывание главной квартиры в Бомон-сюр-Уаз… Был уже час пополудни, когда маршал вышел из харчевни. Он невольно попятился, увидев собравшихся перед входом отставных офицеров на половинном содержании. Но они молча расступились и дали ему пройти.
В то время как карета маршала, а за ней и он сам. катила по направлению к Бомон-сюр-Уаз, офицеры, которым удалось повернуть на Париж артиллерию из Ла-Фера, экипажи герцога Беррийского, кирасир, встреченных по пути, а также роту пехоты, проходившую через деревню Ла-Шапель, неожиданно заметили генерала в полной форме с трехцветной кокардой на треуголке и пикет кавалеристов, очищавших предместье. Майор Латапи подскакал на своём гнедом к генералу, отсалютовал ему шашкой и осадил коня.
— Это ты, Альбер? Какого черта ты здесь делаешь? — воскликнул генерал.
Генерал оказался знаменитым Эксельмансом, который решил отправиться в Сен-Дени, чтобы переманить войска на сторону императора. Прошло всего четыре месяца с тех пор, как генерал Эксельманс был отстранён от должности за то, что состоял в переписке с Неаполитанским королём, когда его по приказанию Сульта хотели силой отправить в Бар-сюр-Орнен на половинном содержании, но он оказал сопротивление полиции в своей парижской квартире и даже пытался прострелить себе череп. И вдруг он возник на дороге в Сен-Дени. Но так как продолжать дальнейший путь было незачем, он, сделав знак Латапи ехать рядом, с триумфом повёл мятежные войска к Парижу, а там-по бульварам-к площади Людовика XV и к Тюильри, где на Павильоне Часов уже полоскалось на ветру трехцветное знамя.
VI
БОВЭ ДВАДЦАТОГО МАРТА
Трудно и, пожалуй, даже горько пытаться нарисовать в своём воображении город Бовэ таким, каким он был 20 марта 1815 года. Поэтому автор позволяет себе выйти за рамки обычной сдержанности и просит читателя последовать за ним. Ибо последняя война, пройдясь по этому городу, не оставила от него ничего или почти ничего, уничтожив то, что составляло его неповторимую прелесть и красоту. Лучше просто закрыть глаза и не смотреть на эти наспех возведённые бараки, на пустыри, на ещё не заполненные клетки городского плана, где тут и там застолбованы временные строения, на слишком прямые, проложенные по шнуру улицы, на это разрушенное дотла прошлое, размытые временем наслоения человеческих жизней и судеб, следы мыслей и обычаев, приметы исчезнувших поколений…
Ничего не осталось от той весьма содержательной страницы истории Франции-ни домов с коньками на крышах, ни хаотического нагромождения кровель, ни Большой Мануфактуры Гобеленов, и никогда больше никто не вышьет шёлком или шерстью пасторальных сцен и пейзажей, которые всегда будут свидетельствовать и о золотых руках вышивальщиков, и об удивительной мягкости линий виноградников, устилавших котловину, на дне которой сладко дремал среди вишнёвых деревьев городок, окутанный туманами, и о просторах полей, где пробегала тень от взвивавшихся к небесам птичьих стай… Ничего не осталось… ни фаянса Савиньи, ни керамики Вуазенль„, ни скромных пикардийских поделок-поставцов, ларей, чепцов, терракоты, наивной живописи. Куда девалась старинная вывеска бакалейщика? Где древний меч палача? Ничто, ничто не уцелело от давно растаявших грёз. Сожжены те книги, что накапливались из поколения в поколение. Так семья, уже не знающая, от какого корня она произошла, лепится на руинах, и никто уже не помнит, что этот марш лестницы, повисшей в пустоте, вёл раньше на чердак, где играли дети, и что эта бездушная груда камней, раскидываемых юпатои строителя, была раньше углом улицы, местом встречи влюблённых.
Двадцатого марта 1815 года в глубокой котловине Бовэ, куда спускаются из Варлюи по меловым отрогам Пикардии, где узенькая лента Терены, тесно зажатой берегами, делает изгиб, опоясывающий город с юга и запада, между горой Бургиймон и горой Капрон, — двадцатого марта сего 1815 года бледное солнце сердито хмурилось среди облаков, раскинутых по всему небу, точно не отжатое после стирки мокрое бельё, и освещало остатки ночного тумана, низко стлавшегося над дорогами, холмами и самим городом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199
Все дороги буквально забиты, там сплелись в один клубок, который скоро не распутаешь, кареты и гвардия, беглецы из Парижа, неистовствовавшие оттого, что солдат пропускают вперёд в ущерб движению гражданских лиц. И в довершение сумятицы целый обоз повозок и лошадей-экипажи герцога Беррийского-проходил в северном направлении через Сен-Дени в грохоте, в шуме, в лязге-они без толку проторчали все это время в Вильжюиве, где с запозданием был получен приказ отойти на север.
Распахивались окна, и женщины в страхе затыкали уши.
Маршалу Макдональду только что донесли-донёс все тот же адъютант, которого он раньше посылал за сведениями к капитану, — что генералу Мезону пришлось спасаться бегством из своего дома, потому что его войска угрожали расправиться с ним.
Счастье ещё. что король давным-давно проехал через Сен-Дени! А то офицеры на половинном содержании начинают буянить хуже чертей: врываются в кареты, вскакивают на лошадей, стегают их, скидывают кучеров с козёл, вот они уже завладели колонной и повернули её на Париж под крик и адский грохот; пешеходы еле успели посторониться, как вся безумная, непристойная кавалькада понеслась вскачь. Сквернословят, хохочут… И это французские офицеры, в полной форме! Командует ими какой-то майор на гнедом коне, которого он горячит, поднимает на дыбы, — все тот же майор Латапи, недавно представлявшийся генералу Мезону.
Маршал молча наблюдал за этой картиной, чувствуя полное своё бессилие. Да они пьяны! С утра пьяны! Жак-Этьен почувствовал, как лицо его залила краска стыда. Он вернулся в харчевню, велел Гюло складывать вещи, передал необходимые распоряжения командиру полка, прибывшего из Руана, хотя тот напрасно старался втолковать маршалу, что их пункт назначенияШарантонский мост. Но маршал не стал слушать его доводов, собрал свою малочисленную свиту, вскочил в седло и на крупной рыси поскакал по дороге в Бовэ. «Позавтракаем где-нибудь подальше. Лично я по горло сыт Сен-Дени!» Он сделал все, что ему поручили сделать; но не мог же он, в самом деле, без конца торчать в Сен-Дени, поджидая войска, перешедшие на сторону Бонапарта, так или не так? Его обязанность-прибывать на место раньше других, подготовлять позиции, будущее местопребывание главной квартиры в Бомон-сюр-Уаз… Был уже час пополудни, когда маршал вышел из харчевни. Он невольно попятился, увидев собравшихся перед входом отставных офицеров на половинном содержании. Но они молча расступились и дали ему пройти.
В то время как карета маршала, а за ней и он сам. катила по направлению к Бомон-сюр-Уаз, офицеры, которым удалось повернуть на Париж артиллерию из Ла-Фера, экипажи герцога Беррийского, кирасир, встреченных по пути, а также роту пехоты, проходившую через деревню Ла-Шапель, неожиданно заметили генерала в полной форме с трехцветной кокардой на треуголке и пикет кавалеристов, очищавших предместье. Майор Латапи подскакал на своём гнедом к генералу, отсалютовал ему шашкой и осадил коня.
— Это ты, Альбер? Какого черта ты здесь делаешь? — воскликнул генерал.
Генерал оказался знаменитым Эксельмансом, который решил отправиться в Сен-Дени, чтобы переманить войска на сторону императора. Прошло всего четыре месяца с тех пор, как генерал Эксельманс был отстранён от должности за то, что состоял в переписке с Неаполитанским королём, когда его по приказанию Сульта хотели силой отправить в Бар-сюр-Орнен на половинном содержании, но он оказал сопротивление полиции в своей парижской квартире и даже пытался прострелить себе череп. И вдруг он возник на дороге в Сен-Дени. Но так как продолжать дальнейший путь было незачем, он, сделав знак Латапи ехать рядом, с триумфом повёл мятежные войска к Парижу, а там-по бульварам-к площади Людовика XV и к Тюильри, где на Павильоне Часов уже полоскалось на ветру трехцветное знамя.
VI
БОВЭ ДВАДЦАТОГО МАРТА
Трудно и, пожалуй, даже горько пытаться нарисовать в своём воображении город Бовэ таким, каким он был 20 марта 1815 года. Поэтому автор позволяет себе выйти за рамки обычной сдержанности и просит читателя последовать за ним. Ибо последняя война, пройдясь по этому городу, не оставила от него ничего или почти ничего, уничтожив то, что составляло его неповторимую прелесть и красоту. Лучше просто закрыть глаза и не смотреть на эти наспех возведённые бараки, на пустыри, на ещё не заполненные клетки городского плана, где тут и там застолбованы временные строения, на слишком прямые, проложенные по шнуру улицы, на это разрушенное дотла прошлое, размытые временем наслоения человеческих жизней и судеб, следы мыслей и обычаев, приметы исчезнувших поколений…
Ничего не осталось от той весьма содержательной страницы истории Франции-ни домов с коньками на крышах, ни хаотического нагромождения кровель, ни Большой Мануфактуры Гобеленов, и никогда больше никто не вышьет шёлком или шерстью пасторальных сцен и пейзажей, которые всегда будут свидетельствовать и о золотых руках вышивальщиков, и об удивительной мягкости линий виноградников, устилавших котловину, на дне которой сладко дремал среди вишнёвых деревьев городок, окутанный туманами, и о просторах полей, где пробегала тень от взвивавшихся к небесам птичьих стай… Ничего не осталось… ни фаянса Савиньи, ни керамики Вуазенль„, ни скромных пикардийских поделок-поставцов, ларей, чепцов, терракоты, наивной живописи. Куда девалась старинная вывеска бакалейщика? Где древний меч палача? Ничто, ничто не уцелело от давно растаявших грёз. Сожжены те книги, что накапливались из поколения в поколение. Так семья, уже не знающая, от какого корня она произошла, лепится на руинах, и никто уже не помнит, что этот марш лестницы, повисшей в пустоте, вёл раньше на чердак, где играли дети, и что эта бездушная груда камней, раскидываемых юпатои строителя, была раньше углом улицы, местом встречи влюблённых.
Двадцатого марта 1815 года в глубокой котловине Бовэ, куда спускаются из Варлюи по меловым отрогам Пикардии, где узенькая лента Терены, тесно зажатой берегами, делает изгиб, опоясывающий город с юга и запада, между горой Бургиймон и горой Капрон, — двадцатого марта сего 1815 года бледное солнце сердито хмурилось среди облаков, раскинутых по всему небу, точно не отжатое после стирки мокрое бельё, и освещало остатки ночного тумана, низко стлавшегося над дорогами, холмами и самим городом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199