Как же, разве печать врет?!— Кусти был особенно зол на немецкую газету, статью которой, искажающую происшествие, кто-то (кто же иной, как не скрывающийся от урядников Пеэтер) дал в Таллине перевести на эстонский язык и прислал сюда, чтобы мужики своими глазами прочли эту газетную стряпню.
— А почему вы так допытываетесь, как было дело? — настороженно спросил Михкель, который все время зорко наблюдал за чужаком. По-видимому, тот заметил это и поторопился представиться.
— Я думал, вы про меня уже слышали. Я третий день нахожусь здесь в Каугатома, а в деревенском захолустье новости распространяются быстро. Я студент-языков Артур Тикк. (Он слегка поклонился.) И пришел сюда записывать всякие старые народные сказки, песни, загадки, обычаи и так далее. Две ночи провел у волостного писаря, у господина Саара, он как раз и посоветовал мне отыскать семейство Тиху. Был я на соседнем хуторе, но там никого не оказалось дома, а теперь мне кажется, я попал к тем, кто мне нужен. Это ведь Каарель Тиху, не правда ли?
Услыхав свое имя, слепой Каарли тихонечко задвигал рукой по столу и сказал сипловатым голосом:
— Да, я один из тех, о ком шла речь.
— Чтобы песня лучше полилась, захватил я с собой в виде гостинчика и шнапсу,— и пришелец, ухмыляясь, поставил на стол полштофа водки.
Лица мужиков оставались по-прежнему хмурыми, только у Кусти оно прояснилось.
— Вот как, значит, подмазка для песен объявилась,— сказал он.— Собиратель старинных народных песен и сказок! Да, это вполне возможно, ведь и раньше такие бродили по волости.
Кусти вспомнил, что он действительно слышал вчера, будто такой заявился в волостное правление.
Дело казалось довольно правдоподобным, и Каарли стал даже привычно упираться:
— Я думаю, от моих песен молодому человеку не будет большого проку. В позапрошлом году ходил тут один, по прозванию Паэкалда, тоже студент, так он отказался от моих песен, признал их слишком вздорными. Тот студент охотился больше за женскими песнями. Мои песни подходят для корчмы или для свадьбы, но записывать их никак не годится.
— Что ж ты, черт, хочешь нас без водки оставить? Бутылка улыбается на столе, а ты уперся копытами! Старому Гиргенсону твои песни хороши, годятся печатать их на листках хоралов и распевать всему приходу в церкви, а собирателю старинных песен они не годятся?! Ах-ха- ха!— смеялся Кусти.
Рука Каарли, лежавшая на столе, задрожала еще сильнее. Он взял с колен шапку, ощупью нашел палку, кашлянул и встал. Кусти опрометчиво затронул его больное место. Вся волость уже вдоволь потешалась над несколькими его смиренными песнями — мало того, теперь начинают смеяться свои же, друзья; они-то хорошо знали, как обстояло дело с этими песнями, знали, что Каарли не по охоте, а по принуждению сочинил их.
— Ну вот, прощайте тогда, да! — сказал Каарли.
Не помогли ничьи уговоры, и сам Матис взялся за увещевание. После Рити Матис был единственным человеком, с которым Каарли считался и которого как будто даже чуть-чуть побаивался.
— Пожилой человек, а неженка, словно ребенок. Кусти шутит, а ты сразу сердишься? Куда собрался? Да и стыдно перед чужим человеком, что ссоримся.
В конце концов Каарли сел на прежнее место у стола. Для примирения отпивали по очереди из бутылки и закусывали сушеной камбалой. Полштофа на пятерых было маловато, но так как Михкель из Ванаыуэ только губы мочил, Матис из-за раны тоже опасался хлебнуть как следует, а собиратель песен и сказок не столько пил, сколько делал вид пьющего, то у Кусти и Каарли головы малость разогрелись.
— Ну что ж, если молодой человек приехал даже из города... по такому делу...— начал сдаваться Каарли и вытянул под столом свои длинные стариковские ноги в серых домотканых штанах и намазанных дегтем ботинках. Сухое, костлявое туловище слепца торчало высоко над столом, а щетинистое, рассеченное осколком снаряда лицо казалось худощавее скрытого под одеждой тела. На обтянутом сухой кожей темени, как поблекшие стебли прошлогодней травы, колыхались несколько редких седых волос, а его глаза, с виду здоровые, неподвижно застыли в глубоких глазницах. После ранения ему, правда, прицепили на грудь настоящую медаль, он и теперь еще носил ее на воскресном пиджаке, в котором шустрая и примерная Рити чуть не силком таскала его в церковь к причастию (сегодня, собираясь к Матису, он напялил старую, потрепанную шубенку), но эта круглая бляха и надевалась больше для Рити, чем для него самого,— ведь сам Каарли не видел ее, как не видел и солнечного диска на небосклоне. Обычно Каарли вспоминал солнце таким, каким оно было в последний миг перед ранением на поле боя,— большим и обжигающим под знойным южным небом. Но иногда перед внутренним взором Каарли возникало солнце времен его пастушества: он видел его восходящим за вершинами леска на Вийдумяэ, видел его полуденным, высоко-высоко
над своей головой, гуляющим среди белых мягкошерстых барашков-облачков, видел вечернее солнце, в пору, когда загоняли в хлев овец, когда оно, громадное, садилось в море по другую сторону острова Весилоо. Все же солнце, сжигавшее своими палящими лучами поле брани, это последнее солнце его жизни, чаще всего стояло перед недвижными глазами Каарли. Да и люди его волости остались для него такими, какими он видел их перед уходом на военную службу. Ему было очень трудно представить себе нынешнего шестидесятипятилетнего, седоголового старика, корабельного мастера, сидевшего здесь же, рядом с ним на скамье,— в памяти Каарли Михкель невольно представал двадцатипятилетним парнем, башковитым, в полном расцвете сил, схватывающим на лету любую работу. Таким запомнился ему Михкель, когда ставили шпангоуты двухмачтовой «Эмилии» старого Хольмана, это была последняя работа самого Каарли перед рекрутчиной. Так же было и с родственником и братом Каарли по конфирмации Матисом. Теперь, когда раненный бароном Матис уже четвертую неделю не подымался с постели, Каарли представлял себе его скорее в облике отца Матиса, старого Реэдика из Кюласоо, чем самого Матиса, так как Реэдик долго хворал перед смертью. Сына же Каарли видел всегда здоровым и сильным. А Кусти Каарли знал только по голосу и по описаниям других; Кусти — третий сын Яака и Анн из Лайакиви — родился как раз весной того года, когда Каарли ушел в солдаты. Каарли не припоминал, чтобы он видел Кусти даже в зыбке. Но Каарли очень хорошо знал отца и мать Кусти, и по всему, что рассказывал о себе сам Кусти и что говорили о нем другие, Каарли составил себе такой портрет: маленького роста, с рыжеватыми усами и стриженой бородой, большеротый (как говорили люди, у него был рот матери, старой Анн из Лайакиви), с редкими, прилизанными, но подолгу не стриженными и не чесанными волосами, бобыль, сильно хромающий на левую ногу из-за ранения в Маньчжурии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113
— А почему вы так допытываетесь, как было дело? — настороженно спросил Михкель, который все время зорко наблюдал за чужаком. По-видимому, тот заметил это и поторопился представиться.
— Я думал, вы про меня уже слышали. Я третий день нахожусь здесь в Каугатома, а в деревенском захолустье новости распространяются быстро. Я студент-языков Артур Тикк. (Он слегка поклонился.) И пришел сюда записывать всякие старые народные сказки, песни, загадки, обычаи и так далее. Две ночи провел у волостного писаря, у господина Саара, он как раз и посоветовал мне отыскать семейство Тиху. Был я на соседнем хуторе, но там никого не оказалось дома, а теперь мне кажется, я попал к тем, кто мне нужен. Это ведь Каарель Тиху, не правда ли?
Услыхав свое имя, слепой Каарли тихонечко задвигал рукой по столу и сказал сипловатым голосом:
— Да, я один из тех, о ком шла речь.
— Чтобы песня лучше полилась, захватил я с собой в виде гостинчика и шнапсу,— и пришелец, ухмыляясь, поставил на стол полштофа водки.
Лица мужиков оставались по-прежнему хмурыми, только у Кусти оно прояснилось.
— Вот как, значит, подмазка для песен объявилась,— сказал он.— Собиратель старинных народных песен и сказок! Да, это вполне возможно, ведь и раньше такие бродили по волости.
Кусти вспомнил, что он действительно слышал вчера, будто такой заявился в волостное правление.
Дело казалось довольно правдоподобным, и Каарли стал даже привычно упираться:
— Я думаю, от моих песен молодому человеку не будет большого проку. В позапрошлом году ходил тут один, по прозванию Паэкалда, тоже студент, так он отказался от моих песен, признал их слишком вздорными. Тот студент охотился больше за женскими песнями. Мои песни подходят для корчмы или для свадьбы, но записывать их никак не годится.
— Что ж ты, черт, хочешь нас без водки оставить? Бутылка улыбается на столе, а ты уперся копытами! Старому Гиргенсону твои песни хороши, годятся печатать их на листках хоралов и распевать всему приходу в церкви, а собирателю старинных песен они не годятся?! Ах-ха- ха!— смеялся Кусти.
Рука Каарли, лежавшая на столе, задрожала еще сильнее. Он взял с колен шапку, ощупью нашел палку, кашлянул и встал. Кусти опрометчиво затронул его больное место. Вся волость уже вдоволь потешалась над несколькими его смиренными песнями — мало того, теперь начинают смеяться свои же, друзья; они-то хорошо знали, как обстояло дело с этими песнями, знали, что Каарли не по охоте, а по принуждению сочинил их.
— Ну вот, прощайте тогда, да! — сказал Каарли.
Не помогли ничьи уговоры, и сам Матис взялся за увещевание. После Рити Матис был единственным человеком, с которым Каарли считался и которого как будто даже чуть-чуть побаивался.
— Пожилой человек, а неженка, словно ребенок. Кусти шутит, а ты сразу сердишься? Куда собрался? Да и стыдно перед чужим человеком, что ссоримся.
В конце концов Каарли сел на прежнее место у стола. Для примирения отпивали по очереди из бутылки и закусывали сушеной камбалой. Полштофа на пятерых было маловато, но так как Михкель из Ванаыуэ только губы мочил, Матис из-за раны тоже опасался хлебнуть как следует, а собиратель песен и сказок не столько пил, сколько делал вид пьющего, то у Кусти и Каарли головы малость разогрелись.
— Ну что ж, если молодой человек приехал даже из города... по такому делу...— начал сдаваться Каарли и вытянул под столом свои длинные стариковские ноги в серых домотканых штанах и намазанных дегтем ботинках. Сухое, костлявое туловище слепца торчало высоко над столом, а щетинистое, рассеченное осколком снаряда лицо казалось худощавее скрытого под одеждой тела. На обтянутом сухой кожей темени, как поблекшие стебли прошлогодней травы, колыхались несколько редких седых волос, а его глаза, с виду здоровые, неподвижно застыли в глубоких глазницах. После ранения ему, правда, прицепили на грудь настоящую медаль, он и теперь еще носил ее на воскресном пиджаке, в котором шустрая и примерная Рити чуть не силком таскала его в церковь к причастию (сегодня, собираясь к Матису, он напялил старую, потрепанную шубенку), но эта круглая бляха и надевалась больше для Рити, чем для него самого,— ведь сам Каарли не видел ее, как не видел и солнечного диска на небосклоне. Обычно Каарли вспоминал солнце таким, каким оно было в последний миг перед ранением на поле боя,— большим и обжигающим под знойным южным небом. Но иногда перед внутренним взором Каарли возникало солнце времен его пастушества: он видел его восходящим за вершинами леска на Вийдумяэ, видел его полуденным, высоко-высоко
над своей головой, гуляющим среди белых мягкошерстых барашков-облачков, видел вечернее солнце, в пору, когда загоняли в хлев овец, когда оно, громадное, садилось в море по другую сторону острова Весилоо. Все же солнце, сжигавшее своими палящими лучами поле брани, это последнее солнце его жизни, чаще всего стояло перед недвижными глазами Каарли. Да и люди его волости остались для него такими, какими он видел их перед уходом на военную службу. Ему было очень трудно представить себе нынешнего шестидесятипятилетнего, седоголового старика, корабельного мастера, сидевшего здесь же, рядом с ним на скамье,— в памяти Каарли Михкель невольно представал двадцатипятилетним парнем, башковитым, в полном расцвете сил, схватывающим на лету любую работу. Таким запомнился ему Михкель, когда ставили шпангоуты двухмачтовой «Эмилии» старого Хольмана, это была последняя работа самого Каарли перед рекрутчиной. Так же было и с родственником и братом Каарли по конфирмации Матисом. Теперь, когда раненный бароном Матис уже четвертую неделю не подымался с постели, Каарли представлял себе его скорее в облике отца Матиса, старого Реэдика из Кюласоо, чем самого Матиса, так как Реэдик долго хворал перед смертью. Сына же Каарли видел всегда здоровым и сильным. А Кусти Каарли знал только по голосу и по описаниям других; Кусти — третий сын Яака и Анн из Лайакиви — родился как раз весной того года, когда Каарли ушел в солдаты. Каарли не припоминал, чтобы он видел Кусти даже в зыбке. Но Каарли очень хорошо знал отца и мать Кусти, и по всему, что рассказывал о себе сам Кусти и что говорили о нем другие, Каарли составил себе такой портрет: маленького роста, с рыжеватыми усами и стриженой бородой, большеротый (как говорили люди, у него был рот матери, старой Анн из Лайакиви), с редкими, прилизанными, но подолгу не стриженными и не чесанными волосами, бобыль, сильно хромающий на левую ногу из-за ранения в Маньчжурии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113