Ничего страшного, только бы его не вырвало из ликтросов \— тревожился штурман.
Капитан не ответил. Нельзя сказать, чтобы старый Танель не знал дела и не заставлял бы команду работать, но капитану не нравилось, что штурман иной раз как бы пытался поучать его, капитана, и порой в плавании у Тыниса Тиху появлялось такое чувство, будто штурман, несмотря на всю свою скромность, становится на голову выше его, а такого положения он, капитан, конечно, не мог терпеть.
— Ну да,— буркнул наконец Тынис Тиху.— Если понадобится, разбудишь меня.
— Ты давно уже глаз не смыкал, иди спи спокойно. Сейчас по крайней мере ветер унялся...
Капитан кашлянул. Ему отчасти и нравилось, что старый Танель заботился о нем, а с другой стороны, это было и неприятно. Но сейчас он и впрямь очень устал и давно не ложился. Выйдя на палубу и еще раз оглядев неспокойное море, он тяжелыми шагами направился в свою каюту, зажег качавшуюся на стене керосиновую лампу (на самом деле раскачивало корабль, а лампа на шарнирном креплении силой своей тяжести старалась держаться в равновесии), стянул сапоги, снял с себя костюм, погасил свет и улегся на койку.
Но уснуть он не мог. Нервы (вероятно, от переутомления) были слишком напряжены, и беспорядочно запутанные мысли и воспоминания назойливо осаждали мозг.
...Семнадцатилетним юношей он плавал вместе с парнем-односельчанином, агамаским Прийду, на «Луизе-Эмилии» — барке рижских немцев. В Финляндии, в Котка, они погрузили пропс для Кардиффа, в Кардиффе выгрузили пропс и приняли новый груз — уголь для острова Мадейра, а уж оттуда «Луиза-Эмилия» пошла с пустым трюмом в Соединенные Штаты, в Мобиле. Капитаном был толстобрюхий, с щетинистыми волосами немец Эснер, сам он лопал все лучшее, команда же должна была довольствоваться постной похлебкой.
— Удерем,— предложил Прийду, когда они были в Мобиле.
У него и самого давно бродила такая мысль, но он боялся высказать ее кому-нибудь, опасаясь предательства.
— Фрийдо! Теннис! — кричал толстобрюхий немец, рыская в порту Мобиле вокруг огромного штабеля досок, в котором они уже второй день скрывались.
...И вдруг мысли перенеслись к домику в пригороде Нью-Йорка, где они с Анной прожили свой первый и единственный брачный год. Корабль только что пришел в порт, и, возвратившись домой, Тынис столкнулся лицом к лицу с греком, торговцем овощами, державшим лавку на улице напротив. Ух, и грязная это была история... Чтобы освободиться от этих дум, капитан снова зажег лампу, натянул занавески на иллюминаторы, отыскал в кармане ключ, открыл ящик стола и извлек оттуда письмо от Лийзу.
«Каугатома, двадцать седьмое октября 1903 года.
Милый Тынис!
Много времени прошло уже с той поры, как я получила от тебя письмо. Я тебе посылала несколько писем, но не получила ни одного ответа. Извини, что напоминаю тебе, и если тебе не противно, думай иногда и обо мне, потому что я все та же, что прежде, и осталась верной своим обещаниям. Тебя прошу о том же, да разве и нужно просить, ведь этого требует человеческая честь и порядочность.
Ох, Тынис, среда и суббота — дни, когда я больше всего путаю нитки в пряже: в эти дни почтальон ходит в Каугатома за почтой, и я все посматриваю напрасно из окна на улицу. Мать уже бранит меня, что я разленилась у старого Хольмана и не умею справляться с бедной жизнью. И это, может быть, правда, потому что окна у нашего дома стали как будто меньше, а окна в доме папаши Хольмана были
1 Немецкое произношение имен Прийду и Тынис.
большие. И все же не хочу я туда больше, потому что папаша Хольман из-за своей внезапной смерти не оставил мне ни гроша, хотя я работала больше, чем работала бы его родная дочь, и это знали все те, кому досталось его большое состояние, и поэтому у меня на сердце иногда большая тревога, что, может быть, ты не хочешь меня, потому что я бедная. Ох, Тынис, но я хочу тебе отдать свои руки, а ты знаешь, что они никогда не были праздными, разве только в короткие часы ночного сна. И я не верю, что чье-нибудь другое сердце бьется с такой любовью к тебе, как мое, потому что я люблю тебя горячо. Я все время думаю о тебе, все равно, где бы я ни была и что бы я ни делала. Особенно тогда хочется прижаться к твоему сердцу, когда вокруг дома все гудит от большого ветра и море так тяжело шумит и ворочается. Ох, Тынис, береги себя и других, чтоб у тебя в твоей тревожной жизни моряка не случилось никакого несчастья.
Жизнь у нас идет по-старому. По воскресным дням я несколько раз носила цветы на могилу твоей матери, но долго ли они там продержатся — уже осень, и скоро все пожелтеет. В прошлое воскресенье похоронили старого симмудеского Таави из Ватла, ему перед Катерининским днем исполнилось бы девяносто три года. У лайакивиской Марис родилась девочка, это у них уже восьмой ребенок. Отец у меня тоже очень плох и из-за ревматизма не может больше ходить в море. Я несколько раз ходила с его сетями вместе с твоим братом Матисом и ванаыуэским Михкелем ловить салаку. «Уус аэг» пишет, что город Владивосток и маньчжурская земля полны японских шпионов и в Порт- Артуре посадили в тюрьму больше ста японцев-парикмахеров, которые все занимались шпионажем и сами были японскими офицерами. Да и вообще стало тревожно, потому и многие парни рекрутского возраста исчезли отсюда — боятся войны. Ох уж эта война! Если она придет, страшное дело, сколько она загубит народу, а еще больше искалечит.
Не сердись, что я тебе пишу не так красиво, как это, быть может, делает кто-нибудь другой. Но если бы я и знала немецкий язык, то я ни за что не хотела бы тебе, мой ненаглядный, поведать свои мысли и сердечные чувства на этом языке и писала бы все на том языке, на котором когда-то мои родители высказали друг другу свои мысли и надежды, потому что я люблю простоту и прошу тебя не сердиться, что я такая. Ох, знай, Тынис, что ты первый и последний, кого я люблю. И это было бы очень тяжело, если бы ты от меня отказался, особенно теперь,
когда уже есть некоторые признаки, что я больше не одна. Потому я не верю, чтоб ты был безжалостный и отказался от меня. Пусть поможет мне и тебе судьба, чтобы исполнились все наши замыслы и чтоб большая боль, которая иногда проникает в мое сердце, оказалась пустой тревогой.
Любящая тебя Лийзу».
— Выбрать бизань-шкоты!— донесся голос штурмана.
— Выбрать бизань-шкоты!— повторили матросы, и их торопливые шаги раздались на палубе.
Капитан прислушался. Ветер не изменился, по-пре- жнему катились высокие ленивые послештормовые волны; накреняя корабль, они время от времени выбивали ветер из парусов.
«...Особенно теперь, когда есть некоторые признаки, что я больше не одна...» Да, месяца три назад, когда «Каугатома» шла с грузом пропса из Котка в Ливерпуль, они несколько дней укрывались от шторма за Весилоо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113
Капитан не ответил. Нельзя сказать, чтобы старый Танель не знал дела и не заставлял бы команду работать, но капитану не нравилось, что штурман иной раз как бы пытался поучать его, капитана, и порой в плавании у Тыниса Тиху появлялось такое чувство, будто штурман, несмотря на всю свою скромность, становится на голову выше его, а такого положения он, капитан, конечно, не мог терпеть.
— Ну да,— буркнул наконец Тынис Тиху.— Если понадобится, разбудишь меня.
— Ты давно уже глаз не смыкал, иди спи спокойно. Сейчас по крайней мере ветер унялся...
Капитан кашлянул. Ему отчасти и нравилось, что старый Танель заботился о нем, а с другой стороны, это было и неприятно. Но сейчас он и впрямь очень устал и давно не ложился. Выйдя на палубу и еще раз оглядев неспокойное море, он тяжелыми шагами направился в свою каюту, зажег качавшуюся на стене керосиновую лампу (на самом деле раскачивало корабль, а лампа на шарнирном креплении силой своей тяжести старалась держаться в равновесии), стянул сапоги, снял с себя костюм, погасил свет и улегся на койку.
Но уснуть он не мог. Нервы (вероятно, от переутомления) были слишком напряжены, и беспорядочно запутанные мысли и воспоминания назойливо осаждали мозг.
...Семнадцатилетним юношей он плавал вместе с парнем-односельчанином, агамаским Прийду, на «Луизе-Эмилии» — барке рижских немцев. В Финляндии, в Котка, они погрузили пропс для Кардиффа, в Кардиффе выгрузили пропс и приняли новый груз — уголь для острова Мадейра, а уж оттуда «Луиза-Эмилия» пошла с пустым трюмом в Соединенные Штаты, в Мобиле. Капитаном был толстобрюхий, с щетинистыми волосами немец Эснер, сам он лопал все лучшее, команда же должна была довольствоваться постной похлебкой.
— Удерем,— предложил Прийду, когда они были в Мобиле.
У него и самого давно бродила такая мысль, но он боялся высказать ее кому-нибудь, опасаясь предательства.
— Фрийдо! Теннис! — кричал толстобрюхий немец, рыская в порту Мобиле вокруг огромного штабеля досок, в котором они уже второй день скрывались.
...И вдруг мысли перенеслись к домику в пригороде Нью-Йорка, где они с Анной прожили свой первый и единственный брачный год. Корабль только что пришел в порт, и, возвратившись домой, Тынис столкнулся лицом к лицу с греком, торговцем овощами, державшим лавку на улице напротив. Ух, и грязная это была история... Чтобы освободиться от этих дум, капитан снова зажег лампу, натянул занавески на иллюминаторы, отыскал в кармане ключ, открыл ящик стола и извлек оттуда письмо от Лийзу.
«Каугатома, двадцать седьмое октября 1903 года.
Милый Тынис!
Много времени прошло уже с той поры, как я получила от тебя письмо. Я тебе посылала несколько писем, но не получила ни одного ответа. Извини, что напоминаю тебе, и если тебе не противно, думай иногда и обо мне, потому что я все та же, что прежде, и осталась верной своим обещаниям. Тебя прошу о том же, да разве и нужно просить, ведь этого требует человеческая честь и порядочность.
Ох, Тынис, среда и суббота — дни, когда я больше всего путаю нитки в пряже: в эти дни почтальон ходит в Каугатома за почтой, и я все посматриваю напрасно из окна на улицу. Мать уже бранит меня, что я разленилась у старого Хольмана и не умею справляться с бедной жизнью. И это, может быть, правда, потому что окна у нашего дома стали как будто меньше, а окна в доме папаши Хольмана были
1 Немецкое произношение имен Прийду и Тынис.
большие. И все же не хочу я туда больше, потому что папаша Хольман из-за своей внезапной смерти не оставил мне ни гроша, хотя я работала больше, чем работала бы его родная дочь, и это знали все те, кому досталось его большое состояние, и поэтому у меня на сердце иногда большая тревога, что, может быть, ты не хочешь меня, потому что я бедная. Ох, Тынис, но я хочу тебе отдать свои руки, а ты знаешь, что они никогда не были праздными, разве только в короткие часы ночного сна. И я не верю, что чье-нибудь другое сердце бьется с такой любовью к тебе, как мое, потому что я люблю тебя горячо. Я все время думаю о тебе, все равно, где бы я ни была и что бы я ни делала. Особенно тогда хочется прижаться к твоему сердцу, когда вокруг дома все гудит от большого ветра и море так тяжело шумит и ворочается. Ох, Тынис, береги себя и других, чтоб у тебя в твоей тревожной жизни моряка не случилось никакого несчастья.
Жизнь у нас идет по-старому. По воскресным дням я несколько раз носила цветы на могилу твоей матери, но долго ли они там продержатся — уже осень, и скоро все пожелтеет. В прошлое воскресенье похоронили старого симмудеского Таави из Ватла, ему перед Катерининским днем исполнилось бы девяносто три года. У лайакивиской Марис родилась девочка, это у них уже восьмой ребенок. Отец у меня тоже очень плох и из-за ревматизма не может больше ходить в море. Я несколько раз ходила с его сетями вместе с твоим братом Матисом и ванаыуэским Михкелем ловить салаку. «Уус аэг» пишет, что город Владивосток и маньчжурская земля полны японских шпионов и в Порт- Артуре посадили в тюрьму больше ста японцев-парикмахеров, которые все занимались шпионажем и сами были японскими офицерами. Да и вообще стало тревожно, потому и многие парни рекрутского возраста исчезли отсюда — боятся войны. Ох уж эта война! Если она придет, страшное дело, сколько она загубит народу, а еще больше искалечит.
Не сердись, что я тебе пишу не так красиво, как это, быть может, делает кто-нибудь другой. Но если бы я и знала немецкий язык, то я ни за что не хотела бы тебе, мой ненаглядный, поведать свои мысли и сердечные чувства на этом языке и писала бы все на том языке, на котором когда-то мои родители высказали друг другу свои мысли и надежды, потому что я люблю простоту и прошу тебя не сердиться, что я такая. Ох, знай, Тынис, что ты первый и последний, кого я люблю. И это было бы очень тяжело, если бы ты от меня отказался, особенно теперь,
когда уже есть некоторые признаки, что я больше не одна. Потому я не верю, чтоб ты был безжалостный и отказался от меня. Пусть поможет мне и тебе судьба, чтобы исполнились все наши замыслы и чтоб большая боль, которая иногда проникает в мое сердце, оказалась пустой тревогой.
Любящая тебя Лийзу».
— Выбрать бизань-шкоты!— донесся голос штурмана.
— Выбрать бизань-шкоты!— повторили матросы, и их торопливые шаги раздались на палубе.
Капитан прислушался. Ветер не изменился, по-пре- жнему катились высокие ленивые послештормовые волны; накреняя корабль, они время от времени выбивали ветер из парусов.
«...Особенно теперь, когда есть некоторые признаки, что я больше не одна...» Да, месяца три назад, когда «Каугатома» шла с грузом пропса из Котка в Ливерпуль, они несколько дней укрывались от шторма за Весилоо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113